Усадьба Щелыково

Поиски недорогого, но дельного приказчика не увенчивались успехом. Один за другим менялись они: И. А. Белехова (1868 — 1870), Н. А. Любимов (1870-1878), А. Трубчевский (1879-1881), И. М. Бандык (с 1881 года). Но состояние щелыковского хозяйства не улучшалось.

Стараниями суровой  Белеховой владельцы Щелыкова получали грибы разных видов в изобилии, но их стоимость оказывалась баснословно дорогой. Скоро обнаружилось, что хозяйство ведется в усадьбе из рук вон плохо и приносит убытки. Любимов отличался честностью, добротой, веселостью. Но его трудовой деятельности сильно препятствовала склонность к «горячительным напиткам». Самой любимой его песней была «По маленькой, по маленькой». А Трубчевский оказался мастером галантного канцелярского красноречия. Он слал своим хозяевам длинные письма-отчеты, исполненные почтительности. Но его деловые возможности были неизмеримо ниже его эпистолярного искусства. Письма-отчеты Трубчевского всегда начинаются извещением о благополучии, но кончаются чаще всего известиями то о болезни и падеже скота, то об отсутствии сена, то о других каких-либо неполадках. Не привел щелыковское хозяйство в состояние доходности и солидный И. Бандык.

Убедившись в  крайней хлопотливости и совершенной  безвыгодности занятий по руководству  усадьбой, Островский начинает постепенно отходить от них.

Со второй половины 70-х годов дела по имению переходят к Марии Васильевне. Ее высокая энергичная фигура замелькала не только в доме и на Красном дворе, но и в поле, в риге, иногда даже в лесу. Мария Васильевна не годилась для роли руководительницы хозяйства усадьбы не только по полному незнанию сельского хозяйства, но и по характеру.

Ей не были чужды  проявления доброты. Александра Никаноровна  Пальчикова из села Твердово рассказывала мне:

«Пришли мы с  Екатериной Павловной Корчагиной жать. Обе были беременны. Марья Васильевна заметила и говорит: «Бабы, а вы куда пришли, вы брюхаты, вам тяжело будет».

— Ничего, Марья  Васильевна, мы сдюжим, не привыкать.

— Нет, я сама родила, знаю, как это трудно. Идите  вон сено сушить. Это полегче.

Мы пошли, а  его, сена-то, было всего грохота три, не больше.

Марья Васильевна входила в наше положение. Бывало, выйдет в поле, что перед усадьбой, сядет на пяток (кладь снопов, сложенная  для просушки. — А. Р. ), сидит, поглядывает, шутит с бабами. Жарко станет —  прикажет принести квасу для нас».

К этому рассказу крестьянка той же деревни Е. П. Корчагина  добавила: «Марья Васильевна добрая, простая  была. Это не то что сабанеевская барыня. Та — делай не делай —  все верещит».

Е. П. Теплова, крестьянка села Твердово, вспоминает, что и  к порубщикам леса Марья Васильевна относилась без особой строгости. Крестьяне ходили к Островским чистить лес. «Чистили лес, — рассказывает Е. П. Теплова, — и мы, твердовские... Марья Васильевна скажет: «Ну, вы за это пожнете, покосите хоть денек». Ходило нас из Твердова человек 25. В один день все у них и скосят сразу. А мы и жали. Она и сама умела жать-то. «Подите отдохните, скажет, а я сама поработаю». После работы придем, бывало, в усадьбу, наедимся, даст огурцов, слив, ситного, поднесет или сама, или велит приказчику Н. А. Любимову. Она и сама наливала и ему приказывала. Выпьем, еще попросим. «Дуры, бабы, не дойдете домой-то». Наедимся, выпьем и домой возвращаемся с плясом. Бывало, до самого села так и пляшем».

Но Мария Васильевна, не лишенная добрых порывов, оставалась при всем том по своему характеру человеком во многом трудным, тяжелым.

Крестьяне предпочитали говорить о своих нуждах не с ней, а с Александром Николаевичем. Анна Никитична Смирнова из деревни  Субботино рассказывала В. А. Маслиху, что мужики, зная доброту Александра Николаевича, шли в усадьбу, но вместо драматурга к ним «выйдет Мария Васильевна, спросит, зачем пришли, а мужики помнутся-помнутся да и скажут: «Мы уж в другой раз зайдем», — и уйдут. Знали, что Мария Васильевна откажет».

Известно, что  Александру Николаевичу очень хотелось узаконить своих детей от гражданского брака с Марией Васильевной, но в то же время он долго не решался оформить этот брак. Любя своих детей, драматург не без колебаний связал свою судьбу с их матерью. После смерти Агафьи Ивановны, первой жены драматурга, прошло почти два года, прежде чем он решился на этот акт.

