Деяния Святейшего Ермогена

Присяга Владиславу и «великое посольство» к королю Сигизмунду не умиротворили земли, раздираемой смутой. Москве по-прежнему угрожал Вор, а оставленный Жолкевским в Московском Кремле под начальством Гонсевскаго отряд польских войск мало-помалу стал хозяйничать в столице как в завоеванном городе: поляки не стеснялись оскорбить даже русскую святыню. Сигизмунд стоял под Смоленском, требуя его сдачи как древней собственности Литвы. «Великое посольство», явившееся под Смоленском, ничего не достигло: выяснилось, что Сигизмунд не согласен на принятие королевичем Православия и сам желает стать царем московским, конечно, не изменяя католицизму, которого он был усердным слугой. В Москве образуется двойное правительство — военно-польское и русско-боярское, состоявшее из «изменников бояр», предавшихся польскому королю. Это временное правительство, прикрывавшееся именем Владислава, в действительности получало указания от Сигизмунда и литовскаго канцлера Сапеги. Неудивительно поэтому, что Сигизмунд держал себя государем по отношению к русским людям: обратившихся к нему из Москвы сторонников он щедро награждал поместьями и вотчинами, как бы уже считая Русскую землю своею страною. В самом посольстве среди его членов сумели создать раскол: некоторые из участников посольства предались Сигизмунду и таких отправляли в Москву, чтобы усилить там польскую партию. Но зато другие из членов посольства во главе с митрополитом Филаретом и князем Голицыным своей стойкостью искупили вины мятущихся собратий: они усиленно просили короля согласиться на предложенные в договоре условия, не считая возможным отступить от них. Тяжким пленом Сигизмунд хотел сломить благородную стойкостьсамоотверженно защищавших свою веру и народность.

Видя, что поляки не соглашаются ни на одну статью договора, а только требуют сдачи Смоленска, геройски защищаемого воеводой Шеиным, послы настаивали, чтобы им разрешили отправить в Москву гонца за советом, как быть со Смоленском. После долгих проволочек разрешение было дано. Когда гонец из-под Смоленска прибыл в Москву с письмом послов, спрашивавших: как поступить с требованиями короля, то бояре-изменники решили отвечать послам в том смысле, что надо предаться во всем на волю короля. Но против такого ответа со всей решительностью восстал святой Ермоген, в ту трудную минуту покинутый даже епископами, которые тоже предались полякам. В это время, по отзыву современника, в Москве «всеми овладела польская партия, многих маловременным богатством и славою прельстила, иных закормила и везде поставила своих слуг и доброхотов». У Русской Церкви и у русского народа остался «один только крепкий заступник, стена и забрало — великий святитель патриарх» Ермоген, возложивший всю свою надежду на Бога, Его Пречистую Матерь и великих чудотворцев. 30 ноября 1610 года к патриарху Ермогену пришли Салтыков и Андронов и стали говорить святителю, что надо Сигизмунду и митрополиту Филарету послать грамоты о том, что русские люди вполне отдаются в волю короля. Зная намерения изменников, патриарх не дал им своего согласия. На другой день бояре во главе с Мстиславским пришли к святителю с требованием подписать уже составленную и подписанную ими грамоту о том, чтобы митрополит Филарет с другими послами из Москвы во всем предался на волю короля. Но патриарх отвечал: «Пусть король даст своего сына на Московское государство и выведет всех своих людей из Москвы; пусть королевич примет греческую веру. Если вы напишете такое письмо, то я к нему руку приложу и вас благословлю на то же, а чтобы так писать, что нам всем положиться на королевскую волю, — я и сам того не сделаю и другим повелеваю не делать, и если меня не послушаете, то положу на вас клятву. Явное дело, что после такого письма придется нам крест целовать королю... Я буду писать к городам: если королевич воцарится да веры единой с нами не примет и людей королевских не выведет из города, то я всех тех, которые ему крест уже целовали, благословлю идти на Москву и страдать до смерти».

