Этническая культура: ее сущность и функции

Если   окружающую действительность не рационализировать таким образом, то в  ней невозможно  осмысленно  действовать.  Структурирование  же  мира создает призму, через которую человек видит мир и себя в нем.  В этом и заключается самая значимая функция этнической культуры – адаптативная.

Этнос адаптируется к реальному миру тем, что всему в мире дает как  бы свое  название, определяет его место в мироздании”. Так  создается  основополагающая  компонента  этнической культуры  -  этническая  картина  мира, т.е.  некоторое  связное представление  о бытии, присущее членам данного этноса.  Картина мира этноса может и должна претерпевать со временем определенные изменения, чтобы   соответствовать  изменяющимся   объективным условиям жизни народа. Но при изменении этнической картины мира, неизменными оказываются лишь логически необъяснимые, принятые  в этнической  картине мира за аксиому, блоки. На их  основе  этнос выстраивает  новые и новые картины мира, обладающие  наибольшими адаптативными  свойствами  в  данный  период  его  существования

Эти стабильные блоки  этнической картины мира, традиции,   культуры   –   этнические   константы   и   являются инвариантным центром этнической культуры. Возвращаясь  к вопросам о возможности и формах  ассимиляции этнической культуры, мы определяем их следующим образом.

В  современной науке  процесс ассимиляции культуры - один из частных   случаев  конвергентного  развития  культур  –  получил название   аккультурации,   под   которой   понимается   процесс приближения   суммы   культурных   элементов,   присущих   одной этнической общности, к культуре другой этнической общности¹⁵.

При  этом правильнее было бы, вероятно, говорить о том, что ассимилируется  не  сама этническая культура,  а  конкретные  ее носители.  Культура народа защищена самой ее  природой.  Условие успешной аккультурации сформулировала М.Мид, которая установила, что  восприятие новой культуры происходит только в  том  случае, если у обеих контактирующих этнических культур существовал общий прототип.  В  противном  случае,  по  ее  наблюдениям,   никакая культурная ассимиляции или культурный отбор невозможен.

Мы полагаем, что наблюдение С.В. Лурье о том, что любая культурная черта может уступить место другой, заимствованной из другой культуры, только в том случае, если она не является существенной частью функционального внутриэтнического конфликта¹⁶.

То есть она не ведет к культурной дисфункции, а также вписывается в это положение: заимствование такой культурной черты, которая бы смогла адекватно заменить в роли новой этнической константы утраченный элемент функционального внутри этнического конфликта, может быть произведено, на наш взгляд, только из культуры очень близкого народа, возникновение и развитие которого протекало в очень схожих внешних исторических условиях.

Соответственно, ассимиляционные процессы, как правило, предполагают не трансформацию культуры народа, а усвоение его отдельными представителями элементов чужой культурной системы и утрату своей исконной.

2.2. Этническая  основа русской культуры.

Всякая дифференцированная культура неизбежно заключает в себе две  обязательные части, которые образно  можно назвать верхом и низом здания данной культуры. Под низом мы понимаем тот запас культурных ценностей, которым удовлетворяют свои потребности наиболее широкие слои национального целого, так называемые народные массы. Поскольку эти ценности создаются в самой среде народных масс, они сравнительно элементарны и не носят на себе резкого отпечатка индивидуального творчества. Когда же некоторые из них проникают в низы из верхов, они в силу самой этой миграции неизбежно слегка обезличиваются и упрощаются, приспособляясь к общему контексту других ценностей исключительно нижнего происхождения. Несколько иной характер носят верхи культурного здания.

Культурные ценности нижних слоев  способны удовлетворить далеко не всякого  представителя данного народа. Многие, не удовлетворяясь формой той или иной общепринятой ценности, стараются усовершенствовать ее, приспособив к своим личным вкусам. Может статься, что в таком измененном виде эта ценность окажется почему-либо недоступной для широких слоев населения, но придется по вкусу тем частям национального целого, которые в каком-либо отношении занимают в этом целом господствующее положение. В таком случае эта ценность попадает в запас «верхов» культуры¹⁷.

Таким образом, ценности «верхнего запаса» создаются либо самими господствующими частями национального целого, либо для этих частей и отвечают всегда более утонченным потребностям, более требовательным вкусам. Вследствие этого они всегда сравнительно сложнее и менее элементарны, чем ценности нижнего запаса.

Поскольку, с одной стороны, отправной точкой для создания той или иной ценности верхнего запаса может явиться какая-нибудь ценность запаса нижнего, а с другой стороны, сами народные массы постоянно вводят в свой бытовой обиход ценности, заимствованные в упрощенном виде из верхнего запаса, можно сказать, что в нормальной культуре между верхом и низом всегда существует известный обмен и взаимодействие. Обмен этот увеличивается еще и потому, что сама господствующая часть национального целого не есть величина неизменная и постоянная.

