Психологические портреты

В тихом и мирном Таганроге жить было приятно, и не хотелось думать о международной политике, о необходимых внутренних делах и, главное, о революции. Жизнь императора кончилась, но так хотелось пожить еще простым, частным человеком, не внушая никому ни страха, ни зависти. Но и здесь трудно было забыть о том, что какие-то неведомые и неуловимые враги готовят ему козни. Однажды в кушанье Александр нашел какой-то камешек. Что это? Не покушение ли на его жизнь? Как мог попасть камешек в пищу, приготовленную для него? И он, махнувший рукой на громадный и страшный заговор, очень строго допрашивал начальника своего штаба Дибича об этом злополучном камешке.

Но и здесь, в таганрогском уюте, проснулась у императора его страсть к скитаниям. Новороссийский генерал-губернатор Воронцов уговорил его посмотреть Крым. Накануне отъезда, когда император сидел за письменным столом, над городом собрались тучи. Стало совсем темно. Потом посветлело, но император все еще сидел при свечах, думая о чем-то. Вошел камердинер и хотел убрать свечи.

- Зачем? - спросил император.

- Худая примета, - сказал камердинер. - Днем при свечах покойники лежат.

- Унеси свечи, унеси, - пробормотал суеверный царь, невесело улыбаясь.

Итак, Александр отправился на прогулку по Крыму. Он посетил Симферополь, Гурзуф, Байдары, Алупку...

- Хорошо бы купить здесь клочок земли и зажить помещиком, - мечтал вслух Александр. - Я отслужил двадцать пять лет, и солдату в этот срок дают отставку...

Он все старался остаться один, освободиться от свитских, сопровождавших его. Из Балаклавы, например, он поехал в Георгиевский монастырь верхом с татарином. Это было 27 апреля в 6 часов пополудни. На императоре был один мундир. День был теплый, но к вечеру подул северо-восточный ветер. Все ждали императора в Севастополе, но он не возвращался. Стемнело. Свистел холодный и порывистый норд. Послали навстречу царю людей с факелами. К восьми он вернулся, и, кажется, с этой поездки началась его болезнь. Он старался ее не замечать. Ездил еще верхом в Чуфут-Кале, но лихорадка его томила. В одну из прогулок около Орехова он повстречал ехавшего из Петербурга с депешами фельдъегеря. На глазах императора ямщик разогнал тройку, опрокинул телегу, и фельдъегерь, ударившись головой о землю, не приходя в сознание, умер. Эта смерть напомнила императору, что и его жизнь на волоске. И в самом деле, он как будто хирел, томился, сразу постарел, хотя ему было тогда всего лишь сорок восемь лет. "Лечился он неохотно. 14 ноября он собрался бриться, но порезался бритвой, потому что дрожала рука, а потом закружилась голова, и он упал на пол, потеряв сознание. Вечером Елизавета Алексеевна предложила ему причаститься, и он охотно согласился.

Девятнадцатого ноября был пасмурный и мрачный день. В 10 часов утра император Александр, умер.

Вскоре после этой официально засвидетельствованной смерти царя начались толки в народе, что император вовсе не умер, что он, тяготясь державой, ушел с посохом куда-то в неизвестную даль, а похоронили вместо царя кого-то другого. Возникала легенда. Впоследствии уверяли даже, что сибирский старец Федор Кузьмич, умерший в 1864 году, был не кто иной, как сам император Александр. Легенду поддерживают иные даже в наши дни.

Но умер или не умер Александр Павлович Романов 19 ноября 1825 года в Таганроге - это в конце концов важно для его личной судьбы. Как император он умер давно. На Веронском конгрессе он уже был не более как фантом прежнего величественного монарха. Он был призрак самодержавия. Его победила и убила революция, смысл которой он тщетно пытался разгадать.

Николай Первый

Среди посмертных стихов Тютчева имеется эпиграмма, посвященная памяти Николая I:

Не богу ты служил и не России,

Служил лишь суете своей,

И все дела твои, и добрые и злые,

Все было ложь в тебе, все призраки пустые:

Ты был не царь, а лицедей .