В ответ на эти слова святителя один из главарей польской партии Михаил Салтыков начал поносить патриарха самой непристойной бранью и даже замахнулся на него ножом. Но мужественный первосвятитель безбоязненно отвечал «велиим гласом»: «Не боюсь твоего ножа, вооружаюсь против него силою святого креста; ты же будь проклят и со всем своим сонмом и в сем веке, и в будущем, и с тем, кого желаешь» (т. е. польским королем).

При этом патриарх заявил, что не только Сигизмунд не надобен России, но и его отрасль (т. е. Владислав), «аще не приидет в наше хотение». С наклоненной от стыда головой ушел Салтыков от патриарха; с ним ушли и остальные бояре. Затем, одумавшись и испугавшись того неблагоприятного для него впечатления, какое произведет слух о ссоре с патриархом в народе, Салтыков вернулся и испросил прощение у святителя.

На следующий день, 2 декабря, несмотря на противодействие поляков, патриарх собрал в Успенском соборе представителей московского посадского мира; святитель убеждал их не присягать польскому королю, обличал изменников, указывая на необходимость защиты православной веры и прося об этом сообщать в города. И те, согласно увещанию патриарха, постановили, что им королю «крест не целовать».

Но бояре не послушали патриарха и отправили без его подписи грамоту послам, которая была привезена под Смоленск 23 декабря 1610 года. Однако послы отказались повиноваться изложенному в грамоте приказанию поступать по воле короля: грамота не имела подписи патриарха и всего освященного собора и поэтому не выражала согласия всей земли. «Согласиться с такой грамотой, — говорили послы, — значит навлечь на себя проклятие патриарха и презрение всей Русской земли». На состоявшемся затем совещании послов с панами, требовавшими исполнения присланной от бояр грамоты, князь Голицын (митрополит Филарет отсутствовал) заявил: «Мы посланы не от одних бояр, но от патриарха и от чинов всей земли, поэтому отвечать должны перед патриархом и землею. Между тем от патриарха и собора грамоты нам нет и согласиться мы не можем. Ныне по грехам нашим мы стали без государя, а патриарх у нас человек начальный и без патриарха ныне о таком деле советовать не пригоже».

В таком же совещании на следующий день митрополит Филарет заявил Жолкевскому, что он вполне разделяет вчерашние речи князя Голицына.

Так силою обстоятельств святой Ермоген становится во главе движения, поднявшегося на защиту Православия и русской народности. Патриарх начинает неустанно разъяснять народу, что присяга королевичу Владиславу только тогда имеет законную силу, если королевич крестится в православную веру и если литовские люди выйдут из пределов Московского государства. В то же время в проповедях он обличал вероучение латинян, как еретическое, привлекая к этой борьбе с латинством способных лиц из среды духовенства.

Но с вооруженным врагом нельзя было бороться одним только словом. Для избавления Русской земли необходимо было действовать оружием. Это хорошо сознавали как патриарх Ермоген, так и другие московские люди. В «Новой повести», составленной в конце декабря 1610 или в начале 1611 гг., читаем горячий призыв к вооруженному восстанию. «Что стали? Что оплошали? — обращается составитель повести к москвичам. — Или того ожидаете, чтобы вам сам великий тот столп святыми своими усты изрек и повелел бы вам на враги дерзнути и кровопролитие воздвигнути? Но этого, поясняет повесть, патриарху не дозволяет его сан. Его мысль та, «чтобы не от него зачалося, а им бы добро сотворилося», «его крепким стоянием и молитвою», а народным «ополчением и дерзновением на врага». И на освободителей Родины оружием от патриарха не будет «клятва и прещение», но «велие благословение». Подобные же мысли, кроме Москвы, назревали и в других городах Русской земли: почувствовав над собою чужую руку, русские люди начали отрезвляться от собственной смуты. Нравственно возрождавшемуся народу нужна была личность, около которой бы можно было сплотиться и объединиться в борьбе с врагом во имя спасения родной веры и родной земли. Такой личностью явился патриарх Ермоген. Он решил откровенно обратиться к Русской земле, рассылая по городам грамоты, в которых разрешал народ от присяги Владиславу и просил города, не мешкая, собравшись, идти по зимнему пути к Москве на литовских людей. Время, избранное для этого патриархом Ермогеном, падает на декабрь 1610 года, когда был убит Вор. Смерть последнего обессиливала действовавшие под его именем казацкие шайки, а главное — благодаря ей русские люди получили больше возможности соединиться для отпора Сигизмунду: многие подчинялись польскому королю, чтобы не подпасть только под власть Вора. В то же время и русские послы рассылали из-под Смоленска грамоты, в которых вскрывали истинные намерения польского короля. Таким образом, грамоты, посланные святым Ермогеном в Переяславль Рязанский, Муром, Нижний Новгород и другие города, упали на подготовленную почву и произвели необычайно сильное впечатление. Города пересылаются друг с другом посланиями, призывая друг друга стоять «за православную христианскую веру, и за святые Божии церкви, и за Пречистая Богородицы Дом, и за Московское государство, на разорителей веры христианской, на богоотступников и на польских, и на литовских людей».

