Автор работы: Пользователь скрыл имя, 14 Октября 2015 в 08:37, контрольная работа
В начале XX в. в Петербурге произошло важное событие — начали свою работу Петербургские религиозно-философские собрания. Эти встречи наиболее ярких представителей интеллигенции с представителями Церкви происходили по инициативе выдающихся деятелей русской культуры — Дмитрия Сергеевича Мережковского и его жены Зинаиды Николаевны Гиппиус.
Николай Aлександрович Бердяев приезжал туда, и впоследствии, на протяжении многих десятилетий, темы, которые бурно дебатировались на Собраниях, постоянно присутствовали в его произведениях.
Николай Aлександрович Бердяев
В начале XX в. в Петербурге произошло важное
событие — начали свою работу Петербургские
религиозно-философские собрания. Эти
встречи наиболее ярких представителей
интеллигенции с представителями Церкви
происходили по инициативе выдающихся
деятелей русской культуры — Дмитрия
Сергеевича Мережковского и его жены Зинаиды
Николаевны Гиппиус.
Николай Aлександрович Бердяев приезжал туда, и впоследствии, на протяжении многих десятилетий, темы, которые бурно дебатировались на Собраниях, постоянно присутствовали в его произведениях.
Один из первых сборников его статей назывался «Sub specie Aeternitatis» (С точки зрения вечности). Он ставит вопрос о важности духовной культуры, о важности человеческого достоинства. Это для него не условность, человеческое достоинство вытекает из высочайшей духовной природы личности, человеческого «я». Впоследствии Бердяев называл себя персоналистом. Он считал, что в личности выражается одна из главных особенностей духа. Не в толпе, не в сумме, а в личности. Личность осуществляет то величие человека, которое является его природой. В толпе, когда люди теряют себя, они отбрасываются назад. Он размышляет в этой книге над судьбами России, над судьбами интеллигенции, — вопросы, которые всегда волновали его.
Бердяев приезжает в Москву. Некоторое время он скитается, но в конце концов поселяется на Aрбате, в Большом Власьевском, и сближается с молодыми, оригинальными, энергичными людьми, которые ищут возвращения в лоно православной традиции. Здесь и Рачинский — очень своеобразный переводчик, доморощенный мыслитель; и уже известный писатель Василий Васильевич Розанов, который мечется между страстной любовью к православию, христианству и столь же страстной ненавистью к ним. Здесь Сергей Николаевич Булгаков — марксист (не просто по кружкам, как Бердяев, а фундаментально), автор огромного исследования «Капитализм и земледелие», человек, который прошел в начале столетия путь от марксизма к идеализму, а потом от идеализма к православию, к христианству.
Булгаков и Бердяев настолько сближаются, что их зачастую называют братьями Диоскурами, но это разные люди. Булгаков, выросший в орловской провинции, сын провинциального священника, вышедший, вырвавшийся из низов, рвущийся к знаниям, тоже огромный эрудит, горящий, пламенеющий, немного наивный, несмотря на свою политическую образованность, — и Бердяев, аристократ, который никогда не мог ни к чему примкнуть, слово «мы» ему было чуждо! Это было, конечно, трагедией его жизни. Он отошел от революционных кружков. После революции 1905_г. Бердяев уже вполне сложившийся христианин; для него истина является в личности Христа, личности, в которой воплощено личное Божественное начало, и перед личностью Бога стоит отображающая ее в себе личность человека. Став христианином, Бердяев не мог стать церковным человеком в обычном смысле этого слова. Он приезжал в монастыри, молился в храмах, приступал к Святым Тайнам, но когда раскаявшиеся интеллигенты ездили к старцам и принимали каждое их слово за вещание оракула, — этого Бердяев вынести не мог, он говорил: «Это не мой путь», — и всегда оставался не столько богословом, хотя все темы его были религиозные, сколько свободным философом. Он говорил так: «Я размышляю независимо, я иду от своего “я” и своего собственного интеллектуального опыта и интуиции».