Не странен ли этот саркастический портрет императора в устах славянофила и монархиста Тютчева? Сам Николай полагал, что он служит идее истинного самодержавия, и эту его уверенность разделяли многие ревнители старого порядка. Но вот оказывается,, что один из самых примечательных романтиков русской империи клеймит этого государя жестоко, не щадя вовсе его памяти. Этот царь, по мысли поэта, был каботэн и лжец; все дела его призрачны и пусты; он не служил "ни богу, ни России"...

А между тем надо признать, что вершиной петербургского периода русской истории - в смысле утверждения государственного абсолютизма - было царствование Николая I. Если этот самодержец не внушает никакого уважения одному из самых пламенных апологетов империи, то не явно ли, что сама императорская власть уже в первой четверти XIX века была на ущербе, что она была обречена на гибель? Объективные исторические условия определили ее неминуемое падение, а ее внутренняя опустошенность и бессодержательность были в полном соответствии с этим страшным концом.

Кто же был Николай Павлович Романов? Был ли он, как надеялся Пушкин в 1826 году, подобен его "пращуру" - Петру Великому

Как он, неутомим и тверд,

И памятью, как он, незлобен...

или он "служил лишь суете своей", как думал Тютчев, царедворец и дипломат, знавший прекрасно кулисы монархии?

Ответить на этот вопрос возможно, вглядевшись пристально в лицо этого незаурядного государя. Сделать это, однако, не так легко, ибо Николай Павлович Романов не случайно любил посещать маскарады: это его пристрастие к личинам характерно для его биографии. В нем вовсе не было тех душевных сомнений, какие были свойственны его брату Александру, коего Пушкин за эти "противочувствия" назвал "арлекином", но однообразие своего бездушного деспотизма Николай Павлович умел рядить в разные наряды.

I

"Сегодня в три часа утра мамаша родила большущего мальчика, которого назвали Николаем. Голос у него бас, а кричит он удивительно; длиною он аршин без двух вершков, а руки немного меньше моих. В жизнь мою в первый раз вижу такого рыцаря. Если он будет продолжать, как начал, то братья окажутся карликами перед этим колоссом", - так писала Екатерина II своему постоянному корреспонденту Гримму 25 июня (6 июля) 1796 года . Далее последовало то, что полагается при рождении всякой более или менее высокопоставленной особы, колокольный звон, пушечные выстрелы и оды придворных стихотворцев... Написал и Державин соответствующие стихи, где было, между прочим, сказано:

Дитя равняется с царями...

Царедворец по внушению музы написал нечто пророческое. Через полгода умерла Екатерина .Первой няней и воспитательницей великого князя была англичанка Евгения Лайон. Эта иностранка, протестантка по исповеданию, учила его крестить лоб и читать "Отче наш" и "Богородицу".

Императрица-мать не очень была нежна с своими младшими сыновьями. Ласковее с ними был отец, император. Каждый день ребят приносили к нему, и он, любуясь ими, называл их своими "барашками".

Одиннадцатого марта 1801 года убили Павла. В это время Николаю Павловичу шел уже пятый год, и в его душе сохранилось смутное воспоминание о страшном конце императора.

В своих записках 1831 года Николай Павлович рассказал о себе и брате Михаиле с достаточной откровенностью. "Мы поручены были, - писал он, - как главному нашему наставнику генералу графу Ламздорфу, человеку, пользовавшемуся всем доверием матушки..." "Граф Ламздорф умея вселить в нас одно чувство - страх, и такой страх и уверение в его всемогуществе, что лицо матушки было для нас второе в степени важности понятий. Сей порядок лишил нас совершенно счастия сыновнего доверия к родительнице, к которой допущаемы были редко одни, и то никогда иначе, как будто на приговор. Беспрестанная перемена окружающих лиц вселила в нас с младенчества привычку искать в них слабые стороны, дабы воспользоваться ими в смысле того, что по нашим желаниям нам нужно было, и, должно признаться, что не без успеха. Генерал-адъютант Ушаков был тот, которого мы более всего любили, ибо он с нами никогда сурово не обходился, тогда как граф Ламздорф и другие, ему подражая, употребляли строгость с запальчивостью, которая отнимала у нас и чувство вины своей, оставляя одну досаду за грубое обращение, а часто и незаслуженное. Одним словом, страх и искание, как избегнуть от наказания, более всего занимали мой ум. В учении видел я одно принуждение и учился без охоты. Меня часто, и, я думаю, без причины, обвиняли в лености и рассеянности, и нередко граф Ламздорф меня наказывал тростником весьма больно среди самых уроков".

