Автор работы: Пользователь скрыл имя, 18 Мая 2012 в 20:03, реферат
А. С. Пушкин занимает совершенно особое место в истории мировой культуры. А. С. Пушкина по мироощущению нередко характеризовали как человека, близкого людям эпохи Возрождения. Но А. С. Пушкин не был ни универсальным гением, совмещающим в себе учёного и художника, подобного Леонардо да Винчи, ни создателем гротескных, гиперболизированных образов, подобных Гаргантюа и Пантагрюэлю Рабле или Дон Кихоту Сервантеса. Часто его сравнивают с Рафаэлем или Моцартом. Но и эти сравнения условны: А. С. Пушкин чужд наивности и идеальности Рафаэля, равно как и той беззаботной и жизнерадостной стихии игры, свойственной музыке Моцарта. Из числа современников А. С. Пушкина поэзия его, быть может, более родственна поэзии Гёте, но не Гёте – представителя «Бури и натиска», а Гёте – лирика, автора «Свидания и разлуки», «Прометея».
Литература о А. С. Пушкине, - поистине уникальное явление. Ни одно
I. ВВЕДЕНИЕ. Светлое имя Пушкин.
II. ОСНОВНАЯ ЧАСТЬ. Перекличка веков. Пушкинские традиции творчестве поэтов серебряного века.
1. анна Ахматова и Марина Цветаева: два мира, две судьбы…
2. Пушкин Марины Цветаевой.
2.1. "…поистине первой и неизменной любовью ее был Пушкин". Пушкинские мотивы в поэзии Цветаевой.
2.2. "Стихи к Пушкину". Вызов отрицанием.
2.2.а) "Бич жандармов, бог студентов…";
б) "Петр и Пушкин";
в) "Преодоленье…";
г) "Станок".
2.3. Пушкин в прозе Марины Цветаевой. "Пушкин и Пугачев".
2.4. Цветаева – переводчик.
2.5. "Мой Пушкин".Великий гений глазами и сердцем ребенка.
3. Пушкин Анны Ахматовой.
3.1. "Имя Пушкина было для нее самым дорогим…". Пушкинские мотивы в поэзии Ахматовой.
3.2. "Царскосельская статуя".
3.3. "Смуглый отрок бродил по аллеям…".
3.4. Пушкинские реминисценции в "Сказке о черном кольце" Ахмат
I. ВВЕДЕНИЕ. Светлое имя Пушкин.
II. ОСНОВНАЯ ЧАСТЬ. Перекличка веков. Пушкинские традиции творчестве поэтов серебряного века.
1. анна Ахматова и Марина Цветаева: два мира, две судьбы…
2. Пушкин Марины Цветаевой.
2.1. "…поистине первой и неизменной любовью ее был Пушкин".
2.2. "Стихи к Пушкину". Вызов отрицанием.
2.2.а) "Бич жандармов, бог студентов…";
б) "Петр и Пушкин";
в) "Преодоленье…";
г) "Станок".
2.3. Пушкин в прозе Марины Цветаевой. "Пушкин и Пугачев".
2.4. Цветаева – переводчик.
2.5. "Мой Пушкин".Великий гений глазами и сердцем ребенка.
3. Пушкин Анны Ахматовой.
3.1. "Имя Пушкина было для нее самым дорогим…". Пушкинские мотивы в поэзии Ахматовой.
3.2. "Царскосельская статуя".
3.3. "Смуглый отрок бродил по аллеям…".
3.4. Пушкинские реминисценции в "Сказке о черном кольце" Ахматовой.
3.5. Пушкин в прозе Ахматовой. "Слово о Пушкине".
III. ЗАКЛЮЧЕНИЕ. "Пока в России Пушкин длится, метелям не задуть свечу".
Мы чтить тебя привыкли с юных лет,
И дорог нам твой образ благородный;
Ты рано смолк; но в памяти народной
Ты не умрешь, возлюбленный поэт!
…Все лучшие порывы посвятить
Отчизне ты зовешь нас из могилы;
В продажный век, век лжи и грубой силы,
Зовешь добру и истине служить.
Вот почему, возлюбленный поэт,
Так дорог нам твой образ благородный;
Вот почему неизгладимый след
Тобой оставлен в памяти народной!
А.Н.Плещеев
А. С. Пушкин занимает совершенно особое место в истории мировой культуры. А. С. Пушкина по мироощущению нередко характеризовали как человека, близкого людям эпохи Возрождения. Но А. С. Пушкин не был ни универсальным гением, совмещающим в себе учёного и художника, подобного Леонардо да Винчи, ни создателем гротескных, гиперболизированных образов, подобных Гаргантюа и Пантагрюэлю Рабле или Дон Кихоту Сервантеса. Часто его сравнивают с Рафаэлем или Моцартом. Но и эти сравнения условны: А. С. Пушкин чужд наивности и идеальности Рафаэля, равно как и той беззаботной и жизнерадостной стихии игры, свойственной музыке Моцарта. Из числа современников А. С. Пушкина поэзия его, быть может, более родственна поэзии Гёте, но не Гёте – представителя «Бури и натиска», а Гёте – лирика, автора «Свидания и разлуки», «Прометея».
Литература о А. С. Пушкине, - поистине уникальное явление. Ни одному писателю за всю историю русской литературы не было посвящено такое огромное количество художественных произведений и литературно – критических работ. Русская литература не имеет примера аналогичного по глобальности образа художника, рецептивное поле которого было бы столь широко, что каждая эпоха открывала бы его творчество заново.
Причин такого внимания к личности и творчеству А. С. Пушкина достаточно много: это и необычайная притягательность яркой индивидуальности А. С. Пушкина, и трагическая судьба, и, конечно же, его прекрасное творческое наследие, без которого история русской литературы была бы совершенно иной. Его реальная жизнь обросла мифологическими подробностями, а имя А. С. Пушкина превратилось в символ.
Влияние А. С. Пушкина на умы и души было всегда столь сильно, что ни один период русской литературы не прошёл без дискуссий о нём, о его творчестве. «А. С. Пушкин принадлежит к вечно живущим и движущимся явлениям, не останавливающимся на той точке, на которой застала их смерть, но продолжающим развиваться в сознании общества. Каждая эпоха произносит о них своё суждение, и как бы ни верно поняла она их, но всегда оставит следующей за ней эпохе сказать что – нибудь новое и более верное, и ни одна и никогда не выскажет всего…». Эти чрезвычайно глубокие и точные слова В. Г. Белинского характеризуют все периоды развития литературы и науки об А. С. Пушкине.
"У нас ведь все от Пушкина", - сказал Ф.М.Достоевский, имея в виду самую суть, самую главную идею русской культуры и русской души – всеотзывчивость и гуманизм. Еще при жизни Пушкина это ощущал Н.В.Гоголь, провидчески определяя его будущую роль: "Пушкин есть явление чрезвычайное и, может быть, единственное явление русского духа: это русский человек в его развитии, каким он, может быть, явится через двести лет." Названные Гоголем сроки стремительно надвигаются, но и поныне образ Пушкина-поэта, воедино слившийся с образом Пушкина-человека, остается для каждого из нас светлым идеалом, яркой звездой добра и истины, к которой стремится разум и душа.