Она является «господствующей», лишь пока обладает «престижем», т.е. способностью вызывать подражание, как в прямом смысле, так и в смысле «симпатического  подражания» - почтения и повиновения. Но с течением времени «престиж»  может утратиться и перейти к какой-нибудь другой социальной группе, прежде принадлежавшей скорее к низам, и тогда эта новая аристократия вынесет с собой на верхи культурного здания многие ценности из нижнего запаса.

Помимо этого внутреннего культурного  взаимодействия верхов и низов, каждая из этих частей данного культурного целого питается и заимствованиями извне, из культур иноземных. При этом может случиться, что тот иноземный источник, из которого черпают культурные ценности данные верхи, не совпадает с тем иноземным источником, который питает соответствующие низы. Если заимствованные ценности не противоречат общему психическому облику данного национального целого и при усвоении органически перерабатываются, то в силу естественного внутреннего взаимодействия между культурными верхами и низами снова устанавливается известная равнодействующая. Но такой равнодействующей может и не установиться, в каковом случае между верхами и низами образуется культурный разрыв и национальное единство нарушается. Это всегда свидетельствует о том, что источник иноземного влияния слишком чужд данной национальной психике.

Размышляя над русской культурой, мы должны, прежде всего, отдать себе точный отчет в этнографическом характере ее низов и верхов и ясно представить себе связь ее частей с другими иноплеменными культурами.

Основным элементом, образовавшим русскую национальность, безусловно, был элемент славянский. О древнейшем облике наших славянских предков  мы можем составить себе некоторое  представление лишь по данным языка. Как известно, «общеславянский праязык», к которому восходят все славянские языки, есть один из потомков «общеевропейского праязыка», восстанавливаемого наукой при помощи сравнительного изучения всех его потомков. Теперь уже давно оставлен взгляд на этот индоевропейский праязык как на нечто вполне однородное. Все лингвисты согласны с тем, что в праязыке уже существовали различия между диалектами, причем с течением времени эти различия, все усиливаясь, привели к окончательному распаду праязыка и превратили отдельные его диалекты в самостоятельные языки.

Говорить, что общеславянский праязык  есть потомок индоевропейского праязыка, значит утверждать, что в этом последнем  существовал особый «праславянский»  диалект, превратившийся с течением времени в особый самостоятельный  язык. Особенности этого праславянского диалекта, отличавшие или сближавшие его с другими диалектами индоевропейского праязыка, могут быть восстановлены наукой; это и есть то самое древнее, что мы можем знать о предках славян.

Все, что мы знаем о диалектах  индоевропейского праязыка, позволяет нам утверждать, что праславянский диалект вместе с наиболее к нему близким прибалтийским занимал некоторое срединное положение. На юге к нему примыкали диалекты прииллирийские и прафракийские, очень мало нам известные. На востоке праславянский диалект соприкасался с однородной группой праиндоиранских диалектов, объединенных целым рядом деталей произношения, грамматики и словаря. Наконец, на западе славяне граничили с группой западноиндоевропейских диалектов (прагерманским, праиталийским и пракельтским), которые представляли собой гораздо менее однородное целое, чем диалекты праиндоиранские, но все же были объединены друг с другом не представляют такого детального сходства в области запаса подобных несамостоятельных словечек, столь характерных и важных для каждого языка. Это позволяет предполагать особенно тесную связь между праславянскими и праиндоиранскими диалектами. Среди прочих общих этим двум диалектическим группам элементов словаря много таких слов, которые по своему значению легко могли быть заимствованы одним диалектом у другого.

Эти слова глубоко  характерны. Целый ряд из них относится  к терминологии религиозной. В качестве таких обычно приводят (вслед за французским ученым Мейе) слав, богъ, святъ (где я по-русски из «малого юса»), слово, которые сопоставляются с древнеиранскими baga, spenta, sravah. Замечательно, что здесь имеется совпадение именно славянского и иранского (без участия индийского; балтийские языки из этих трех слов знают лишь второе). Здесь уместно вспомнить, что индоевропейское слово deiwos, имеющее во всех других языках значение «бог» (лат. deus, древнеинд. devas, древнеисландск. tyr, мн.ч. tiwar и т.д.), в славянских и иранских языках обозначает злое мифологическое существо: авес-тийск, daevo, новоперс. dev (cp.Asmodev), древнеpyccк, дивъ (в «Слове о полку Игореве»), южнослав. дива «ведьма», самодива, далее дивий, дивъ «дикий, варварский». Для иранцев это изменение значения обычно объясняется реформой Заратуштры (Зороастра), который, признав единственным истинным богом Ахуру Мазду (Ормазда), всех прочих богов объявил демонами, так что самый термин daevo получил значение «демон», а «бог» стал обозначаться другими словами (в том числе и baga).

