Анализ стихотворения "Воспоминание"

           В 1828 году, когда будет создано  стихотворение "Воспоминание", найдет себе разъяснение и  еще одна неясная черта знаменитой  юношеской оды. "Клии страшный глас": Михайловский замок представлен в стихотворении Пушкина как некий застенок, в котором заговорщики насилуют "Клио" - Историю, пытаются насильственно изменить ее ход. Вскоре после создания стихотворения 1828 года Пушкин начнет работу над поэмой "Полтава". В одном из ее эпизодов загадочно намеченная в 1818 году ситуация получит более определенные и реальные очертания. Мазепа в ночь перед казнью врагов выходит прогуляться вокруг своего замка и, как "певец" 1818 года, слышит вопли пытаемого в это время в застенке Кочубея:

           Вдруг... слабый крик... невнятный  стон

           Как бы из замка слышит он.

           То был ли сон воображенья,

           Иль плач совы, иль зверя вой,

           Иль пытки стон, иль звук иной...

Возвращение в хронологически близком "Воспоминании" к оде "Вольность" привело к  повторению в "Полтаве" изображенной там сцены.

           Сходство этих стихотворений,  оды 1818 года и элегии 1828-го, настолько  велико, что это кажется чем-то  невероятным. Между тем, ничего  невероятного в том, что это  сходство не замечается, нет: тематически  (медитация над событиями европейской  истории и над личной биографией), жанрово (ода - элегия) и композиционно  (целое произведение - фрагмент) два  этих текста проходят в нашем  читательском сознании "по разным  рубрикам". Что же так прочно  связало две эти вещи и обусловило  их почти неразделимое структурное  сходство? На этот вопрос нам  теперь нетрудно ответить. Незримым  героем обоих является статуя  Александра Македонского, гостившая  сначала в Михайловском замке  (1818 год), а затем перекочевавшая  в Таврический дворец (десять лет спустя). Оба стихотворения содержат в себе тайное отражение скульптуры М.И.Козловского, и именно под этим углом зрения открывается их, дотоле недоступное, сходство.

Значительный  шаг в изучении стихотворения  Пушкина был сделан в свое время  зарубежными исследователями - С.Сендеровичем и В.Ляпуновым. Коснувшись парадоксов изображения в нем времени, первый из этих исследователей отмечал: "оба текста "Воспоминания" [т.е. печатную и полную редакции] следует читать не в смысле единичного события и не в смысле постоянно повторяющегося: перед нами событие архетипическое. Оно возникает с необходимостью, подобно событиям естественным, но в отличие от них это не повторяющееся событие, а событие единственное. Оно возникает с необходимостью при стечении соответствующих обстоятельств. Но соответствие это настолько сложного и тонкого порядка, а результат настолько критического значения, что для множественности здесь просто нет места. Событие выступает из обыденного порядка вещей, но обладает при этом необходимостью и правильностью, которая выражена грамматической структурой первых 16 строк [...] Пушкин [...] находит исключительно точный подход к очень сложным, тонким, труднодоступным феноменам, которые обладают в том особом мире, где они совершаются, высокой необходимостью и правильностью. Только эта необходимость - не естественная, а феноменологическая, укорененная в трансцендентальных слоях структуры человеческого духа" (Сендерович С.Я. Алетейя... С.148).

           Описанная исследователем особенность  ситуации, изображенной в "Воспоминании", была замечена и в отечественной  пушкиноведческой литературе: "Даже если Пушкин изображает в элегии отдельные мгновения жизни [...] то это не обыкновенные, но яркие минуты, взлеты мысли, нравственные озарения, порывы высоких чувств [...] Изображенные в элегической поэзии Пушкина вершинные моменты человеческого существования имеют отношение не столько к быту, сколько к бытию: это не только миг, но и миф, а иногда и мистерия, таинство жизни. Отсюда проникшая в ряд поздних элегий Пушкина, и в том числе в "Воспоминание", атмосфера таинственности и так легко и естественно входящие в нее "призраки и тени"" (Мальчукова Т.Г. Ук. соч. С.35).