В 1910 г. он сближается с группой «Путь». В Москве, недалеко от храма Христа Спасителя, был особняк миллионерши Маргариты Кирилловны Морозовой, которая отдала свой капитал на благое дело — издание русских и переводных книг религиозно-философского содержания. В издательстве «Путь» впервые вышел знаменитый том Флоренского «Столп и утверждение истины»; в этом издательстве впервые был напечатан почти полный, по тогдашнему времени, Чаадаев; там же вышли недавно умерший Соловьев, Булгаков и Бердяев.
В доме Бердяева постоянно собирается много народу, сам он охотно участвует в различных кружках. В 1911 г. он пишет книгу «Философия свободы». Это книга молодого человека, которому еще нет сорока. Но мне кажется, если не вдаваться в детали, эта книга уже содержит в себе все то, что в дальнейшем станет темой Бердяева. Писал он много. Бердяев умер в 1948 г. И за эти годы он написал десятки томов, сотни, если не тысячи статей. Библиография его (только перечисление его трудов) составляет обширную книгу (она вышла в Париже). Переведен Николай Aлександрович на двадцать языков, во многих странах собираются симпозиумы и конгрессы, посвященные изучению его творчества. Сам он перед смертью говорил с горечью: «Мне готовят Нобелевскую премию, я имею теперь звание доктора, я стал известен во всем мире, кроме своей родины». И вот спустя сорок лет его мечта вернуться на Родину осуществляется.
«Философия свободы» недавно вышла в нашей стране. И каждому из вас, кто хотел бы познакомиться с основами христианской философии, я бы настоятельно рекомендовал прочесть эту книгу с должным вниманием. Заранее предупреждаю о трудности чтения. Бердяев — блестящий стилист, публицист, пишет ярко, афористично, но его огненный темперамент, его дух, который все время клокочет как вулкан, давит словами, он может повторить пятьдесят раз одно и то же слово на одной и той же странице. Он «выкрикивает» некоторые книги, как говорили его друзья. И поэтому из-за отсутствия некоторой систематичности, последовательности, связи частей, не всем его легко читать, но это великая философская поэзия, глубокая мудрость. Мне иногда казалось, что из одной фразы Бердяева можно было построить целое сочинение — столько там закодировано мудрости.
Книга «Философия свободы» развивает главный тезис Бердяева: в основе лежит дух; дух — это то, что нельзя определить; дух — это та подлинная реальная сила, которая скрыта в нас, и никогда рациональное отвлеченное познание не будет в состоянии его замкнуть в какие-то точные определения. Дух реализуется в жизни. Но всегда, когда он реализуется, или, как говорил Бердяев, «объективируется», он нечто теряет. Я бы привел такое сравнение (я не помню, есть ли оно у Бердяева, но оно вполне ему подходит): дух — это несущаяся вода реки, а объективация — это та же вода, но замерзшая.
У Бердяева было некоторое отталкивание от жизни, от действительности. Он очень болезненно переживал униженность человека, безобразия жизни, все скверное, тяжкое, даже то тяжкое, что есть в нашей плоти. Это был дух, который можно назвать «пленным духом» (так Марина Цветаева называла Aндрея Белого, знакомца Бердяева). Так вот, это был «пленный дух», который томился в своей тюрьме. Он и любовь понимал очень своеобразно. Прочтите его письмо к невесте Лидии, оно напечатано в небольшом сборнике произведений Бердяева, изданном издательством «Прометей» под названием «Эрос и личность».
Любовь для Бердяева тоже была духовным актом. Вообще он был как будто вне быта, вне материи. Он всегда тяготился действительностью, при этом безумно любил мир. Он не был ни анахоретом, ни отрешенным человеком, он наслаждался и любовался природой. Как вспоминает одна его знакомая, он не мог пропустить ни одной собаки на улице, чтобы с ней не поговорить. Другая его знакомая рассказывала мне, что, когда они жили в Париже, Бердяев всегда на улицу выходил с собакой или с двумя, у него были огромные псы. И у него был кот Мури, которого он сильно любил. Этот кот умирал у него на руках. Бердяев так остро пережил агонию этого животного, что в своей глубокой философской книге пишет об этом и рассказывает про своего кота с полной серьезностью — как через смерть этого любимого живого существа он постигал ужас небытия, ужас умирания.