Гений Пушкина, обаяние личности, его гуманистическая философия, открытия, сделанные в области русского стиха, оказали огромное влияние на развитие литературы XIX в., вошедшей в историю как "золотой век" русской поэзии. Но и лучшие поэты "серебряного века" сформировались под влиянием его Музы, все они были внимательнейшими читателями Пушкина, многие внесли свою лепту в исследование его поэзии. Конец ХIX – начало XX вв. – яркий период литературной пушкинианы. В это время написаны блестящие очерки о Пушкине Д.С. Мережковского, В. С. Соловьёва, В. В. Розанова и удивительного образа «мой А. С. Пушкин» в творчестве В. Я. Брюсова, М. И. Цветаевой, В. В. Маяковского, А. А. Блока, И. Северянина. На рубеже столетий А. С. Пушкин становится неким эстетическим и нравственным эталоном, с которым всё сопоставляется и в сравнении с которым всё познаётся. «А. С. Пушкин рано стал «вечным спутником» русской литературы.
Я выбрала двух поэтов, в творчестве которых, на мой взгляд, пушкинская тема звучит особенно сильно.
В сложном литературном мире России первых десятилетий нашего века, которые стали свидетелями зарождения и конца влиятельных литературных течений, Анна Андреевна Ахматова и Марина Ивановна Цветаева были наиболее известными и значительными поэтическими голосами, несравненными и единственными в своем роде, двумя поэтами высочайшего уровня, яркими представителями великой русской поэзии XX века наряду с Блоком, Мандельштамом. Маяковским и Пастернаком. Мы не собираемся искать здесь новые пути для выявления и тем более сопоставления сути их замечательной поэзии, но попытаемся рассмотреть их творчество, приняв во внимание некоторые, отчасти случайные, биографические совпадения, и прежде всего на фоне истории развития российской культуры, поскольку они сложились как поэты в период названный "серебряным веком поэзии" и жизнь их пришлась на то трагическое время, когда большая часть интеллигенции подвергалась изоляции, преследованиям, вынужденной эмиграции. Ахматова и Цветаева в истории русской поэзии были и остаются двумя самобытными и неподражаемыми Поэтами. Никому из других поэтесс, которых много было в мире женской поэзии, не удалось ни раньше, ни после них найти те неожиданные акценты, ту гармонию речи, ту несравненную силу и напряженную мысль, которые делают бессмертным поэтическое слово, а их поэзию, бесспорно, уникальной в мировой поэзии. За свою творческую самобытность и поэтический гений они заслужили самые высокие места на русском Парнасе1 и поднялись еще выше, в космос, где два астероида, малые планеты солнечной системы, с 1982 года носят их имена. Мы назвали их "Поэты", а не поэтессы. Обе они в разное время отказались от прозаического термина "поэтесса", идущего от благородного слова мужского рода "поэт", приняв идею всемирной миссии Поэта и прекрасно сознавая, что по призванию обе являются поэтами, хотя и родились женщинами. Две судьбы, два мира… У каждого из них – свой Пушкин. Так давайте же попытаемся понять, чем была для них пушкинская поэзия, за что они любили и почитали великого предшественника, какие грани их творчества выявились благодаря А.С.Пушкину..
Данная работа посвящена рассмотрению проблемы специфичности отношения к Пушкину Марины Цветаевой и Анны Ахматовой, выявлению возможных причин, повлиявших на формирование нетрадиционного видения личности и творчества А. С. Пушкина. Актуальность работы обусловлена отсутствием единого представления, единого взгляда на личность и творчество А. С. Пушкина среди представителей литературы, каждая литературная эпоха выдвигала своего Пушкина. Основной целью работы является рассмотрение широчайшего спектра эстетических реакций Анны Ахматовой и Марины Цветаевой на личность и творчество А. С. Пушкина. Для достижения этой цели необходимо было решение следующих задач:
1) Определение основных факторов, повлиявших на формирование образа А. С. Пушкина в сознании Цветаевой;
2) Разработка образа А. С. Пушкина Цветаевой, основанная на материале очерка «Мой Пушкин», цикла «Стихи к А. С. Пушкину»;
3) Рассмотрение проблемы специфичности отношения к А. С. Пушкину Цветаевой, отличие её взгляда от общих тенденций в восприятии А. С. Пушкина писателями конца XIX – начала XX вв.;
4) Определение основных факторов, повлиявших на формирование образа А. С. Пушкина в сознании Ахматовой;
5)Разработка образа А. С. Пушкина Ахматовой, основанная на материале;
6) Рассмотрение проблемы специфичности отношения к А. С. Пушкину Ахматовой, отличие её взгляда от общих тенденций в восприятии А. С. Пушкина писателями конца XIX – начала XX вв.
Научно – практическая значимость работы заключается в возможности использования её результатов как материала для семинаров и лекций по русской литературе конца XIX – начала XX вв.
Это строки из стихотворения М.И.Цветаевой, поэтессы оригинальной, страстной и мятежной. Биография и творчество Марины Цветаевой тесно взаимодействуют друг с другом. Жизнь Марины Цветаевой, отчасти бессознательно – как судьба, данная свыше, отчасти осознанно – как судьба творящего Поэта, развивалась как бы по законам литературного произведения, где «причудливое переплетение мотивов опровергает плоский сюжет были». Жажда жизни в поэзии Марины Цветаевой менее всего напоминает условный литературный приём, желание противопоставить свой голос всё усиливающейся теме смерти, тления, распада, характерной для массовой декадентской поэзии начала века. «Нет, здесь подлинное поэтическое ощущение. Оно рождает энергетический сгусток, сжигающий прошлое и будущее ради торжества данного мгновения». В одно из таких мгновений Марина Цветаева понимает своё равенство с А. С. Пушкиным, понимаемое не как равенство таланта или читательского признания, но как равенство интенсивности экстатического переживания, уравновешивающее две величины при всех остальных различиях. Осмысление судьбы русской поэзии и своего места в ней закономерно приводит Цветаеву к теме А. С. Пушкина.
Имя Пушкина было святым и светлым для Марины Ивановны с самого детства. "…постине первой неизменной любовью ее был Пушкин. Мало сказать, что это ее "вечный спутник".Пушкин, в понимании Цветаевой, был безотказно действующим аккумулятором, питавшим творческую энергию русских поэтов всех поколений…И для нее самой "вечно современный" Пушкин всегда оставался лучшим другом, собеседником, советчиком. Пушкин, в понимании Цветаевой, был безотказно действующим аккумулятором, питавшим творческую энергию русских поэтов всех поколений"..,-писал литературовед В.Орлов. - С Пушкиным она постоянно сверяет свое чувство прекрасного, свое понимание поэзии".
Первое стихотворение, обращенное к Пушкину, задорное, легкое, полное жизни стихотворение 1913 года, молодая Цветаева написала в те месяцы, когда жила в Крыму и на каждом перекрестке горных тропинок, на каждом горном выступе, обрывавшемся в море, вспоминала «курчавого мага», некогда бродившего по тем же волшебным местам :
Любимая, выношенная, выстраданная мысль Цветаевой: каждый поэт обязательно должен "выйти" из Пушкина, именно "выйти из", а не остаться в нем. Взяв воды из пушкинского неоскудевающего источника, поэт обязан двигаться дальше – вместе со своим временем. Именно так, по ее убеждению, поступил Маяковский. Стазу после его смерти в 1931 г. Цветаева писала:"Пушкин с Маяковским бы сошлись, уже сошлись, никогда, по существу, и не расходились. Враждуют низы, горы - сходятся".
