Дружба Чехова и Левитана
Наиболее близким
другом Левитана и человеком, наиболее
глубоко понимавшим его творчество,
стал великий русский писатель Антон
Павлович Чехов. Левитан и Чехов
были ровесниками и познакомились
еще в конце 1870-х годов, когда
оба были бедными студентами. Как-то
зимою Левитан заболел, и его
друг - Михаил Чехов - привел своего брата
Антона проведать больного. После
этого они постоянно встречались
в Москве и, видимо, в Звенигороде,
где некоторое время работал
в больнице Антон Павлович. В это
же время Чехов начинал писать
свои небольшие юмористические рассказы
(еще под псевдонимом Антоша Чехонте).
Но особенно душевной стала дружба писателя
и живописца с 1885 года, когда Левитан вместе
с семьей Чеховых провел лето в подмосковной
усадьбе Киселевых Бабкино близ Нового
Иерусалима (туда же он приезжал на отдых
и в два последующих года). Только что переживший
тяжелый душевный кризис, доведший его
до попытки самоубийства (к счастью, неудачной),
Левитан нашел в семье Чеховых теплое,
родственное отношение и искреннюю дружескую
помощь. Сохранилось немало воспоминаний
о царившей в Бабкино целительной атмосфере
любви к природе, живому слову и искусству,
о совместных чтениях стихов Пушкина и
сатиры Салтыкова-Щедрина, музыкальных
вечерах, прогулках на природе, о веселых
играх, организатором которых был неистощимый
в своем остроумии Антон Павлович. Необычайно
близкими оказались Чехов и Левитан и
в каких-то сокровенных основах своего
мироощущения, и, соответственно, поэтики
творчества. Эта близость ясно сказывается
в письмах Левитана к Чехову, раскрывающих
светлую, доверчивую, но и нервную, легко
ранимую, импульсивную натуру художника.
Письма эти, иногда весело-ироничные, а
иногда исполненные глухой мрачной тоски,
позволяют ощутить и важность душевной
поддержки Левитана Чеховым, и левитановское
восхищение творчеством писателя как
пейзажиста - отдельные описания природы
у которого он считал верхом совершенства.
Правда, впоследствии, в 1892 году, был в
истории дружбы Левитана и Чехова эпизод,
ненадолго омрачивший их отношения и связанный
с чеховским рассказом "Попрыгунья"
(другое название - "Великий человек").
С сюжете этого рассказа Чехов использовал
некоторые моменты взаимоотношений Левитана,
его ученицы Софьи Кувшинниковой и ее
мужа, врача Дмитрия Кувшинникова. Чехов
напечатал рассказ, и Левитан нашел в нем
обидные намеки на себя, своих близких,
возмутился, вспылил, говорят, даже собирался
вызвать Чехова на дуэль... А морщился,
как от боли, вспоминая всю эту историю.
Как мог он так не понять Чехова :( Дружба
с Чеховым освещала всю его жизнь, и никто,
как Чехов, не умел так легко и хорошо разбираться
в путанице его порою несвязных, буйных
мыслей, чувств. Теперь все кончено, казалось
Левитану... Все сильнее грызла его тоска
по другу. Хотелось иногда забыть обо всем,
пойти к Чеховым. Но как на это решиться?
Однажды - это было 2 января 1895 года - заехала
к Левитану Таня Куперник, молодая писательница.
Она собралась ехать в Мелихово к Чеховым
и по дороге зашла посмотреть летние этюды
Левитана. Когда Левитан узнал, куда она
едет, он заговорил о том, как труден ему
разрыв с Чеховым, как хотелось бы по-прежнему
поехать к нему в Мелихово. - За чем же дело
стало? Раз хочется, так и надо ехать. Поедемте
со мной сейчас! - Как? Сейчас? Так вот и
ехать? - Так вот и ехать! "Левитан заволновался,
зажегся... и вдруг решился. Бросил кисти,
вымыл руки, и через несколько часов мы
подъезжали к мелиховскому дому, - вспоминала
много лет спустя Татьяна Львовна Щепкина-Куперник.