Этот рассказ Николая о своем воспитании нисколько не преувеличен. Ламздорф бесчеловечно бил будущего императора. Нередко воспитатель пускал в ход линейку и даже ружейный шомпол. Великий князь был строптив и вспыльчив. Нашла коса на камень. И граф Ламздорф иногда в припадке ярости хватал мальчика за воротник и ударял его об стену. Подобные истязания, например наказание шомполами, заносились в педагогические журналы, и гессен-дармштадтская Мария Федоровна была осведомлена о методах воспитания её сыновей. Она чрезвычайно ценила графа Ламздорфа.

Не мудрено, что ласковая и молоденькая мисс Лайон была для мальчиков немалым утешением, но, к несчастию, старик Ламздорф воспылал страстью к хорошенькой англичанке, и маленькие великие князья были свидетелями странных сцен, происходивших нередко в их детской. Целомудренная няня не желала удовлетворить вожделений старого ловеласа, и Ламздорф преследовал ее всячески, не прощая такой холодности к его чувству.

Но не все же горести. У маленьких Романовых были и свои радости. Главная и любимая - игра в солдатики. Их было очень много - оловянные, фарфоровые, деревянные... Были пушки. Строились крепости. И сами великие князья трубили в трубы, били в барабаны, стреляли из пистолетов.

Воспитатель Ахвердов затыкал уши ватой... И даже Мария Федоровна беспокоилась, страшась, что чрезмерные увлечения военщиной отразятся худо на воспитании мальчиков. Но Николаю Павловичу было тогда всего только шесть лет, и однажды, услышав настоящую ружейную стрельбу, он так испугался, что убежал и спрятался куда-то, и его долго не могли найти. Он боялся грозы, фейерверка, пушечных выстрелов... Впрочем, в 1806 году, когда ему исполнилось десять лет, он, преодолев страх, сам научился стрелять.

В играх с братом и сверстниками, допущенными до великокняжеского общества, Николай Павлович был очень груб, шумлив, заносчив и драчлив. Однажды он так ударил маленького Адлерберга ружьем по лбу, что у него остался шрам на всю жизнь... Будущий министр двора был, однако, его любимым товарищем в детских играх. "Таково было мое воспитание до 1809 года, где приняли другую методу, - сообщает в своих записках Николай Павлович. Матушка решилась оставаться зимовать в Гатчине, и с тем вместе учение наше приняло еще более важности: все время почти было обращено на оное. Латинский язык был тогда главным предметом... Успехов я не оказывал, за что часто строго был наказываем, хотя уже не телесно. Математика, потом артиллерия и в особенности инженерная наука и тактика привлекали меня исключительно; успехи по сей части оказывал я особенные, и тогда я получил Охоту служить по инженерной части".