С течением времени в общественном сознании, в поэтической традиции, в быту живой А. С. Пушкин постепенно окаменевал и бронзовел, превращаясь в «памятник А. С. Пушкину», воздвигнутый в назидание и острастку тем, кто осмеливался переступать в искусстве норму. Политические реакционеры, либеральные краснобаи, упрямые староверы, — кто только не пытался сделать из А. С. Пушкина строгую гувернантку при дурно воспитанной молодой литературе. А. С. Пушкиным стали пугать и запугивать, а для этого нужно было раньше всего пригладить, дистиллировать, выхолостить самого А. С. Пушкина, перекрестить его в благочестивого охранителя старозаветных традиций, который видел смысл своей жизни и своего труда не в том, чтобы восславить свободу в жестокий век, но всего лишь «был полезен» прелестью стихов, как сказано было в фальсифицированной Жуковским надписи на Опекушинском монументе. Советская критика назойливо подчёркивала реализм и общедоступность наследия писателя, эмиграция выдвигает своего А. С. Пушкина – государственника и русофила. В отношении Цветаевой к А. С. Пушкину, в её понимании А. С. Пушкина, в безграничной любви к поэту самое важное – это твердая убеждённость в том, что влияние А. С. Пушкина должно быть только освободительным. Причина этого – сама духовная свобода А. С. Пушкина. В его поэзии, его личности М. И. Цветаева видит освобождающее начало, стихию свободы. Нельзя не считаться с её убеждением: поэт – дитя стихии, а стихия – всегда бунт, восстание против слежавшегося, окаменелого, пережившего себя. Когда Марина Цветаева писала об А. С. Пушкине, она твёрдой рукой стирала с него «хрестоматийный глянец». По-настоящему, в полный голос, Марина Цветаева сказала о своем А. С. Пушкине в замечательном стихотворном цикле, который был опубликован в эмигрантском парижском журнале «Современные записки» в юбилейном «пушкинском» 1937 году.
Цикл "Стихи к Пушкину " ("Бич жандармов, бог студентов… ", "Петр и Пушкин ", "Станок ", "Поэт и царь ", "Преодоленье… ") – это молитвенное признание в любви, преклонение перед Гением и – учеба! Цветаева чувствовала себя, без малейшего тщеславия, достойной ученицей Пушкина:
В письме к Тесковой (26 января 1937 г.) поэтесса писала: "Стихи к Пушкину… совершенно не представляю себе, чтобы кто-нибудь осмелился читать, кроме меня. Страшно резкие, страшно вольные, ничего общего с канонизированным Пушкиным не имеющие, и все имеющие – обратное канону. Опасные стихи… Они внутренно – революционны… внутренно – мятежные, с вызовом каждой строки…они мой, поэта, единоличный вызов – лицемерам тогда и теперь...".
Опасения Цветаевой имели под собой основание: журнал "Современные записки", в котором крепки были монархические идеи, опубликовал только четыре стихотворения из шести, причем первое - "Бич жандармов, бог студентов…" – в сокращенном виде. Монархисты наотрез отказались напечатать следующие строки:
Взгляды Марины Цветаевой вызвали возмущение эмигантских "пушкиноведов", пытавшихся "пригладить и причесать" Пушкина, представить его покорным слугой и придворным поэтом. К ним обращены слова Цветаевой в этом же стихотворении:
И ведь до сих пор еще многие пытаются создать в глазах потомков образ поэта как жреца «меры» и гармонии. Цветаевский Пушкин — совсем иной: он дерзкий и бешеный, «скалозубый, нагловзорый» «африканский самовол», «Тот, кто царскую цензуру / Только с дурой рифмовал». Акцент открыто сделан на жарком и вольнолюбивом Пушкине, бесстрашном перед опасностью, перед царем, перед стихией. Такой Пушкин решительно не годится на роль рыцаря «меры» и «золотой середины». Едва доходит до «меры», Цветаева взрывается негодованием, ибо она читает и слышит в поэте совсем иное:
Чувство меры? Чувство моря
Позабыли — о гранит
Бьющегося?
Цветаевское слово всегда обретает особенное красноречие и способность к уничижительной насмешке, когда оно одушевлено гневом. Не урок «меры», а урок слуха и внимания к стихии, отклика на стихию — вот что слышит поэт XX века в строках великого предшественника.
И, в сущности, этот поэтический цикл не просто стихи — драка! Цветаева даже и не пытается занять в ней олимпийски спокойную позицию. Потому что олимпийское спокойствие — качество, ей самой решительно не свойственное.
С чем же мы здесь сталкиваемся? Не более и не менее, как с одной из важных черт цветаевского миросозерцания и творчества. Ибо жар, огненность, независимость, непокорство — это, в глазах Марины Цветаевой, бесспорные достоинства человека.
Пушкин многолик, скажет она однажды; а в другом месте скажет даже о бесчисленности его ликов. Но не случайно она так охотно подчеркивает африканское происхождение поэта, как не случайно и то, что ее любимые пушкинские вещи — это «Цыгане», «Бесы», «Гимн Чуме» в «Пире во время чумы», полтавский бой в «Полтаве», стихотворение «К морю». То есть произведения, в которых наиболее сильно и открыто выразился пламенный и независимый нрав Пушкина.
Представляет интерес сатирическое произведение этого цикла "Петр и Пушкин", в котором невежественной мстительности Александра I и Николая I, пытавшихся репрессиями и "высочайшей опекой" задушить свободомыслие Пушкина, противопоставляется просвещенный ум и стремление всячески содействовать развитию науки и искусства российского реформатора Петра I.
Петр великий, считает Цветаева, не только бы не препятствовал свободному течению мысли Пушкина, но и создал бы благоприятные условия для его творчества.
Пушки, по мнению Цветаевой, близок по духу реформаторской натуре Петра. Реформа русского стиха и реформы державы – равновелики для истории России.
В стихотворении "Преодоленье...", четвертом в этом цикле, Цветаева пробует ответить на вопрос, что является характерным признаком таланта Пушкина, на каких "китах" держится его творческий гений.
Гений Пушкина, утверждает поэтесса, - это новаторство: "преодоленье косности русской"; необыкновенное трудолюбие в сочетании с легкостью фантазии, с вдохновением: "О, не верблюжья и не воловья жила ( усердство из- под ремня!) – конского сердца мышца – моя!"; неустанное движение вперед в процессе творчества: "мускул полета, бега, борьбы"; ни с чем не сравнимая сила таланта: "То – серафима сила – была: несокрушимый мускул - крыла"; непреклонность творческого духа: "С монаршьих рук руководства бившийся насмерть"; свободолюбие: "из каземата – соколом взмыл!"
Стихотворение "Станок", вошедшее в цикл, посвящено проблеме поэтического вдохновения. Вдохновение, по Цветаевой, - прежде всего ежедневный тяжелый труд. Вдохновение не подарок благосклонных небес, а результат огромных усилий духа. Ограничивая себя в земных радостях, удовольствиях, поэт все физические и духовные силы отдает творчеству, приближая те прекрасные моменты интеллектуального подъема, которые принято называть вдохновением. И поэтическая жизнь Пушкина тому яркий и убедительный пример.
Стремительный, почти яростный ритм, энергичная, мускулистая строка. Станок – это стол поэта, за которым происходит главный поединок "Самого – с самим!". Пушкин, укрощающий страсти и желания ради творчества, - герой стихотворения.
