Династия Морозовых

А потом она  полюбила – сразу и навсегда. Перед одним из спектаклей в ее гримуборную привели Максима Горького – странного, высокого, худого как щепка, нелепо одетого, дурно воспитанного человека. Но у него длинные пальцы, лучезарная улыбка и прекрасные голубые глаза. Он говорил басом, курил в кулак, держался то слишком выспренно, то чересчур скованно и обожал дешевые безделушки, на которые ей было противно смотреть. Он был гением (Мария Федоровна поверила в это, как в «Капитал»), настоящим человеком, победившим и несправедливость, и нужду, в нем воплотилось, все чему она хотела служить. Через год она ушла от мужа, так и не получив развод. Светские приятели сделали вид, что ее не существует – семейство знакомого камергера проходило мимо, не раскланиваясь, ее перестали приглашать друзья мужа, и лишь Савва Морозов по-прежнему оставался ее рыцарем – он жалел только о том, что ему, постороннему человеку, невозможно за нее заступиться…Это было и трогательно, и смешно, и она с удовольствием пересказывала его слова Горькому.

А вскоре всех закружит водоворот московского восстания. В квартире у Горького и

Андреевой обоснуется штаб дружинников: в задней комнате  будут храниться ручные гранаты  и гремучая ртуть, на полу расположится охрана из студентов-кавказцев –  папиросный дым, патроны в ящиках столов, неделями не мывшиеся люди, прячущие под одеждой мешочки с динамитом.

Женщины, любившая Морозова, и та, которую любил  он не были счастливы. Через 

два года после  смерти мужа Зинаида Григорьевна  вышла замуж за нового московского градоначальника, свитского генерала Рейнбота, и поселилась вместе с ним в имении Горки. Но вскоре они расстались, она жила одна долго и бедно. А Андреева уехала из России вместе с Горьким. Они жили в Америке, потом на Капри, Мария Федоровна много работала, страдала из-за того, что не имела ни своих денег, ни своей жизни («Я верная собака при Алексее Максимыче»). Гордая и независимая женщина превратилась в тень писателя. Правительство амнистировало ее, и она вернулась домой, играла в плохих театрах, старела, грустила, после революции стала комиссаром театров и зрелищ Петрограда, а потом работала чиновницей в берлинском торгпредстве, заведовала домом ученых.

Она стала правоверным  винтиком партии: обуздала фантазию, смирила  характер –

Мария Федоровна  работала там. Куда ее посылали, и утешала  себя воспоминаниями.

Савва Морозов  любил ее больше жизни, она была его мечтой и проклятием. Ради

нее он сломал свою судьбу, но об этом Мария Федоровна  давным-давно забыла…»

Кем же он был? Человеком, потерявшем свои социальные ориентиры - или увидевшим то, что другим было не дано увидеть? Очевидно, и то и другое. Вступая в безысходный разлад с окружением, он пытался найти себе моральную опору в иной среде, но тоже без успеха. По словам Горького, "он упорно искал людей, которые стремились так или иначе осмыслить жизнь, но, встречаясь и беседуя с ними, Савва не находил слов, чтобы понятно рассказать себя, и люди уходили от него, унося впечатление темной спутанности". Пожалуй, только Горький, которого Морозов любил (познакомились они в конце 1900г.), отвечал ему взаимной симпатией и называл своим близким другом. Именно ему Морозов признался: «Одинок я очень. Нет у меня никого. Отношения же с А. П. Чеховым не сложились. Писатель много раз встречался с ним, бывал в гостях в Покровском, в доме на Спиридоновке, ездил с ним летом 1902г. в пермское имение Морозовых Всеволодо-Вильву, где Савва построил школу имени Чехова. Однако душевной близости между ними не возникло, наоборот, однажды писатель язвительно заметил: "Дай им волю, они купят всю интеллигенцию поштучно".

В разговоре  с горьким Морозов однажды  сказал, что есть люди, "очень заинтересованные в том, чтоб я ушел или издох". Такая резкая оценка не была лишена оснований. Чем больше он отрывался от своего круга, чем дальше отходил от обычных купеческих "чудачеств", чем сильнее связывал себя с людьми и делами, враждебными существовавшим порядкам, тем ощутимее было недоброжелательное отношение к нему и со стороны властей, и со стороны родственников.