Люди по-разному смотрели на Бердяева. Большинство любовалось им в те годы. Было в нем, конечно, и нечто горделивое, и вместе с тем, Марина Цветаева вспоминает, что не было более приветливого и открытого человека. Он прекрасно мог общаться с крестьянами, ремесленниками, ходил в «Яму», беседовал там с разными сектантами («Яма» — это трактир, где собирались народные богоискатели) и как барин он находил с простым народом язык быстрее, чем интеллигент.
Одно время, до Первой мировой войны Бердяев был близок с Дмитрием Сергеевичем Мережковским. Но постепенно кружковщина Мережковского стала его тяготить. A Мережковский, разочаровавшись в историческом христианстве, в исторической Церкви, задумал со своей женой Зинаидой Николаевной Гиппиус (вернее сказать, это жена придумала) создать свою искусственную «церковь». Они собирались дома и совершали некое самодельное богослужение: ставились цветы, приносилось вино — какая-то псевдоевхаристия... Это же была эпоха декаданса, когда буйствовали символисты, за ними шли акмеисты, все кипело. Мережковский привел Бердяева к православию. Каким образом? Мережковский стал приглашать его на эти радения, встречи, и вдруг Николай Aлександрович почувствовал, что это фальшь, что-то ненормальное, самодельное, что нужна настоящая, подлинная Церковь. И он стал православным человеком и оставался им до конца своих дней. Такой был у него парадоксальный путь, как бы от противного.
Сейчас вы услышите несколько строк о его облике из уст его современницы, Евгении Казимировны Герцык, писательницы, которая очень его любила, ценила и понимала. Как сама она написала, из всех, кого она потеряла в то время (начало 1920-х гг.), его она потеряла «больше всех». Несколько строк из ее мемуаров, чтобы вы увидели эту личность, этого человека.
«Вечер. Знакомыми арбатскими переулочками — к Бердяеву. Квадратная комната с красного дерева мебелью. Зеркало в старинной овальной раме, над диваном. Сумерничают две женщины: красивые и привлекательные — жена Бердяева и сестра ее. Его нет дома, но привычным шагом иду в его кабинет. Присаживаюсь к большому письменному столу: творческого беспорядка никакого, все убрано в стол, только справа-слева стопки книг. Сколько их — ближе читаемые, заложенные, дальше — припасенные вперед. Разнообразие: Каббала, Гуссерль и Коген, Симеон Новый Богослов, труды по физике; стопочка французких католиков, а поодаль непременно — роман на ночь, что-нибудь выисканное у букиниста<...> Прохаживаюсь по комнате: над широким диваном, где на ночь стелется ему постель, Распятие черного дерева и слоновой кости — мы вместе купили его в Риме. Дальше на стене — акварель — благоговейной рукой изображена келья старца. Рисовала бабка Бердяева: родовитая киевлянка <...>
Совсем недавний христианин, в Москве Бердяев искал сближения с той, не надуманной в литературных салонах, а подлинной и народной жизнью церкви... Но как отличался Бердяев от других новообращенных, готовых отречься и от разума, и от человеческой гордости!
Стоя крепко на том, что умаление в чем бы то ни было не может быть истиной во славу Божию, он утверждает мощь и бытийность мысли, борется за нее. Острый диалектик — наносит удары направо, налево... Душно, лампадно с ним никогда не было. И чувство юмора не покидало его. Случалось, мы улыбнемся с ним через головы тогдашних единомышленников его, благочестивейших Новоселова, Булгакова.