Цветаева провозглашает свое кровное, нерасторжимое родство с Пушкиным, родство по ремеслу и вдохновению. "Ей ведомы и понятны все тайны пушкинского ремесла – каждая скобка, каждая описка; она знает цену каждой его остроты, каждого слова".
Многочисленные мысли о Пушкине рассеяны в разных ее статьях ("Поэт о критике", "Наталья Гончарова", "Искусство при свете совести", "Поэт и время"). Особенно выразительна и глубока ее большая прозаическая вещь - "Пушкин и Пугачев". Существует совсем не много произведений, в которых так убедительно, с таким тонким пониманием было бы сказано о народности А. С. Пушкина. А тот факт, что говорит это большой русский поэт, во много раз повышает цену сказанного. Очерк «Пушкин и Пугачев» Марина Цветаева написала уже на исходе своего эмигрантского полубытия, когда прошли долгие годы тяжких заблуждений, непоправимых ошибок, мучительных сомнений, слишком поздних прозрений. Поэтому, конечно, не случайно, а, напротив, в высокой степени знаменательно, что в дни Пушкинского юбилея Марина Цветаева, минуя все остальные возможные и даже притягательные для нее темы, связанные с Пушкиным, обращается к теме народного революционного движения, к образу народного вожака — Пугачева. В самом выборе такой темы чувствуется вызов юбилейному благонравию и тому пиетету, с которым белая эмиграция относилась к повергнутой славе бывшей России, её павших властителей. Ненависть, с которой говорила Марина Цветаева о «певцоубийце» Николае, презрение, с которым отзывалась она о «белорыбице» Екатерине, не могли не смущать белоэмигрантскую элиту как совершенно неуместная в юбилейной обстановке выходка. Для самой Марины Цветаевой «историческая» тема, конечно, приобрела особый, остросовременный смысл. У Пушкина в «Капитанской дочке» Марина Цветаева нашла такое разрешение темы, которое отвечало уже не только ее душевному настрою, но и ее раздумьям о своей человеческой и писательской судьбе. В очерке «Мой Пушкин» Марина Цветаева, рассказывая, как еще в раннем детстве страстно полюбила Пушкинского Пугачева, обронила такое признание: «Все дело было в том, что я от природы любила волка, а не ягненка» (в известной сказочной ситуации). Такова уж была ее природа: любить наперекор. И далее: «Сказав «волк», я назвала Вожатого. Назвав Вожатого — я назвала Пугачева: волка, на этот раз ягненка пощадившего, волка, в темный лес ягненка поволокшего — любить. Но о себе и Вожатом, о Пушкине и Пугачеве скажу отдельно, потому что Вожатый заведет нас далёко, может быть, еще дальше, чем подпоручика Гринева, в самые дебри добра и зла, в то место дебрей, где они неразрывно скручены и, скрутясь, образуют живую жизнь»[14]. Речь идет здесь о главном и основном — о понимании живой жизни с ее добром и злом. Добро воплощено в Пугачеве. Не в Гриневе, который по-барски снисходительно и небрежно наградил Вожатого заячьим тулупчиком, а в этом «недобром», «лихом» человеке, «страх-человеке» с черными веселыми глазами, который про тулупчик не забыл. Пугачев щедро расплатился с Гриневым за тулупчик: даровал ему жизнь. Но, по Цветаевой, этого мало: Пугачев уже не хочет расставаться с Гриневым, обещает его «поставить фельдмаршалом», устраивает его любовные дела — и все это потому, что он просто полюбил прямодушного подпоручика. Так среди моря крови, пролитой беспощадным бунтом, торжествует бескорыстное человеческое добро. В «Капитанской дочке» Марина Цветаева любит одного Пугачева. Все остальное в повести оставляет ее равнодушной — и комендант с Василисой Егоровной, и Маша, да, в общем, и сам Гринев. Зато огневым Пугачевым она не устает любоваться — и его самокатной речью, и его глазами, и его бородой. Это «живой мужик», и это «самый неодолимый из романтических героев». Рядом с его мощной фигурой, полной энергии и жара, капитанская дочка Маша Миронова не может не показаться скучной и пресной; «дура Маша... падает в обморок, когда палят из пушки» и о ней «только и слышишь, что она «чрезвычайно бледна»». Да и юного Гринева Цветаева принимает только с того момента, когда он вспыхивает негодованием, не соглашаясь на требования Пугачева и обнаруживая тем самым способность к сопротивлению. Но больше всего привлекательно и дорого Цветаевой в Пугачеве его бескорыстие и великодушие, чистота его сердечного влечения к Гриневу. «Гринев Пугачеву нужен ни для чего: для души» — вот что делает Пугачева самым живым, самым правдивым и самым романтическим героем. В этой связи Марина Цветаева касается большого вопроса — о правде факта и правде искусства. Почему Пушкин сначала, в «Истории Пугачева», изобразил великого бунтаря «зверем», воплощением злодейства, а в написанной позже повести — великодушным героем? Как историк он знал все «низкие истины» о пугачевском восстании, но как поэт, как художник — про них забыл, отмел их и оставил главное: человеческое величие Пугачева, его душевную щедрость, «черные глаза и зарево». Ответ Цветаевой не полон, но многозначителен. А. С. Пушкин поступил так потому, что истинное искусство ни прославления зла, ни любования злом не терпит, потому что поэзия — высший критерий правды и правоты, потому что настоящее «знание поэта о предмете» достигается лишь одним путем — через «очистительную работу поэзии». А. С. Пушкин в «Капитанской дочке» поднял Пугачева на «высокий помост» народного предания. Изобразив Пугачева великодушным героем, он поступил не только как поэт, но и «как народ»: «он правду факта— исправил... дал нам другого Пугачева, своего Пугачева, народного Пугачева». Марина Цветаева зорко разглядела, как уже не Гринев, а сам А. С. Пушкин подпал под чару Пугачева, как он влюбился в Вожатого. Так в очерке «А. С. Пушкин и Пугачёв» на первый план выдвигается тема народной правды, помогающей поэту прямее, пристальнее вглядеться в живую жизнь. «Снова и снова возвращается Цветаева к самому Пушкину—к его личности, характеру, судьбе, трагедии, гибели. Естественно возникает неотразимое сопоставление: «Самозванец — врага — за правду — отпустил. Самодержец — поэта — за правду — приковал». Пушкин становится олицетворением стреноженной свободы». Очерки Цветаевой замечательны глубоким проникновением в самую суть Пушкинского творчества, в «тайны» его художественного мышления. Так писать об искусстве, о поэзии может только художник, поэт. Меньше всего это похоже на «беллетристику», но это художественно в самой высокой степени. В прозе Цветаевой воплощен особый тип речи. Речь очень лирична, а главное — совершенно свободна, естественна, непреднамеренна. В ней нет и следа беллетристической гладкости и красивости. Больше всего она напоминает взволнованный и потому несколько сбивчивый спор или «разговор про себя», когда человеку не до оглядки на строгие правила школьной грамматики. В самой негладкости этой быстрой, захлебывающейся речи с ее постоянными запинаниями, синтаксическими вольностями, намеками и подразумеваниями таится та особая прелесть живого языка. И вместе с тем несвязная, казалось бы, речь Марины Цветаевой на редкость точна, афористически сжата, полна иронии и сарказма, играет всеми оттенками смысловых значений слова. Несколько резких, молниеносных штрихов — и готов убийственный портрет Екатерины: «На огневом фоне Пугачева — пожаров, грабежей, метелей, кибиток, пиров — эта, в чепце и душегрейке, на скамейке, между всяких мостиков и листиков, представлялась мне огромной белой рыбой, белорыбицей. И даже несоленой».