Брак с Марией Васильевной не встречал сочувствия и ближайших родственников драматурга, в частности со стороны мудрого  и тактичного М. Н. Островского.

Раздумья Островского кончились тем, что он официально церковно оформил свой гражданский брак с Марией Васильевной. Мария Васильевна вошла в семью Островских. Но при этом и через долгие годы она не достигла полного, безусловного расположения ни родных, ни ближайших друзей своего мужа.

Мария Васильевна не лишена была чванливости и высокомерия  в обращении с уездно-кинешемской  интеллигенцией, что не возбуждало к ней симпатии и со стороны  последней. «Вообще, — вспоминает о  ней соседка по имению М. Г. Олихова, — Александру Николаевичу с женитьбой приходилось тяжело: жили они не по средствам. Жену, Марью Васильевну, он привез из «артисток», и она как-то не подходила к местным обычаям и семейному укладу жизни Островских. Тут еще много неизвестного... ».

М. Г. Олихова  отметила, что Островские «жили не по средствам». Насколько это справедливо? Верно то, что Мария Васильевна не всегда соразмеряла свои желания и потребности с экономическими возможностями Александра Николаевича. Это привносило в его материальные расчеты дополнительные трудности. Ему приходилось сдерживать свою супругу. Так, например, 15 декабря 1871 года он пишет из Петербурга: «Мебель погоди покупать до меня. У Миши денег нет, и он очень нуждается. Мы с ним считались; у него можно будет взять, когда он получит поспектакльные деньги» (XIV, 221). 26 января 1882 года драматург с явным неудовольствием отвечает ей на загоревшееся желание приобрести молотилку: «Машину-то бы погодить покупать, она нужна к осени; еще успеем; коли будут деньги, так купим и жатвенную; а впрочем, как знаешь».

Властность Марии  Васильевны нередко граничила с  самодурством, и в своих поступках  она руководствовалась принципом: «Что я хочу, то и сделаю!» Если Александр Николаевич отличался  доверчивостью, добродушием, мягкостью, то Мария Васильевна часто относилась к людям с предвзятой подозрительностью. 25 мая 1890 года она записала в своем дневнике: «Я всегда была уверена, что человек способен на все злое и дурное и если не делает, то не имеет еще нужды или случая. В жизни хороши только сны».

Исходя из того, что человек «готов более на зло, чем на добро», Мария Васильевна относилась к своим приказчикам, батракам-крестьянам нередко без должного такта, резко и грубо, подозревая их даже в мелком и крупном воровстве. Александру Николаевичу приходилось их то и дело защищать.

О грубости обращения  Марии Васильевны с работниками  усадьбы могут свидетельствовать  следующие строки из письма к приказчику Н. А. Любимову, написанного, правда, уже  после смерти драматурга: «Меня страшно  рассердил Киселев, что прислал  письмо в Москву. Скажи Киселеву, что он скотина, разве он тебя не мог видеть и спросить деньги. Разве я тебе не сказала, чтобы уплатить остальные деньги 5 рублей за лето... Скажи строго, по-мужски, чтобы с кухаркой не якшались и Никанорова жена бы не ходила, иначе, скажи, сошлю. Скажи, что я не люблю никаких шуток. Саше своей тоже болтать много не давай, ведь ты ее тоже знаешь».

С той же резкостью  она делает наказы и в другом письме: «Кухарка чтобы выдаивала хорошо... Как бы скотница не слукавила и  не доила бы поутру до кухарки, ведь я убью ее, если узнаю. Спи в доме до меня и запирай буфет... ».

Среди работников усадьбы Мария Васильевна слыла  вспыльчивой, сварливой, придирчиво-требовательной, но при этом и отходчивой. «Горячая», «крикуша», «огонь» — так отзываются о ней помнящие ее крестьяне. «Бывало, закричит, так ай-ай», — вспоминает крестьянин деревни Кудряево И. И. Жохов.

Нервное расстройство не оставляло Марию Васильевну и  в Крыму, куда она в августе 1882 года, в сопровождении дочери Марии, выехала лечиться. И Александр Николаевич 8 сентября писал ей: «Причина расстройства нерв твоя раздражительность, от раздражительности никакой доктор вылечить не может, это вполне зависит от тебя самой». Эта раздражительность, нередко переходящая в истеричность, весьма тяжело воспринималась и переживалась Островским. 19 мая 1886 года драматург напоминал жене: «Твоя болезнь и истерики губительнее всего действуют на мое бедное, любящее, но уже разбитое сердце».