III.  Родственники С.Т. Морозова.

С родней он сколько-нибудь тесных отношений не поддерживал. Некоторые из родственников Саввы были довольно заметными фигурами и в деловой среде, и вне ее. Сестра Юлия была замужем за председателем Московского биржевого комитета, членом Государственного совета Г. А. Крестовниковым. В 1910г. они  получили потомственное дворянство. Сестра Анна вышла замуж за историка Г. Ф. Карпова, друга В. О. Ключевского. После смерти Карпова (1891г.) в Московском университете была учреждена на морозовские деньги премия его имени, присуждавшаяся за лучшие исторические работы; его вдова стала почетным членом Общества истории и древностей российских. Эта ветвь морозовского рода тоже получила дворянство. Их старший сын А. Г. Карпов стал крупным дельцом, "сподвижником" П. П. Рябушинского, входил в совет Московского банка, был директором Товарищества Окуловских писчебумажных фабрик и, естественно, пайщиком Морозовской мануфактуры. Его брат, Ф. Г. Карпов, занимал директорский пост в Никольской мануфактуре.

Брат Саввы  Сергей Тимофеевич, окончивший юридический  факультет Московского университета, "кандидат прав", активного участия в деловой жизни не принимал, больше интересовался музыкой и изобразительным искусством. Однако этот "ипохондрик", женатый на сестре министра А. В. Кривошеина, основал в Москве музей кустарных промыслов, выстроил для него специальное здание и передал Москве. В сентябре 1905г. Сергей Тимофеевич был избран (а по сути дела, назначен матерью) директором-распорядителем Никольской мануфактуры.

К началу ХХ в. признанной главой морозовского рода была Мария Федоровна Морозова, которая умерла в 1911г. в возрасте 80 лет, скопив 30 млн. рублей. Чрезвычайно набожная, она была окружена многочисленными приживалками, не пользовалась электрическим освещением, не читала газет и журналов, не интересовалась литературой, театром, музыкой, даже не решалась "из боязни простуды мыться горячей водой с мылом, предпочитая всевозможные одеколоны". Визиты матери Савва Тимофеевич наносил регулярно, но всегда без особой радости, скорее выполняя сыновью повинность. Почитать родительницу – к этому призывали старообрядческие традиции, исконные, воспитанные с детства, - он считал своим долгом. А вот любить?… Стыдно признаться, не чувствовал старший сын сердечной привязанности к Марии Федоровне, как покойный его отец Тимофей Саввич. Маниакальная религиозность матери враждебно воспринималась Морозовым еще и потому, что показная добродетель в старухином характере отлично уживалась со стяжательством и властолюбием.  Ей, представителю  "темного царства", конечно, были чужды и окружение старшего сына и его духовный мир. Однако довольно долго она мирилась с этим: во-первых, Савву практически некем было заменить (его деловые качества были вне конкуренции), во-вторых, отстранить его от управления нельзя без нежелательной публичной огласки. Учитывая косвенные свидетельства, можно заключить, что не раз она, должно быть, пыталась на- ставить своего сына на путь истинный. Общение с "неблагонадежными" и вообще интерес Саввы к политическим и социальным вопросам были особенно неприятны набожной старухе. В конце концов между ними произошел полный разрыв.

С.Т. Морозов – один из свидетелей «кровавого воскресенья».

Гнетущее одиночество, на которое Савва Тимофеевич сетовал  Алексею Максимовичу, чувствовалось  особенно остро при размышлениях о народе и толпе. Думы такие нахлынули с новой силой после событий, свидетелем которых ему привелось стать сначала в Москве, потом в Петербурге.  9 января 1905г. Морозов вместе с Горьким был очевидцем "кровавого воскресенья" в Петербурге и не мог оставаться безучастным. Он посетил председателя Комитета министров, который так описал этот визит: "Я его принял, и он мне начал говорить самые крайние речи о необходимости покончить с самодержавием, об установке парламентарной системы со всеобщими прямыми и прочими выборами, о том, что так жить нельзя далее, и т. д.". Эти речи, разумеется, не слишком взволновали Витте. Царь – болван, - он позабыл, что люди, которых с его согласия расстреливали сегодня, полтора года тому назад стояли на коленях перед его дворцом и пели «Боже Царя храни». Те же самые, русские люди. Стоило ему сегодня выйти на балкон и сказать толпе несколько ласковых слов, дать ей два, три обещания – исполнять их необязательно, - и эти люди снова пропели бы ему «Боже царя храни». И даже могли бы разбить куриную башку этого попа об Александровскую колонну. Это затянуло бы агонию монархии на некоторое время. Революция обеспечена! Года пропаганды не дали бы того, что достигнуто в один день. Позволив убивать себя сегодня, люди приобрели право убивать завтра. Они, конечно, воспользуются этим правом. Я не знаю, когда жизнь перестанут строить на кров, но в наших условиях гуманность – ложь! Чепуха. Так Морозов отзывался о событиях в Петербурге.