Самая разительная черта словесного стиля Цветаевой — нерасторжимое единство мысли и речи. Сама сбивчивость и затрудненность ее прозы — от богатства мысли, спрессованной в тугой комок, и от интенсивности ее выражения. Стихия поэтического дышит в пушкинских очерках Марины Цветаевой. В них она такой же своеобычный и уверенный мастер, слова, каким была в стихах, такой же вдохновенный, поэт со всей присущей ей безмерностью чувств — огненным восторгом и бурным негодованием, всегда страстными и нередко пристрастными суждениями. Именно накал непосредственного чувства и энергия его словесного выражения делают эти очерки прозой поэта.
Анна Ахматова кому-то сказала однажды, прочитав «пушкинскую прозу» Цветаевой: «Ее даже близко нельзя подпускать к Пушкину!» То была естественная реакция поэта, который во многих отношениях оказался классическим антиподом Марине Цветаевой. В глазах Ахматовой открытое выражение авторских эмоций всегда было признаком дурного вкуса; недаром же она сама обеспечила такую головную боль комментаторам, нарочито путая датировку собственных лирических стихотворений, чтобы нельзя было определить, которое с кем и с чем связано. Что же касается Цветаевой, то ее просто нет вне открыто обнаженного «я»; все субъективное, все личное, с ее точки зрения, есть самое ценное и интересное на свете...
Причины нетрадиционного видения Цветаевой А. С. Пушкина – в самобытном характере личности Марины Цветаевой, в особенностях её мирочувствия. Не думать над объектом, будь то человек или другая реалия, а чувствовать его, не осязать, а внимать и принимать в себя, поглощать душой, утоляя эмоциональную жажду. Отсюда, возможно, и особый надрыв, «безмерная» эмоциональность.
Но и это не исчерпывает пушкинскую тему в творчестве Марины Цветаевой. Летом того же 1936-го она взялась за перевод лирики Пушкина на французский язык. Ее не оставляла горечь, связанная с тем, что слава ее любимого поэта не перешагнула пределы его отечества, что о Пушкине знают в Европе понаслышке и вынуждены принимать на веру восторги русских, ибо в переводах, например осуществленных французами, как правило, не оставалось ни грана обаяния пушкинского таланта — зато пышным цветом цвела «банализация», как назвал это уже в наше время прекрасный знаток переводческих проблем Е. Г. Эткинд. С легкой руки бездарных переводчиков пушкинские поэтические тексты обретали вялость, водянистость и многословие, и в результате во Франции укрепилось убеждение в том, что задача более или менее адекватного перевода русского гения вообще неосуществима. Это мнение бытует столь устойчиво, что и в наши дни известный французский специалист продолжает утверждать: «Попытки воссоздать «французского» Пушкина, который мог бы занять в нашей литературе такое же место, какое в русской поэзии занимают Гёте или Гейне, безусловно утопичны» (проф. М. О`Кутюрье). Любопытно соотнести этот скепсис с мнением самого Пушкина, который ровно за сто лет до того писал князю. Николаю Голицыну, уже тогда задумавшему перевести пушкинские стихи: «По-моему, нет ничего труднее, как переводить русские стихи французскими, ибо при всей сжатости нашего языка никогда нельзя быть столь кратким, как того требует язык французский».
Цветаева этих трудностей не испугалась. Ее только подстегнула и привлекла задача, «идя по следу поэта, заново прокладывать всю дорогу, которую прокладывал он». С обычным своим упорством она взялась за работу — и посвятила ей шесть месяцев. Две толстые тетради по двести страниц каждая и до четырнадцати вариантов некоторых стихотворений! — сохранились в цветаевском архиве. Ее мечта была перевести на французский (который превосходно знала с детских лет) все любимые пушкинские стихи. Сколько именно ей удалось перевести — все еще в точности неизвестно, ибо цветаевский архив до сих пор не открыт.
В наиболее концентрированной форме выразились в обширной работе "Мой Пушкин", своеобразном мемуарном очерке, написанном в 1937 г. – к100-летию со дня гибели поэта. Это великолепная, свободно льющаяся лирическая проза, афористичная и живая. Это проза-воспоминание и проза-прозрение, проза-исповедь и проза-проповедь, а сверх всего проза-исследование… Рассказ о том, как девочка, которой суждено было стать в будущем великим поэтом, открыла для себя Пушкина, постепенно познавая его поэзию, его трагическую судьбу:
“Снег, черные прутья деревец, двое черных людей проводят третьего, под
мышки, к саням – а еще один, другой, спиной отходит. Уводимый – Пушкин,
отходящий – Дантес... Первое, что я узнала о Пушкине, это – что его убили.
...Пушкин был мой первый поэт, и моего первого поэта – убили.
С тех пор, да, с тех пор, как Пушкина на моих глазах на картине
Наумова – убили, ежедневно, ежечасно, непрерывно убивали все мое
младенчество, детство, юность – я поделила мир на поэта – и всех и выбрала
– поэта, в подзащитные выбрала поэта: защищать поэта – от всех, как бы эти
все ни одевались и не назывались...”
Как входит образ национального гения в сознание русской девочки? И как — одновременно — душа маленького человека соприкасается с экзистенциальными проблемами бытия: одиночеством, смертью, любовью, отчуждением самых близких людей?.. Цветаева не просто мастерски воспроизводит особенности своего детского восприятия мира. Интереснее всего то, что она сопровождает их комментариями человека, уже достигшего зрелости, напряженно вглядывающегося в собственные свои истоки и в уходящую даль времен, дабы подвести некоторые итоги собственной жизни. Она прослеживает влияние пушкинских текстов и пушкинской биографии на формирование собственной личности, и оказывается, что многое, чуть не все тут сплетено воедино.
Характернейшая черта цветаевской прозы: она по-особому философична. Это значит, что она никогда не довольствуется и не исчерпывается внешним сюжетом. Что, собственно, составляет динамику сюжета в «Моем Пушкине»? Прогулки по Тверскому бульвару к Памятник-Пушкину и поездка к морю, страстное ожидание встречи со свободной стихией. Но авторские «отлеты» от конкретной эмпирики естественно вплетены в повествование, читатель их почти не замечает, и вскоре он уже напряженно следит за чем-то совсем иным, чем внешние события. Он оказывается соучастником размышлений автора, касающихся разных материй: поэзии, жизни, смерти, любви, природы человека, мироустройства... Чуть ли не каждый абзац этой прозы насыщен размышлениями метафизического свойства — и иногда это целые вставные сюжеты. Проследите, как уже на нескольких первых страницах прозы «Мой Пушкин» автор успевает сказать читателю о расах и расизме, о самой ситуации «поэт и общество», о природе любви, какой она предстает в детстве...