Имя святого Ермогена окружается ореолом «нового исповедника» за православную веру, «второго великого Златоуста». По благословению его пишутся грамоты и простые «подорожныя». Предпринимается поход против поляков «на вечное благословение» от Святейшего Патриарха Ермогена и от всего освященного «христианского рода». «А кто умрет, — писалось в грамотах, — будут новые страстотерпцы». Проснулись великие и несокрушимые силы народные — любовь к Церкви Православной и родной земле. И в начале 1611 года ополчения из разных городов под предводительством рязанского воеводы Прокопия Ляпунова стали стягиваться к Москве для очищения ее от поляков. Сила народного пробуждения была настолько велика, что покорила и тушинское казачество. Последнее тоже двигалось на освобождение Москвы под начальством тушинских бояр, князя Димитрия Трубецкого и Заруцкого. От поляков, конечно, не могло укрыться ни само движение, ни значение в нем патриарха. По настоянию их военачальников некоторые бояре пришли к патриарху с требованием вернуть назад созванные им ополчения. Требование высказал «всея злобы начальник» Михаил Салтыков.

«Ты писал к ним, — с гневом обратился Салтыков к патриарху, — чтобы они шли под Москву, теперь пиши, чтобы они вернулись». «Я к ним стану писать, — отвечал патриарх, — ежели ты, изменник Михайло Салтыков, с литовскими людьми выйдете вон из Москвы, я им не велю ходить; а если вы будете сидеть в Москве, я их всех благословлю помереть за православную христианскую веру. Вижу истинную веру от еретиков и вас изменников попираему; граду Москве конечное разорение и святым Божиим церквам запустение; не могу более слышать латинского пения и видеть на дворе царя Бориса костела (построенного поляками в Кремле)».

Приходил к патриарху и Гонсевский с угрозами: «Ты первый зачинщик измены, — говорил он, — ты заводчик всего возмущения; не пройдет тебе это даром, дождешься законной кары; не думай, что охранит тебя твое достоинство».

Действительно, святителя окружили стражей и перестали допускать к нему народ, приходивший за советом и благословением. От него удалены были слуги; имущество его разграбили. Прокопий Ляпунов писал московским боярам по поводу этих стеснений патриарха, и тогда «ему учало быть повольнее, и дворовых людей ему немногих отдали». Но скоро страдальца-первосвятителя опять подвергли тесному заключению. Находясь в таком положении, святой Ермоген страдал не столько от внешних притеснений, сколько от сожаления, что родная земля все еще терпит смуту и ей все еще угрожает латинство.