Надо думать, что предки славян так или иначе принимали  участие в той эволюции религиозных  понятий, которая у их восточных  соседей, праиранцев, в конце концов, привела к реформе Заратуштры. При таких условиях весьма вероятным становится предположение A.Meillet о тождестве славянского глагола вльритпи с авестийским varavaiti, означающим тоже «верить», но имеющим первоначально значение «выбирать», так как, по учению Заратуштры, истинно верующий есть тот, который сделал правильный «выбор» между добрым богом (Ормаздом) и злым (Ариманом)¹⁸. При таком сходстве религиозной терминологии праславянского и праиндоиранского диалектов особое освещение получают и некоторые другие специальные совпадения словарей обоих диалектов.

Так, оказывается, что  славянское зоветъ, зъвати имеет параллель  кроме балтийских языков еще только в индоиранском, где соответствующий  глагол особенно употребителен в  техническом значении «призвать  бога». Слав, сгдравъ находит более или менее точную параллель лишь в древнеперсидском: вспомним, что «о здравии» чаще всего молятся. Слав. боятися кроме литовского языка встречается еще только в древнеиндийском: в общем контексте религиозной терминологии и это слово укладывается без труда. Интересные соображения возникают при размышлении над тем фактом, что славянский шуй «левый» находит параллель лишь в индоиранских языках: суеверное отношение к левой стороне достаточно известно, точно так же, как обычай обозначать «страшное» понятие особыми словами (так называемые словарные табу). В общем, можно сказать, что среди специальных совпадений праславянского словаря с праиндоиранским термины, так или иначе связанные с религиозными переживаниями, представляют значительный процент.

Совершенно иной характер носят специальные совпадения праславянского языка с западноиндоевропейским. Таких совпадений может быть и  больше, чем с праиндоиранским, но среди них, прежде всего, нет тех интимных словечек, вроде союзов, предлогов и проч., которые играют такую видную роль в повседневном языке. Решительно преобладают слова с техническим значением, имеющие отношение к хозяйственной жизни: из существительных - слмя, зрьно, брашьно, ллха «гряда», яблъко, прася «поросенок», бобъ, секыра, шило, трудъ, из глаголов - сляти, ковати, плести, слщи «сечь, высекать, отсекать» - имеют точные параллели кроме балтийских языков лишь в языках кельтских, италийских и германских.

Прилагательное добръ (нем. tapfer, лат. faber из европ. dhabros) первоначально  было лишено этического смысла и обозначало чисто техническую «добродетель» - ловкость, приспособленность к известной работе. Старым социальным бытом веет от слов гость (нем. Gast, лат. hostis), мльна, длъгъ «долг», известных лишь славянам, италийцам и германцам, может быть, и от слова дльль «делить, удел, надел», имеющего точную параллель лишь на германской почве (нем. Teit). Остальные слова, встречающиеся лишь у славян и западных индоевропейцев, менее характеры, так как обозначают предметы внешней природы, причем их общность объясняется общими географическими условиями (море, мъхъ «мох», дроздъ, оса, сръшенъ «шершень», ельха «ольха», ива, слверь), либо части тела (лядвея, брада); обе эти категории представлены и в запасе славяно-индоиранских совпадений (слав, гора - авестийск. gairl, дневнеинд. giri, слав, грива, уста, елась - древнеинд. griva «шея», oshtha «рот», авестийск. varesa «волос»).

Весьма вероятно, что  праславянские диалекты кроме связей с востоком и западом имели  и специальные связи с югом, с диалектами прафракийским, праиллирийским, во всяком случае, с тем диалектом, из которого позднее развился албанский язык. К сожалению, албанский язык, в том виде, в каком он дошел до нас, представляется языком сильно смешанным: в его словаре элементы иноземные (романские, греческие, турецкие и новославянские) решительно преобладают над туземными, которых осталось совсем мало. Языки древних фракийцев и иллирийцев нам почти совсем неизвестны. Таким образом, о характере связи праславянских диалектов с их южными соседями мы ничего определенного не знаем.

К концу индоевропейской  эпохи, т.е. к тому моменту, когда  праславянский диалект обособился в самостоятельный язык, славянам предстояло произвести выбор между  направлениями связи с востоком, югом и западом. Мы видели, что «душой» славяне тянулись к индоиранцам, «телом », в силу географических и материально-бытовых условий, - к западным индоевропейцам. Первое время после окончательного обособления общеславянского праязыка от прочих ветвей индоевропейской семьи предки славян довольно долго продолжали испытывать сильное влияние западных индоевропейцев, окончательно уже разделившихся на три лингвистические особи: германцев, кельтов и италийцев (позднее романцев).