Когда Цветаева писала “Мой Пушкин”, ее бедственная жизнь эмигранта-
изгоя шла еще и под знаком сдвоенного трагизма тогдашней Истории Евразии: гитлеровский террор на Западе и сталинский террор в России. Под каждодневным гнетом быта и бытия вспоминала она, избранная, как рано окликнул ее Пушкин. Кроме картины в маминой спальне, был черный монумент на близлежащем бульваре. И назывался Памятник-Пушкина (через дефис). Цветаевский дом в Трехпрудном был в пяти минутах ходьбы – нет, лучше детского бега – от Памятник-Пушкина. И знаменитый чугунный монумент Опекушина годами был участником детских игр уже начинавшей все понимать дочери филолога и музыкантши. А потом стал метафорическим началом размышлений верной наследницы умнейшего мужа России, да притом таких размышлений, что, к несчастью, не стареют и могли бы родиться сегодня:
“Под памятником Пушкина росшие не будут предпочитать белой расы... Памятник Пушкина, опережая события – памятник против расизма, за равенство всех рас, за первенство каждой – лишь бы давала гения. Памятник Пушкина есть живое доказательство низости и мертвости расистской теории. Расизм до своего зарождения Пушкиным опрокинут в самую минуту его рождения...”
Когда Марина Ивановна писала эти строки в дни гитлеризма-сталинизма, ей оставалось жить на свете всего пять лет. Пушкин был с нею до конца. Она ведь убежденно говорила: “Да, что знаешь с детства – знаешь на всю жизнь...” И, возможно, она тогда предчувствовала, что этой “всей жизни” ей отпущено уже немного.
“Оттого ли, что я маленьким ребенком столько раз своею рукой писала:
“Прощай, свободная стихия!”... я все вещи своей жизни полюбила и пролюбила прощанием, а не встречей, разрывом, а не слиянием, не на жизнь – а на смерть”.
Невесело. Но язык больших поэтов – кентавр: сочетание несочетаемого –
точности с многозначностью. И не надо верить, будто Цветаева пролюбила Пушкина только прощанием. Да ведь и само пушкинское “Прощай, свободная стихия!” означало вместе с тем – “здравствуй!”. И потому радовало душу... А за шесть лет до “Моего Пушкина” Цветаева написала в одном письме:
“Ведь Пушкина убили, потому что своей смертью он никогда бы не умер, жил бы вечно...”
Так можно было написать, только пролюбив его на жизнь! И к 200-летию со дня его рождения лучших слов сказано не было.
При встрече со стихами Анны Андреевны Ахматовой невольно вспоминается имя Пушкина: классическая ясность , интонационная выразительность ахматовского стиха, отчетливо выраженная позиция принятия мира, противостоящего человеку, - все это позволяет говорить о пушкинском начале, явственно обнаруживающем себя в поэзии Ахматовой.
Имя Ахматовой не раз ставили рядом с именем Пушкина. Об Ахматовой заговорили как о продолжательнице пушкинской традиции буквально после ее первых поэтических шагов. Но в то же время ее имя всегда произносилось как имя совершенно самостоятельного, неповторимо оригинального поэта.
Имя Пушкина было для нее самым дорогим – с ним связывалось представление о том, что составляет суть поэзии. Она пронесла эту любовь через всю свою жизнь, не побоявшись даже темных дебрей литературоведения, куда входила не однажды, чтобы прибавить к биографии любимого поэта несколько новых штрихов. Ахматова, преклонявшаяся перед именем Пушкина, черпавшая душевные силы в изучении его творчества и внесшая в пушкинистику весомый вклад, с некоторой настороженностью относилась к настойчивым попыткам слишком категоричного сближения их имен.
Прямых перекличек с пушкинскими стихами в поэзии Ахматовой почти не встретить, здесь на ином уровне – философии жизни, настойчивом стремлении быть верным лишь одной поэзии, а не силе власти или требованиям толпы.
Именно с пушкинской традицией связывается свойственная Ахматовой масштабность поэтической мысли и гармонической точности стиха, возможность выявить всеобщее значение неповторимого душевного движения, соотнести чувство истории с чувством современности, наконец, многообразии лирических тем, скре6пляемых личностью поэта, который всегда современник читателю.
Любовь к Пушкину усугублялась еще и тем, что по стечению обстоятельств Анна Ахматова - царскоселка, ее отроческие, гимназические годы прошли в Царском Селе, теперешнем Пушкине, где и сейчас каждый невольно ощущает неисчезающий пушкинский дух, словно навсегда поселившийся на этой вечно священной земле русской Поэзии. Те же Лицей и небо и так же грустит девушка над разбитым кувшином, шелестит парк, мерцают пруды и, по-видимому, так же (или - иначе?) является Муза бесчисленным паломничающим поэтам...
Для Ахматовой Муза всегда - "смуглая". Словно она возникла перед ней в "садах Лицея" сразу в отроческом облике Пушкина, курчавого лицеиста - подростка, не однажды мелькавшего в "священном сумраке" Екатерининского парка, - он был тогда ее ровесник, ее божественный товарищ, и она чуть ли не искала с ним встреч. Во всяком случае ее стихи, посвященные Царскому Селу и Пушкину, проникнуты той особенной краской чувства, которую лучше всего назвать влюбленностью, - не той, однако, несколько отвлеченной, хотя и экзальтированной влюбленностью, что в почтительном отдалении сопровождает посмертную славу знаменитостей, а очень живой, непосредственной, в которой бывают и страх, и досада, и обида, и даже ревность... Да, даже ревность! Например, к той красавице с кувшином, которою он любовался, воспел и навек прославил... и которая теперь так весело грустит, эта нарядно обнаженная притворщица, эта счастливица, поселившаяся в бессмертном пушкинском стихе!
Ахматова с женской пристрастностью вглядывается и в знаменитое изваяние, пленившее когда-то поэта, и в пушкинский стих. Ее собственное стихотворение, озаглавленное (не без тайного укола!), как и у Пушкина, "Царскосельская статуя", дышит чувством уязвленности и досады.
Чтобы передать эти чувства, Ахматова использует интересный поэтический прием – оксюморон, сочетание противоречащих друг другу определений, создающих неожиданный эффект:
А как великолепны аллитерации в первой строфе! Они внутренне как бы перекликаются с оксюморонами финала. Звук лебединых кличей слышится в двух первых строках:
он резко сменяется повторением звука "р", как бы усиливающим интенсивность цветописи:
Надо сказать, что небольшое ахматовское стихотворение, безусловно, одно из лучших в уже необозримой сейчас поэтической пушкиниане, насчитывающей, по-видимому, многие сотни взволнованных обращений к великому гению русской литературы. Но Ахматова обратилась к нему так, как только она одна и могла обратиться, - как влюбленная женщина, вдруг ощутившая мгновенный укол нежданной ревности. В сущности, она не без мстительности доказывает Пушкину своим стихотворением, что он ошибся, увидев в этой ослепительной стройной красавице с обнаженными плечами некую вечно печальную деву. Вечная грусть ее давно прошла, и вот уже около столетия она втайне радуется и веселится своей поистине редкостной, избраннической, завидной и безмерно счастливой
женской судьбе, дарованной ей пушкинским словом и именем...
У Пушкина училась Ахматова краткости, простоте и подлинности поэтического слова, и все, что с ним связано, дорого поэтессе. Вот стихотворение, посвященное юному Пушкину:
По словам близко знавшей поэтессу литературоведа Эммы Герштейн, в этом стихотворении "отразились особенности восприятия Анной Ахматовой Пушкина: сочетание конкретного ощущения его личности - "здесь лежала его треуголка" – и всеобщего поклонения национальному гению - "и столетие мы лелеем еле слышный шелест шагов".