Голос гражданской  совести настойчиво внушал фабриканту Морозову: пора ему определить свое политическое кредо в надвинувшихся на Россию грозных событиях. Пора заявить о своей позиции известного в стране общественного деятеля не в доверительной беседе с Витте, ни в дружеских беседах с Горьким... Выступать надо было с трибуны. Вернувшись в Москву, Морозов на несколько дней уединился в своем особняке, составляя программу неотложных социальных и политических реформ. Этот документ заслуживает того, чтобы на нем остановиться подробнее. "В числе событий, переживаемых Россией за последнее время, - говорится в нем, - наибольшее внимание общества привлекли к себе возникшие в январе повсеместные забастовки рабочих, сопровождающиеся серьезными народными волнениями... Обращаясь к исследованию причин последних забастовок, мы наталкиваемся на то в высшей степени характерное явление, что рабочие, приостановив работу под предлогом различных недовольств экономического свойства, объединяются затем в группы вне пределов фабрик и предъявляют целый ряд других, но уже политических требований". Продолжая анализ, Морозов пишет: "Действительно - отсутствие в стране прочного закона, опека бюрократии, распространенная на все области русской жизни, выработка законов в мертвых канцеляриях, далеких от всего того, что происходит в жизни,.. невежество народа, усиленно охраняемые теми препятствиями, коими обставлено открытие школ, библиотек, читален, словом всего, что могло бы поднять культурное развитие народа, худшее положение, в котором находится народ сравнительно с другими перед судом и властью, - все это задерживает развитие хозяйственной жизни в стране и порождает в народе глухой протест против того, что его гнетет и давит".

Далее выдвигались  конкретные предложения:

"Во-первых. Установить  равноправность всех и всякого  перед прочным законом, сила  и святость которого не могла  бы быть никем и ничем поколеблена.

Во-вторых. Полная неприкосновенность личности и жилища должна быть обеспечена всем русским гражданам.

В-третьих. Необходима свобода слова и печати, так  как лишь при этом условии возможны: выяснение рабочих нужд, улучшение  быта и правильный успешный рост промышленности и народного благосостояния.

В-четвертых. Необходимо введение всеобщего обязательного школьного обучения с расширением программы существующих народных школ и установлением упрощенного порядка для открытия всяких учебных заведений, библиотек, читален, просветительных учреждений и обществ...

В-пятых. Существующее законодательство и способ его разработки не соответствует потребностям населения и русской промышленности... Необходимо в выработке законодательных норм участие представителей всех классов населения, в том числе лиц, избранных промышленными рабочими. Участие тех же представителей необходимо и в обсуждении бюджета, ибо последний является могущественным двигателем в руках государства при разрешении промышленных вопросов страны".

По сути дела речь шла о введении в России конституционной формы правления. Отдавая себе отчет в том, что выдвижение подобной программы могло бы иметь вес лишь как коллективная акция, Морозов обратился к другим капиталистам, но поддержки не получил: записку приняли (да и то с оговорками) лишь некоторые оппозиционно настроенные деятели в либерально-буржуазной среде. Документ был обсужден и на заседании правления Никольской мануфактуры. В журнале правления Никольской мануфактуры зафиксировано:

"1905 года  сего 9 февраля. Слушали заявление директора правления Саввы Тимофеевича Морозова о необходимости подачи совместно с другими фабрикантами докладной записки по фабричному вопросу, представив содержание ее в копии.

Ознакомившись с ее содержанием и не разделяя изложенного в ней взгляда  директора правления, М. Ф. Морозова, И. А. Колесников и А. М. Вагурин от подписи таковой отказались, предоставив ему, Савве Морозову, право, если он найдет нужным, подписать докладную записку на его личную ответственность, как директора, заведующего фабриками, о чем составлен настоящий протокол.

Члены правления: М. Ф. Морозова, Савва Морозов, И. А. Колесников, А. М. Вагурин".