<...> Философскую мысль
Бердяева так и хочется
Когда завершался этот период, Бердяев написал одну из итоговых книг своего довоенного периода, которая называлась «Смысл творчества». Творчество было для него не просто функцией человеческой мысли и жизни, а самой жизнью. В книге «Дух и реальность» Бердяев пишет: «Дух есть творческая активность. Всякий акт духа есть творческий акт. Но творческий акт субъективного духа есть выход из себя в мир. Во всяком творческом акте привносится элемент изначальной свободы, элемент, не определяемый миром. Творческий акт человека, всегда исходящий от духа, а не от природы, предполагает материал мира, предполагает множественный человеческий мир, он исходит в мир от духа и вносит в мир новое, небывшее. Творческий акт духа имеет две стороны — восхождение и нисхождение. Дух в творческом порыве и взлете возвышается над миром и побеждает мир, но он также нисходит в мир, притягивается миром вниз и в продуктах своих сообразуется с состоянием мира. Дух объективируется в продуктах творчества и в этой объективации сообщается с данным состоянием множественного мира. Дух есть огонь. Творчество духа огненно. Объективация же есть охлаждение творческого огня духа. Объективация в культуре всегда означает согласование с другими, с уровнем мира, с социальной средой. Объективация духа в культуре есть его социализация».
Далее Бердяев говорит о том, что наши привычные понятия о Боге, о долге человека очень часто социоморфны, то есть построены по образцу социальной жизни, отражают угнетение или самоутверждение, или еще какие-то иные моменты человеческого бытия. Необходимо снять эту социоморфную оболочку, чтобы проникнуть в глубину человеческого и божественного бытия.
Для Бердяева тайна Бога всегда была тайной непостижимой. В этом он был полностью согласен с христианским богословием. Но и тайна человека для него оставалась столь же непостижимой и оказывалась необычайно тесно связанной с тайной божественного. Здесь одна из уязвимых сторон бердяевской метафизики. Он пишет: «Согласно Библии, Бог вдохнул в человека дух. Поэтому дух не есть творение, а есть порождение Бога». Это очень неточно. Это крайне спорно. Это фактически отождествление нашего духа с Духом божественным. Но Бердяев говорил об этом в пылу полемики, пытаясь возвысить дух, который постоянно унижался — и материализмом, и религиозным мышлением. И он в своей парадоксальной полемике доходил до таких высказываний: «Нам дорога не только Голгофа, но и Олимп». Конечно, на первый взгляд читателю кажется странным — что тут общего? Но он хотел показать, что красота мира, красота плоти (к которой он относился так двойственно) имеет ценность для Бога (даже если она воплощена в языческом Олимпе), потому что она тоже есть форма творчества.
«Является ли целью жизни человека спасение?» — спрашивал он. Если понимать под этим нечто чисто утилитарное, а именно: попадет ли человек в «хорошее» место после смерти или в «плохое», попадет ли он в рай или в ад, — Бердяев радикально выступал против такого понимания спасения. Он говорил, что задача человека — вовсе не эгоцентрическое, эгоистическое спасение, не поиск какой-то радости, а творчество. Бог заложил в человека огромный потенциал, и человек должен творить, и тогда из этого вытекает и высокое нравственное понимание, и благородство духа (благородство было для него необычайно важной категорией). Трудно было, конечно, выслушивать эти резкие, парадоксальные, далеко не всегда точные высказывания Бердяева кругу его единомышленников.
Он пишет книгу «Новое религиозное сознание и общественность», поднимает там вопросы пола, социальные вопросы, размышляет о революции. Он говорит о том, что революция может быть реакцией. Он, имевший уже некоторый стаж революционной борьбы, приводит замечательные слова народника Михайловского, с которым он много полемизировал. Михайловский говорит: «Я беден, у меня дома ничего нет, кроме полки с книгами и бюста Белинского. Но это мое. Я это буду охранять. Если даже этот народ, служению которому я отдал всю свою жизнь, ворвется сюда, чтобы сжечь мои книги, разбить этот бюст, — я буду защищать их до последнего дыхания». Эти слова Михайловского были необычайно близки Бердяеву. Он говорил о насилии, которое идет и сверху, со стороны власть имущих, и снизу, со стороны тех, кто не задумывался над правами личности, человека, — попирать свободу можно с двух сторон.