В стихотворении "Смуглый отрок бродил по аллеям…" лирическая героиня включает себя в число потомков ("мы"), воспринимающих Пушкина как часть своего духовного мира, близкого человека, о котором не просто вспоминают, но "лелеют" в памяти его образ:
Впечатление затихающего отзвука "шагов" полагают создать фонетические художественные средства. Полный звуковой повтор "ле" встречается в первой и третьей строчке на ударной позиции, т. е. на сильном месте ("аллеям", "столетие", "лелеем"), а в четвертой – на слабом ("еле", "шелест"). Эмоциональный контраст звуков в повторах делает ономатопею особенно выразительной. Этот эвфонический элемент был неоднократно использован и Пушкиным. Например, в отрывке "Вновь я посетил…" (1835) на фоне сонорных аллитерационных звуков "л", "н", "м" возникает ономатопея, передающая шаркающий звук шагов няни:
В пушкинском стихотворении тот же прием использован еще два раза – в создании образа "трех сосен" "на границе // Владений дедовских" (аллитерационные звуки "х" и "ш") :
Перекличка написанного дольником стихотворения Ахматовой с фоникой пушкинского ямба не случайна. Образ, начинающий вторую строфу, поясняет реминисценцию, на основе которой раскрывается художественный смысл ахматовской миниатюры:
"Сосны" – образ, впервые встречающийся у Пушкина в "воспоминаниях в царском селе…"(1814):
Через двадцать один год он возникает в отрывке "Вновь я посетил...". Уже не царскосельские, а михайловсике сосны для поэта становятся символом вечно возрождающейся жизни.
Ахматовские строки последний из временных ориентиров у Пушкина [история ("памятник") - "минувшее" поэта - "теперь" – будущее ("внук") ] . "Племя// Младое" вспоминает поэта через "столетие", после того, как:
Аллеи, озеро, сосны, "низкие пни" – детали, соединяющие все временные пласты. "Здесь" "бродил по аллеям" юный Пушкин, к "шагам" которого прислушиваются его далекие потомки, "здесь" он вспоминал о славном прошлом России и мечтал, вглядываясь в грядущее. Сквозь современность просвечивает далекая история, образ поэта находится вне времени, в нем, как в фокусе, преломляются лучи разных эпох.
Воспоминание лирической героини является отправной точкой для размышлений о роли поэта в истории, о его "вечной" сущности, о бессмертии искусства. Эти размышления скрыты за пейзажными и историческими деталями, "еле слышны" и понятны в контексте пушкинских реминисценций. Но становясь продолжением последних, раздумья лирической героини вливаются в непрерывный творческий поток, создаваемый и "растрепанным томом Парни", и творениями "смуглого отрока", и попытками современников лирической героини сделать новый "шаг" по проложенной им "дороге свободной" ("Поэту", 1830) .
Надо сказать, что во многих ахматовских стихах воскрешается пушкинское слово. Часты у Ахматовой пушкинские эпиграфы, например, в таких итоговых произведениях, как «Северные элегии», «Городу Пушкина», «Поэма без героя». А название ранней поэмы «У самого моря» явно перекликается с зачином пушкинской «Сказки о рыбаке и рыбке»: «Жили-были старик со старухой у самого синего моря».
Но самое главное, пушкинское начало живет в ахматовскои поэзии, в незыблемых устоях нравственности и творчества. Память и совесть — эти категории и у Пушкина, и у Ахматовой оказываются основой мироведения. У обоих поэтов память горестна неумолима и неукротима. Суд памяти и суд совести у Пушкина — единое апокалиптическое видение:
У Ахматовой — суд совести — событие гораздо более земное, однако не теряющее от этого своей трагедийности:
С неукротимой совестью своей.
Тяжелое, ты знаешь, сколько лет...»
Кроме того, Пушкин родственен Ахматовой своеобразным даром пророчества. «Как он понимал, как он все на свете знал? Этот кудрявый мальчик с томиком Парни под мышкой!», — говорила она в одной из бесед с И. Берлином. Пушкин действительно предчувствовал грядущие катаклизмы, прежде всего внутричеловеческие. То же характерно и для Ахматовой. «Я гибель накликала милым, и гибли один за другим», — писала она, предчувствуя и собственную судьбу, и судьбу своего поколения.
Говоря о теме «Ахматова и Пушкин», нельзя не затронуть сравнение двух стихотворений, написанных этими поэтами – «Сказка о чёрном кольце» Ахматовой и «Талисман» Пушкина.
Для нас существенно, что и Пушкин, и Ахматова выступают как лирики, в основе произведений которых лежат глубоко личные переживания, известные биографам и литературоведам - роман с Е. К. Воронцовой у Пушкина, отношения Ахматовой с Б. Анрепом . В обеих историях фигурировало кольцо, подаренное перед разлукой: Воронцовой - Пушкину, Ахматовой - Анрепу.
Необходимо отметить, что реальные подробности этих отношений не вошли в рассматриваемые произведения, они известны благодаря специальным разысканиям и публикациям. Сами поэты не пожелали раскрывать читателю ни реальные имена, ни реальные биографические обстоятельства. Более того, в обоих случаях эти обстоятельства были преображены мощным лирическим началом.
Мы можем сказать, что личные, политические и исторические факторы очень важны в предыстории обоих произведений, однако их разница остается читателю практически незаметной, потому что никак не проступает в содержании. Здесь Ахматова остается лириком ничуть не в меньшей мере, чем Пушкин.
Формально пушкинское стихотворение более традиционно для лирики. Оно представляет собою два монолога: речь счастливого возлюбленного и речь влюбленной волшебницы. Оба голоса объединены авторской интонацией, допускающей и некоторую степень эпической отстраненности в первой, повествовательной строфе. Однако лирическая стихия господствует на всех уровнях: и как бурное эмоциональное начало в речи волшебницы, и как завораживающий ритм, и как заклинательные повторы окончаний каждой строфы.
Ахматовская сказка уже по заглавию тяготеет к эпичности в гораздо большей степени. Правильной разбивки на строфы нет. Неравенство частей настолько бросается в глаза, что делает незаметным использование того же размера, что и в пушкинском стихотворении - четырехстопного ямба. Все три ее части носят повествовательный характер; у каждой из частей есть свой маленький повествовательный, почти кинематографически острый сюжет, но каждый из сюжетов развивает повествование в самостоятельном плане.
Но стихотворение Ахматовой - это тоже лирика. Все три части объединены образом лирической героини. Образ этот отчетливо восходит к поэтике романтизма.
Несмотря на видимое усиление плана изображения, ее лирика не превратилась в роман, она осталась лирикой. Выразила она, несмотря на глубоко индивидуальный характер собственных переживаний, тот же тип чувства, который ввел в русскую культуру Пушкин.
Представляется важным, что для выражения этого образа чувства Ахматова использовала тот же сюжетный мотив, который мы увидели и в одном из пушкинских произведений - мотив волшебного перстня-талисмана восточного происхождения.
Ахматова не ставила своей целью подражание Пушкину. Она создала оригинальное лирическое произведение, выразившее и отразившее ее индивидуальные переживания, с самостоятельной лексикой, своеобразной композицией, неповторимой образностью и интонацией. Однако пушкинское стихотворение "Талисман" проступает сквозь "Сказку о черном кольце" как архетип, определяющий и характер любовного чувства, и способ его культурного воплощения.