И впоследствии, будучи царем, Николай Павлович любил говорить про себя: "Мы, инженеры". Любовь к точности, симметрии, равновесию, порядку, иерархической стройности была у Николая Павловича такой же исключительной, как у старшего брата Александра. Но у того это пристрастие к симметрии и порядку сочеталось как-то с немалой душевной сложностью, а у царя Николая эта особенность сделалась манией. Это была его идея. И, кроме этой идеи, иных у пего не было. Ее он положил в основание своей философии истории. Чтобы создать стройный порядок, нужна дисциплина. Идеальным образом всякой стройной системы является армия. И Николай Павлович именно в ней нашел живое и реальное воплощение своей идеи. По типу военного устроения надо устроить и все государство. Этой идее надо подчинить администрацию, суд, науку, учебное дело, церковь - одним словом, всю материальную к духовную жизнь нации. Но в отрочестве а в юности Николай Павлович еще не знал, что в ею руках будет неограниченная власть. Он не знал, что у него будет возможность проделать этот гигантский опыт устроения государства по военному принципу строжайшей субординации и дисциплины. Однако уже в детские годы, как будто предчувствуя, что ему придется править государством, во всех ребяческих играх брал на себя роль самодержца. У него была уверенность, что именно ему надлежит повелевать, и никто не оспаривал у него этого права. Как известно, за все шестьдесят лет своей жизни только однажды встретил он сопротивление своей воле. Это было 14 декабря 1825 года. Этого дня он никогда не мог забыть.

Подрастая, великий князь все более и более увлекался военной дисциплиной, парадами и маневрами. Он разделял вкусы Петра III и Павла. И впоследствии "единственным и истинным для него наслаждением" была "однообразная красивость" хорошо дисциплинированного войска. Об этом в 1836 году сочувственно свидетельствует столь близкий императору граф А. X. Бенкендорф . Николай Павлович превосходно знал все тайны фронтовой части. Он был отличный ефрейтор и великолепный барабанщик.

Его внутренняя духовная жизнь в отроческие годы остается для нас тайной. В своих записках педагоги не скупятся на отзывы, нелестные для юного Николая Павловича. Они уверяют, что он был груб, коварен в жесток. Однажды, будучи уже не маленьким - четырнадцати лет, - "ласкаясь к господину Аделунгу, великий князь вдруг вздумал укусить его в плечо, а потом наступить ему на ноги" и повторял это много раз. Кавалеры, приставленные к великому князю, свидетельствуют в своих дневных записях еще об одной особенности. Он любил кривляться и гримасничать - черта, подтверждающая законность его рождения. Это было в духе его деда Петра III. Несмотря на многочисленных воспитателей, этот юноша вел себя в обществе как недоросль. "Он постоянно хочет блистать своими острыми словцами, - писали про него кавалеры, - и сам первый во все горло хохочет от них, часто прерывая разговор других".

Эти замашки юного великого князя беспокоили окружающих. На это были особые причины. Дело в ток, что иные уже знали о будущей исключительной судьбе этого юноши... Г. И. Вилламов в своем дневнике 1807 года свидетельствует, что вдовствующая императрица смотрит на Николая Павловича как на будущего государя. Шторх в записке об его воспитании, поданной Марии Федоровне, прямо указывает на необходимость включить в программу учебных занятий науки политические, так как, "вероятнее всего, великий князь в конце концов будет нашим государем". В своем известном труде Лакруа уверяет даже, что будто бы уже в 1812 году и Мария Федоровна и брат Александр предупреждали Николая Павловича о предназначенной для него роли.

С этого времени, то есть когда ему исполнилось шестнадцать лет, стали замечать в нем некоторую перемену. Он сделался более сдержанным, суровым и озабоченным. Исторические события понудили, вероятно, и Николая Павловича задуматься над их страшным смыслом. Он просил, чтобы ему разрешили ехать в действующую армию. Эта просьба осталась тщетной. "Все мысли наши были в армии, - пишет в своих мемуарах Николай Павлович. - Учение шло как могло среди беспрестанных тревог и известий из армии. Одни военные науки занимали меня страстно, в них одних находил я утешение и приятное занятие, сходное с расположением моего духа". Наконец в 1814 году Николай Павлович получил от своей матушки разрешение ехать на театр военных действий. 7 февраля вместе с братом Михаилом, в сопровождении графа Ламздорфа, он выехал в Берлин. "Тут, в Берлине, - пишет он, - провидением назначено было решиться счастию всей моей будущности: здесь увидел я в первый раз ту, которая по собственному моему выбору с первого раза возбудила во мне желание принадлежать ей на всю жизнь. И Бог благословил сие желание шестнадцатилетним семейным блаженством". Это было написано в 1831 году.