Истерики Марии  Васильевны не только нарушали трудовой ритм Александра Николаевича, но и осложняли в той или иной степени хозяйственно-бытовой распорядок усадьбы. И. И. Соболев припоминал, что Александр Николаевич старался всегда успокоить расходившуюся Марию Васильевну, говоря ей: «Не волнуйся, мамочка... ». Но бывали случаи, когда и драматург считал за благо спасаться из дому на время семейной бури вместе со своими рукописями в садовую двухэтажную беседку или в «новый» дом, особенно в 80-е годы.

При вспыльчивости, раздражительности и строгости, сопряженной с мелочной требовательностью, Мария Васильевна, естественно, могла быть и несправедливой в своих распоряжениях, в отношениях с батраками и с крестьянами. Пользуясь семейными преданиями, ее внучка, М. М. Шателен, пишет: «Властный горячий южный характер [Марии Васильевны] вызывал подчас неприязнь к ней со стороны работников усадьбы». Чаще неспособная дать управляющему серьезных, руководящих указаний, Мария Васильевна загромождает свои письма из Москвы пустячными приказами и напоминаниями. Например, 29 октября 1875 она пишет: «Когда будешь в Кинешме, не забудь взять ножик, который чинить ты отдавал».

В 80-е годы на имя Марии Васильевны писались не только отчеты приказчиков, но и счета  из магазинов.

О том, что щелыковское  хозяйство находилось в эти годы целиком в руках Марии Васильевны, хорошо знали местные крестьяне.

Драматург не вмешивался в управление усадьбой и при вынужденных  выездах Марии Васильевны из Щелыкова. Обычно он неукоснительно выполнял все  ее указания и в своих письмах  к ней подробно обо всем информировал.

Усилия Островских превратить усадьбу Щелыково в ферму, доставляющую постоянный и ощутимый доход, так и не привели к положительным результатам. Основное хозяйство усадьбы почти всегда оказывалось в неудовлетворительном состоянии: хлеб родился чаще скудно, молока коровы давали мало.

Высоким уровнем  в Щелыкове отличалось лишь огородное  и цветочное хозяйство.

Усадьба не только не приносила систематического дохода, но, как правило, требовала дополнительных затрат. Щелыково оставалось дачей  с подсобным хозяйством. Это хозяйство в лучшем случае могло только окупить расходы по содержанию дачи, и то, как правило, не окупало их. Несомненно, что убыточность имения неоднократно приводила Островских к мысли об эксплуатации леса.

21 мая 1885 года  М. Н. Островский спрашивал  драматурга: «Думаешь ли эксплуатировать лес и если думаешь (пора бы), то каким путем?». Но Александру Николаевичу жалко было трогать лес. Он берег его на «черный день» и как обеспечение своим детям. Что же могло сделать Щелыково доходным, кроме эксплуатации леса? На это отвечает инструкция, составленная 29 июля 1887 года М. Н. Островским для управляющего И. А. Станиславова. Михаил Николаевич считал, что безубыточное земледельческое хозяйство в Щелыкове может вестись лишь при увеличении запашки «до 90 десятин, считая пар», при условии «хорошего удобрения», для которого необходимо довести количество рогатого скота «до 60 штук, а рабочих лошадей до 15 голов», при изменении существующего порядка «доения коров», при отмене аренды на луга, кроме отдаленных или скудных и т. д. Он считал, что посев ярового хлеба необходимо довести до 25 десятин.

Но эти проекты  Михаила Николаевича остались неосуществленными.

Среди наследников  драматурга не оказалось желающих осесть в Щелыкове и заняться сельским хозяйством. Их судьба чаще складывалась неудачно и протекала вдали от родного гнезда.

Александр (1864—1928?) и Николай (1877—1913), потерпев крушения в семейной жизни (разводы!), не найдя приложения своим силам на социально-трудовом поприще, поехали искать счастья во Францию и там скончались.

Михаил (1866 — 1888), весьма одаренный, закончил с золотой  медалью юридический факультет  Петербургского университета, но заболел  дифтеритом со смертельным исходом.

Счастливее складывалась жизнь Сергея Александровича (1869 — 1929). Он сделал блестящую чиновную карьеру, имел звание камергера. После Октябрьской революции служил в Красной Армии, а демобилизовавшись, стал сотрудником Пушкинского дома в Ленинграде.

У Островского  было две дочери: Мария (1867 — 1913) и  Любовь (1874—1900). Мария, по словам ее мужа М. А. Шателен, по требованию матери прервала свои занятия на женских курсах Герье и с помощью дяди уехала продолжать свое образование в Сорбонну, где сдала экзамен на бакалавра. После Сорбонны Мария Александровна совершенствовала свои познания в живописи в Париже и Риме. По возвращении из-за границы она приехала в Щелыково, где скончалась внезапно от сердечного приступа. Люба вышла замуж за богатого, но легкомысленного и пустого помещика Сергея Муравьева и вскоре, измученная семейными неладами, умерла.