Личностный интерес к Пушкину Ахматова многократно подчеркивала, наполняя этим именем как содержание первых поэтических сборников, так и завершая пушкинской проблематикой долгий творческий путь, пройденный ею в истории литературы ХХ века. И если первоначальное внимание к творчеству Пушкина вполне укладывается в общеакмеистическое стремление к «прекрасной ясности»: к простоте и органичности формы, определяющей грани между жизнью и искусством, то, уже начиная с 20-х годов, содержание ахматовского отношения к Пушкину все более сосредотачивается на человеческой сущности поэта.
Анна Ахматова была и оригинальным исследователем пушкинского творчества. Наиболее известны такие ее работы как "Последняя сказка Пушкина" (1931 – 1933), "Гибель Пушкина", а так же "Пушкин и Невское взморье"(1963).
Эта работа продолжалась в течение сорока лет. Поэтесса выступала с докладами в пушкинском доме, участвовала в работе Пушкинской комиссии. Она прекрасно знала факты жизни Пушкина, глубоко понимала психологию его личности и творчества. Ее "Пушкиниана" – не обычная исследовательская работа. Поэтесса, наделенная удивительной, почти вещей интуицией, чувствовавшая ценность каждой пушкинской детали, порой опережала в своих открытиях литературоведов.
Вспоминает литературовед Дмитрий Хренков: "Весной 1989 года в журнале "Огонек" появилась… пространная публикация о том, что на острове Голодай под Ленинградом были найдены могилы пяти декабристов, приговоренных к повешению. А за много лет до этой публикации Анна Андреевна попросила свести ее на Голодай, чтобы поклониться храбрецам. Мы не блуждали по тропинкам и заросшим кустами дорогам, а сразу вышли к нужному месту. "Вот здесь", - сказала Ахматова и склонила голову в низком поклоне. Прошло некоторое время, и я, выбрав удобный случай, поинтересовался, какие безошибочные ориентиры привели нас к могиле. Анна Андреевна не задумываясь ответила: "Рукописи Пушкина".
Догадку о месте захоронения декабристов Ахматова высказала впервые в статье "Пушкин и Невское взморье" еще в 1963 г. Именно Ахматовой принадлежит "Слово о Пушкине", великолепный поэтический монолог о его бессмертии.
"Мне надо привести в порядок мой дом", - сказал умирающий Пушкин.
Через два дня его дом стал святыней для его Родины, боле лучезарной победы свет не видел.
Вся эпоха… мало-помалу стала называться пушкинской. Все красавицы, фрейлины, хозяйки салонов, кавалерственные дамы, члены высочайшего двора, министры, аншефы и неаншефы постепенно начали именоваться пушкинскими современниками…
Он победил и время и пространство.
Говорят: пушкинская эпоха, пушкинский Петербург. И это уже к литературе прямого отношения не имеет, это что-то совсем другое. В дворцовых залах, где они танцевали и сплетничали о поэте, висят его портреты и хранятся его книги, а их бедные тени изгнаны оттуда навсегда. Про их великолепные дворцы и особняки говорят: здесь бывал Пушкин – или: здесь не бывал Пушкин. Все остальное никому неинтересно".
Закроем глаза и произнесем одно лишь слово: "Пушкин"... Как много заключено в нем: сколько чувств, переживаний, драматических событий! А творчество поэта настолько разнообразно, что для каждого человека найдется здесь что-то свое, родное и близкое только ему. Для кого-то это - тема волнующей и прекрасной любви, как в "Капитанской дочке", "Евгении Онегине", для кого-то - тема долга и чести, как в "Выстреле", ревности, как в "Цыганах", исторической правды, как в "Борисе Годунове", "маленького человека", как в "Станционном смотрителе". Но все произведения Пушкина пропитаны вольностью, свободой, стремлением к прекрасному, к чистому и высокому.
Пушкин сыграл огромную роль в творчестве всех последующих писателей и поэтов. Редок тот творец, который хоть раз не вспомнил, не упомянул в своих произведениях о Пушкине. Каждый писатель взял от Пушкина что-то для себя. Это что-то - вдохновение. Пример таланта Пушкина, его гения вдохновлял многие и многие поколения прозаиков и лириков. Во все трудные моменты жизни ставили они себе в пример поэта.
Цветаева и Ахматова…Такие разные и такие похожие. Обеих роднит любовь к своей русской земле, к поэтической традиции, к поискам в области языка и, прежде всего, общих корней, восходящих к Пушкину. Их отношение к Пушкину, поэту и человеку, было совершенно различным. Ахматова, после публикации в 1933 году первого очерка, навеянного мотивами пушкинской "Сказки о золотом петушке" и чтением книги Вашингтона Ирвинга "Альгамбра", затем в течение более тридцати лет последовательно и глубоко продолжала исследовать творчество поэта, регулярно обращаясь к источникам. В итоге она предложила свой тщательный анализ отдельных его произведений, осветив некоторые аспекты жизни и творчества великого поэта, о чем можно прочитать в ее сборнике "О Пушкине", убедившись вновь в ее поэтическом искусстве на примере перевода на русский язык стихов, написанных Пушкиным по-французски. Цветаева же, наоборот, прочитав всего две работы о нем ("Дуэль и смерть Пушкина" П. Щеголева и "Пушкин в жизни" В. Вересаева), создала свой образ поэта, связав его с первыми воспоминаниями детства, когда в комнате матери она увидела картину "Дуэль": две фигуры в черном поддерживают третьего, в то время как на заснеженном фоне меж голых ветвей удаляется тень другого человека.
Для Анны Ахматовой Пушкин – это не столько человек, сколько явление, целая эпоха в истории литературы. Поэтому в своих произведениях, посвященных великому гению, она создаёт ощущение присутствия Пушкина, но конкретного образа не даёт, лишь описывая Царское Село, где всё напоминает ей о поэте.
Марина Цветаева, очень тесно соприкасавшаяся с жизнью Пушкина, напротив, видит в нём человека, описывает его внешность. Для Цветаевой Пушкин – это коллега. Она считает себя равной ему. Её цель – показать в стихотворении, что пушкинским мыслям созвучны её мысли, что она понимает и разделяет все чувства поэта.
Итак,образ А. С. Пушкина представляет собой культурный феномен, не имеющий аналогов в русской литературе. Образ поэта предстаёт в русской литературе «собранным» из отдельных черт, особо дорогих каждому автору, как из разноцветных камешков складывается мозаика. Поэтому проблема привнесения писателями в построения о Пушкине собственной философии и субъективности личного восприятия, занимает не последнее место в литературной пушкиниане. Разные писатели идут каждый своей тропой к Пушкину и из многочисленных «мой» Пушкин складывается «наш» Пушкин. Из разрозненного противоречия возникает единое.
На пушкинском вечере в петроградском Доме литераторов произнес речь талантливый поэт, известный пушкинист Владислав Ходасевич. Словами из этой речи мне хочется завершить свой реферат о перекличке Пушкина и поэтов "серебряного века", достойных приемников пушкинской Музы.
"Наше самое драгоценное достояние, нашу любовь к Пушкину, как горсть благовонной травы, мы бросаем в огонь треножника. И она сгорит.
О, никогда не порвется кровная, неизбывная связь русской культуры с Пушкиным".