           Попытку идентифицировать этот "сложный,  тонкий, архетипический феномен", лишь описательно охарактеризованный  в процитированной монографии (и  лишь немногим более конкретно  представленный у Мальчуковой), - попытку найти его имя предпринял  второй из названных зарубежных  исследователей. Автор совершенно правильно определяет, что в стихотворении Пушкина изображены переживания персонажа, связанные с отправлением таинства покаяния, "имеющего определенную структуру (составляющие компоненты покаяния - раскаяние, исповедь, отпущение грехов) и происходящего под руководством Церкви" (Liapunov V. Mnemosine and Lethe... P.33-34). Вместе с тем, сделанное исследователем уточнение все же недостаточно для правильного понимания замысла Пушкина. Ограничившись только этим, исследователь пришел к ряду ошибочных утверждений, в частности к необоснованному заключению, что "покаянные переживания [персонажа] протекают вне церковных стен".

           Не менее того поспешно предложение  понимать глагол "смывать" ("Но  строк печальных не смываю"), который исследователь берет  "в том смысле, какой он имеет  в моральном кодексе: `очистить  или освободить от вины, бесчестия,  позора и т.д.'...", - исключительно  в значении "смывать слезами  покаяния". В.Н.Турбин в своих неопубликованных записях замечает, что в литературной ситуации пушкинской эпохи в построении художественного образа участвовали две взаимодополнительные парадигмы: "слезы" (сентиментализм) и "кровь" (романтизм). В данном случае у Пушкина две эти парадигмы нейтрализуются: заключительная строка (и это хорошо показывает общее значение глагола, эксплицированное исследователем) может означать и "смывать (грех) слезами покаяния", и "смывать (позор, бесчестие) кровью на поединке". Во втором случае финальный жест опубликованной Пушкиным части стихотворения будет означать не капризный отказ персонажа пережить стыд за свои поступки при совершении исповеди и получении отпущения грехов (как считал В.Ляпунов), - но мужественный отказ участвовать в узаконенном дурным обычаем братоубийстве. Выше мы отмечали параллелизм описанной римским историком ситуации, отраженной в стихотворении "Воспоминание", и событий пятой и шестой глав романа "Евгений Онегин", с их ссорой и дуэлью героев...

           Итак, если стихотворение Пушкина представляет собой поэтическое изображение исповеди, в буквальном, процедурном смысле этого слова (а в этом с В.Ляпуновым, безусловно, следует согласиться), - то наличный текст этой "исповеди" все же не содержит в себе ровно ничего такого, что нужно было бы "смывать", что могло бы быть вменено герою в вину, доказательно уличить его во взводимых им на себя чудовищных обвинениях. "Если понимать стихотворение как "покаянный псалом" [определение П.Е.Щеголева], то все оно представляется переполненным неточными и совершенно произвольными выражениями, - констатирует Вересаев. - [...] "Воспоминание" - это не восстание совести, не горькое покаяние человека, стыдящегося неморальной своей жизни; это - тоска олимпийского бога, изгнанного за какую-то вину на землю, томящегося в тяжкой и темной земной жизни..." (Вересаев В.В. В двух планах (1929) // В его кн.: Загадочный Пушкин. М., 1996. С.262-263).

           Против этого вывода в свое  время категорически восставал  Н.Л.Степанов: "...При чем здесь "олимпийский бог"? Ведь Пушкин не драпируется здесь ни в какие древнегреческие туники, не спускается на землю ни с каких небес [...] В своем истолковании "Воспоминания" [...] Вересаев совершенно произволен. Пушкин нигде здесь не является таким тоскующим божеством. Он передает свою внутреннюю драму, прощание с прошлым" (Степанов Н.Л. "Воспоминание"... С.374). Но напрасно историк литературы обращал против оппонента хорошо скрытую цитату из стихов Пастернака о Блоке ("...Но Блок, слава Богу, иная, / Иная, по счастью, статья: / Он к нам не спускался с Синая, / Нас не принимал в сыновья")- Вересаев с изумительной чуткостью эллиниста уловил и наличие античного сюжета, стоящего за стихотворением, и отмеченный нами взаимоисключающий характер отношений между понятиями "смертный" и "я" в его тексте, - характер, базирующийся, как оказалось, именно на представлении Александра Великого о себе как об "олимпийском боге", о чем и шел спор между двумя исследователями.