И вот мы подъехали к дому. Залаяли собаки
на колокольчик, выбежала на крыльцо Мария
Павловна, вышел закутанный Антон Павлович,
в сумерках вгляделся, кто со мной, - маленькая
пауза - и оба кинулись друг к другу, так
крепко схватили друг друга за руки - и
вдруг заговорили о самых обыкновенных
вещах: о дороге, погоде, о Москве... будто
ничего не случилось". Друзья вновь
обрели друг друга. Крепче, душевнее стала
дружба, и Левитан сиял от счастья, когда
Чехов, наезжая в Москву, приходил к нему
в мастерскую. Так дружба писателя и художника,
к их взаимной радости, возобновилась.
Чехов подарил живописцу свою книгу с
надписью: "Величайшему художнику от
величайшего писателя. Милому Левиташе
"Остров Сахалин" на случай, если
он совершит убийство из ревности и попадет
на оный остров. Их самые сердечные отношения
сохранились до конца дней художника."
Дружба с Левитаном, восхищение его работами,
видимо, многое дали и Чехову как писателю
и мыслителю. Как и Левитан, он готов был
"душу отдать за удовольствие поглядеть
на теплое вечернее небо, на речки, лужицы,
отражающие в себе томный, грустный закат"
и особенно любил весну. "Майские сумерки,
нежная молодая зелень с тенями, запах
сирени, гудение жуков, тишина, тепло -
как это ново и необыкновенно, хотя весна
повторяется каждый год" (из повести
"Моя жизнь"). Подмосковную природу
он стал называть левитанистой и писал
в одном из писем их общему товарищу - архитектору
Федору Шехтелю: "Стыдно сидеть в душной
Москве, когда есть Бабкино... Птицы поют,
трава пахнет. В природе столько воздуха
и экспрессии, что нет сил описать... Каждый
сучок кричит и просится, чтобы его написал
Левитан". Изучая свеженаписанные работы
Левитана, писатель даже говорил, что "вот
эта твоя картина более левитанистая,
чем предыдущие..." Перекликаются с творчеством
Левитана и такие программно важные для
Чехова произведения 1880-х годов, как повесть
"Степь", рассказы о детях и животных,
в которых важнейшую роль играют образы
природы и выражены представления писателя
о норме, истинно человечном образе мыслей
и чувств. "Нужны чистые, поэтические
и естественные побуждения, столь же прекрасные,
как мир природы... Человек должен быть
достоин земли, на которой он живет... Какие
красивые деревья и какая, в сущности,
должна быть возле них красивая жизнь!"
- в подобных утверждениях Чехова, близких
к левитановским устремлениям, проявляется
нерв, сердце его поэтики. В 1890 году Левитан
представил широкой публике свою знаменитую
картину "Тихая обитель", и ее успех
по-своему отразился и в творчестве Чехова.
В его повести "Три года" есть эпизод,
где героиня на художественной выставке
рассматривает полюбившуюся ей картину,
описание которой являет синтез впечатлений
писателя от работ Левитана, в том числе
и от Тихой обители: "На первом плане
- речка, через нее бревенчатый мостик,
на том берегу тропинка, исчезающая в темной
траве... А вдали догорает вечерняя заря.
И почему-то стало казаться, что эти самые
облачка, и лес, и поле, она видела уже давно
и много раз, и захотелось ей идти, идти
и идти по тропинке, и там, где была вечерняя
заря, покоилось отражение чего-то неземного,
вечного, океана чистой радости и ни чем
не омраченного блаженства..." Соответствие
переживаний, воплощенных в левитановских
пейзажах, каким-то самым заветным чаяниям
современной ему интеллигенции обусловило
то, что понятие "пейзажа настроения"
и его развитие в отечественном искусстве
порой связывают почти исключительно
с именем Левитана. Современники оставили
немало признаний в том, что Левитан помог
им увидеть родную землю. Александр Бенуа
вспоминал, что "лишь с появлением картин
Левитана" он поверил в красоту, а не
в "красоты" русской природы: "...оказалось,
что прекрасен холодный свод ее неба, прекрасны
ее сумерки, алое зарево закатного солнца
и бурые весенние реки, прекрасны все отношения
ее особенных красок" Не только в пейзажах
Левитана, но и в самой его личности, облике.