IV. Забастовка на Никольской мануфактуре.

В феврале 1905г. забастовочная волна докатилась и до Никольской мануфактуры. За 20 лет после "Морозовской стачки" 1885г., когда к управлению пришел Савва Тимофеевич Морозов, положение рабочих изменилось: были отменены штрафы, повышены расценки, построены новые спальни для рабочих, учреждены стипендии для учащихся и т. д. Однако коренного улучшения условий труда и быта произойти не могло, потому что любые нововведения, финансовые расходы надо было утверждать на правлении, где требовалось большинство голосов. У многих рабочих Савва Морозов, в отличие от своего отца и матери, пользовался доверием. Забастовав, рабочие потребовали 8-часового рабочего дня и повышения зарплаты, но он им отказал, так как не мог принимать подобные решения: реальным хозяином предприятия была М. Ф. Морозова, а она категорически воспротивилась желанию сына пойти навстречу рабочим. Савва потребовал, чтобы мать полностью передала распоряжение делами на фабриках в его руки, но в ответ на это в начале марта сам был устранен от управления. При этом мать пригрозила ему учреждением опеки. Она ему заявила: «Сам не уйдешь – заставим. Под опеку возьмем как недееспособного. Доктора да адвокаты помогут нам.… Уходи подобру-поздорову, не срами перед всей Россией!

 Положение  усугублялось личным одиночеством, отсутствием взаимопонимания с женой, Морозов начинает избегать людей, много времени проводит в полном уединении, не желая никого видеть. Изоляции способствовала и Зинаида Григорьевна, бдительно следившая за тем, чтобы к нему никто не приходил, и изымавшая поступавшую на его имя корреспонденцию. Пополз слух о сумасшествии. Такая версия всем "заинтересованным лицам", включая родственников, была удобна, позволяла объяснить неожиданный отход его от общественной деятельности. Сохранилось коротенькое деловое письмо Морозова, датируемое 26 марта, то есть периодом полного уединения, и адресованное в Петербург инженеру А. Н. Тихонову, работавшему у него :"Я решил прекратить разведки (речь идет о геологических изысканиях на Урале) ввиду соображений, которые сообщу Вам впоследствии. Когда будете проезжать Москву, заезжайте ко мне. Мне хотелось бы пристроить Вас куда-нибудь на место". Нет нужды доказывать, что это письмо написано вполне здравомыслящим человеком, ощущающим нравственную ответственность за судьбу тех, кто был с ним связан.

VI. Изоляция от общества.

По настоянию  жены и матери был созван консилиум, констатировавший 15 апреля 1905г., что у мануфактур-советника Морозова наблюдалось "тяжелое общее нервное расстройство, выражавшееся то в чрезмерном возбуждении, беспокойстве, бессоннице, то в подавленном состоянии, приступах тоски и прочее". Рекомендовалось направить его для лечения за границу. Через несколько дней, в сопровождении жены и врача Селивановского Савва Тимофеевич выехал сначала в Берлин, а затем на юг Франции, в Канн. Здесь, на берегу Средиземного моря, в номере "Ройяль-отеля", 13 (26) мая 1905г. он застрелился.

Многие обстоятельства этого шага до сих пор не ясны. Власти утверждали, что виновниками его гибели были большевики, которых поддерживал Морозов и которые начали его шантажировать. Такую версию изложил в донесении в Департамент полиции московский градоначальник. Подобное объяснение получило распространение и попало в мемуары Витте. По его словам, "чтобы не делать скандала, полицейская власть предложила ему выехать за границу. Там он окончательно попал в сети революционеров и кончил самоубийством". Внук Саввы Тимофеевича, основательно изучивший многие перипетии судьбы деда, задает в своей книге вопрос: зачем вообще революционерам надо было угрожать Морозову? В подтверждение официальной  версии никогда не было приведено никаких доказательств. Истинные причины трагического решения еще сравнительного молодого чело- века, отца четверых детей, были иными, лежали значительно глубже, и их верно уловили хорошо знавшие Морозова люди. "Когда я почитал телеграмму о его смерти ,- писал Горький ,- и пережил час острой боли, я невольно подумал, что из угла, в который условия затискали этого человека, был только один выход - в смерть. Он был недостаточно силен для того, чтобы уйти в дело революции, но он шел путем, опасным для людей его семьи и круга". В. И. Немирович-Данченко заметил: "Купец не смеет увлекаться. Он должен быть верен своей стихии выдержки и расчета. Измена неминуемо поведет к трагическому конфликту. Существует еще одна версия смерти Саввы Тимофеевича Морозова, отличающаяся от остальных: «жена уверяла, что в тот момент, когда она обнаружила мужа мертвым, окно было открыто и она заметила человека, бегущего от отеля. Покойник лежал с закрытыми глазами, но до его век никто из домашних не дотрагивался. Да и почерк на предсмертной записке показался ей немного необычным… Зинаида Григорьевна Морозова была свято убеждена, что ее муж никогда не решился бы на самоубийство».