Приближались великие дни Страстной седмицы; наступало 17 марта — Вербное воскресенье, когда в Москву стекалось множество народа, чтобы видеть торжественное шествие патриарха на осляти. Опасаясь встречи святого Ермогена с народом, бояре решили отменить обряд и никого не пускать в город. Но это решение настолько усилило волнение москвичей, что Гонсевский освободил святого Ермогена от стражи и велел ему совершить обряд. Святитель повиновался. Не в обычной обстановке происходило в 1611 году это любимое народом церковное торжество: на площадях стояли ляхи и немцы, пехота и всадники, с обнаженными саблями и с пушками, но из православных почти никого не было. Существует известие, что будто бы сам патриарх, узнавший об умысле поляков избить собравшихся богомольцев, тайно приказал, чтобы ни духовенство, ни народ не являлись к шествию. Через два дня (19 марта) в Москве началась страшная резня между польскими войсками и жителями. Не имея сил прекратить восстание, поляки совершенно выжгли Москву, кроме Кремля и Китай-города, где они укрылись сами. Святого Ермогена свели с патриаршего престола и в одежде простого инока посадили в крепкое заточение в Кирилловском подворье. К святителю приставили стражу из 50 стрельцов во главе с польским офицером Мархоцким. Без разрешения последнего никого не допускали к святому узнику, «а сам (он) и за порог не мог переступить». Ему давали скудную пищу и мало воды. Преемником патриарха Ермогена был объявлен «недостойный святительского чина» бывший патриарх Игнатий.

На второй день Пасхи, в Благовещение, к Москве приблизилось стотысячное русское ополчение и 1 апреля начало осаду Кремля и Китай-города, где засели поляки и московское боярство, служившее Сигизмунду. По собственному признанию, высказанному под стенами Москвы, «ополчение собралось по благословению нового исповедника и поборителя по православной вере, отцем отца, святейшего Ермогена, второго великого Златоуста, истинного обличителя на предателей и разорителей нашей христианской веры».

Гонсевский и Михаил Салтыков снова начали уговаривать патриарха Ермогена: «Вели ратным людям, стоящим под Москвою, идти прочь, а если не послушаешь нас, то мы уморим тебя злой смертью». «Что вы мне угрожаете? — ответил мужественный страдалец. — Я боюсь только единого Бога! Если вы уйдете из Московского государства, то я благословляю воинов отойти прочь; если нет, то благословляю против вас стоять и умереть за православную христианскую веру. Вы мне обещаете злую смерть, а я надеюсь чрез нее получить венец. Давно желаю я пострадать за правду».

После такой отповеди патриарха Гонсевский с товарищами свели святого Ермогена в Чудов монастырь и здесь «посадили его в темницу темную, под палатами», а Салтыков «начал делать ему тесноту».

Ополчение целовало крест под Москвой отстаивать Церковь Православную и землю Русскую, но оно, к великой скорби святого Ермогена, не выполнило своей задачи. Между земщиной и казачеством начались сильные разногласия, закончившиеся убийством вождя земского ополчения Прокопия Ляпунова (22 июня 1611 года). По справедливому выражению Карамзина, «Ляпунов пал на гроб своего отечества». Для Русского государства по-видимому настали последние дни. Поляки взяли Смоленск, шведы — Новгород, в Пскове появился третий самозванец, какой-то Сидорка; от Москвы уцелели лишь находившиеся в руках поляков Кремль и Китай-город. Ополчение по смерти Прокопия Ляпунова расстроилось; многие из членов его покинули подмосковный стан, в котором хозяйничали казаки. Появился слух, что один из их предводителей, Иван Заруцкий, хочет возвести на московский престол «Воренка» — сына Марины Мнишек и Тушинскаго Вора. Чтобы предупредить возникновение новой самозванщины, святой Ермоген в августе 1611 года отправил из своего заточения в Нижний Новгород грамоту, видимо написанную с лихорадочной поспешностью: «Пишите в Казань к митрополиту Ефрему: пусть пошлет в полки к боярам и к казацкому войску учительную грамоту, чтобы они стояли крепко за веру и не принимали Маринкина сына на царство — я не благословляю. Да в Вологду пишите к властям о том и к Рязанскому владыке: пусть пошлет в полки учительную грамоту к боярам, чтобы унимали грабеж, сохраняли братство и как обещались положить души свои за Дом Пречистой, так же и совершили. Да и во все города пишите, что сына Маринки отнюдь не надо на царство; везде говорить моим именем».