В черновом варианте стихотворения было еще 20 строк, которые при публикации Пушкин отбросил. В них раскрывалось точное до деталей содержание воспоминаний, давались намеками указания на реальных прототипов и пр. Отбросив эти подробности, Пушкин сделал свое стихотворение более обобщенным и общезначимым. Таким образом, значимость и философский, хотя бы до некоторой степени, характер стихотворения были в самой авторской установке, к этому Пушкин явно стремился, о чем и говорит сокращение текста при его издании. Интересно, что Лев Толстой, особенно любивший «Воспоминание», воспринимал его не как слово о Пушкине только, но и о нем, Льве Толстом. Для него, как и для многих других читателей Пушкина, это стихотворение будет иметь общечеловеческий и тем самым философский смысл и значение.

Этому общечеловеческому  и философскому звучанию стихотворения  не в малой мере способствует и  его язык, вся его приподнятая  над бытом языковая атмосфера  повествования. Язык «Воспоминания» не столь сгущенно-архаический, как  язык «Пророка», но тем не менее достаточно высокий и близкий державинскому. В стихотворении - книжно-приподнятые слова, слова: «смертного», «стогны града», «бденья» и др. Не менее книжные и не менее высокие по звучанию метафоры: «свой длинный развивает свиток», «змеи сердечной угрызенья» и т. д. У Пушкина все это приметы того языка, который должен выразить поэтическую мысль не индивидуального, а общего значения.

Однако архаическая  и высокая лексика у Пушкина  при всем своем обобщающем свойстве отнюдь не выглядит отвлеченной и  холодной. Пушкинский архаический язык по-особенному предметен, веществен. Его  архаизмы предметны не сами по себе - это-то едва ли возможно, но потому, что  они всегда попадают в предметный контекст. В таком контексте они  точно оживают, конкретизируются, вбирают  и в себя нечто от вещественного. Так, «стогны града» воспринимаются именно потому, что они «немые», в достаточной степени конкретно и предметно. В словах Пушкина, даже высоких, даже сугубо книжных, всегда есть что-то от непосредственности поэтического видения.

Достаточно  традиционной для философских стихов того рода, к которому принадлежит  «Воспоминание», является атмосфера  ночи, ночной колорит лирического  повествования. Ночь для поэтов-философов - условие углубленного познания мира и самого себя. Такой она часто  бывала в философских пьесах немецких романтиков и русских любомудров. У Пушкина ночь не только условие  познания, но и нечто самоценное. Она существует и сама по себе, она  у него тоже предметна. У Пушкина  ночь существует во времени, со своими характерными приметами, она наступает, она в движении, читатель чуть ли не видит ее: «полупрозрачная наляжет  ночи тень». Все эти стилевые особенности  придают живую теплоту и конкретность признанию, которое составляет содержание стихотворения. У Пушкина философская лирика построена одновременно и на конкретном, и на общем, у него не только обобщенный, но и вместе с тем индивидуальный, живой и непосредственный психологизм. При всей своей обобщенной философичности «Воспоминание» - это и исповедь, человеческий документ, это жизнь мысли и мука мысли.

Философские опыты Пушкина второй половины 20-х  и 30-х годов решены не обязательно  в высоком стилистическом ключе - они бывают и более обыденными в своей тональности и языковом оформлении. Примером тому может служить  стихотворение «Дар напрасный, дар  случайный» (1828):

Дар напрасный, дар случайный,

Жизнь, зачем  ты мне дана?

Иль зачем судьбою тайной

Ты на казнь  осуждена?

Кто меня враждебной властью

Из ничтожества  воззвал,

Душу мне  наполнил страстью,

Ум сомненьем  взволновал…

Стихотворение написано на вечную тему, и при этом оно согрето сиюминутным чувством; в нем меньше, чем в «Воспоминании», ощущается авторская установка  на обобщение, но это вовсе не отменяет обобщающего, философского смысла, в  нем заключенного. Стихотворение  это более традиционно «пушкинское», и именно поэтому своеобразие  того, что мы называем философской  лирикой Пушкина, проступает в нем  с особенной отчетливостью.