его манерах люди находили, можно сказать,
идеальный образец человеческих достоинств.
В зрелые годы Левитан, "превратившийся
- по замечанию его первого биографа Соломона
Вермеля - из нищего мальчика в изящного
джентльмена", воспринимался как "удивительно
душевный, простой, задумчиво-добрый"
человек, который "поражал всякого своим
замечательным лицом и чуткими, вдумчивыми
глазами, в которых светилась редкая и
до крайности чуткая, поэтическая душа"
(Федор Шаляпин). Одним из свидетельств
признания особой духовной красоты Левитана
стало обретение в нем Поленовым модели
для изображения Христа в своей большой
историческо-религиозной картине "Мечты".
Левитан не был верующим, крещеным христианином
и в своем отношении к религии, видимо,
был близок самому Чехову, не принимая
догм и формальностей ни одного из вероисповеданий,
но видя в них (при условии основания "не
на букве, а на духе") различные формы
искания Солнца Истины. Сам он остро чувствовал
и стремился выразить на холсте "божественное
нечто, разлитое во всем, но что не всякий
видит, что даже и назвать нельзя, так как
оно не поддается разуму, анализу, а постигается
любовью". Левитан всем существом - психикой,
"музыкальным" мышлением был проникнут
присущими русской природе ритмами, мелодиями,
аккордами. И порой в его пейзажах, их плавной
мелодике, задумчивой тихой красоте золота
и лазури, ясно ощущается родство с образом
высшего смысла мироздания, универсального
всеединства, некогда воплощенным Андреем
Рублевым в его гениальной иконе, созданной
"дабы воззрением на Святую Троицу побеждался
страх ненавистной розни мира сего, побеждало
начало любви". 1890-е годы - время расцвета
мастерства Левитана, его широкого признания
и популярности у ценителей искусства.
Но жизнь его и в эти годы отнюдь не была
безоблачной, лишенной горестей и тягот.
Не случайно рядом с пейзажами, утверждавшими
красоту русской природы и единящих с
ней мыслей и чувств, в его творчестве
есть и драматические образы, в которых
живет память о несовершенстве действительности.
В таких работах ощущается, что Левитан,
говоря словами Александра Блока о Чехове,
"бродил немало над пропастями русской
жизни". В них отразились его размышления
о противоречивости человеческого бытия,
страдание от столкновений с несправедливостью.
В конце 1890-х годов для Левитана особенно
характерным было обращение к сумеречным
пейзажам, изображению спящих деревень,
лунных тихих ночей, когда "пустыня
внемлет богу, и звезда с звездою говорит"
(М.Ю. Лермонтов). В таких работах ("Лунная
ночь в деревне", 1897, "Восход луны.
Деревня", 1898; пейзаж на камине в доме
А.П. Чехова в Ялте; "Сумерки. Стога",
1899) он достиг небывалого лаконизма изображения,
той его обобщенности, которая позволяет
художнику буквально монументализировать
дыхание земли... Изображая тающие в лиловом
сумраке очертания стогов, березы, призрачно
белеющие в сизой мгле и словно излучающие
тихий свет, художник делал, казалось бы,
простейший деревенский русский мотив
выражением медитативного слияния с "божественным
нечто, разлитым во всем". Такие работы,
позволяющие ощутить высокую этическую
основу, философскую глубину взгляда позднего
Левитана на мир, сопоставимы с лучшими
стихотворениями любимого им всю жизнь
Тютчева и, конечно, с образами Чехова,
в рассказах конца 1890-х годов часто выражавшего
свои сокровенные мысли и чувства через
пейзажи, близкие левитановским. Так, в
рассказе "Человек в футляре" (1898)
пошлости и мелочам обывательского быта
противостоит красота, бесконечность
природы и вызываемых ею чувств и мыслей:
"Когда в лунную ночь видишь широкую
сельскую улицу с ее избами, стогами, уснувшими
ивами, то на душе становится тихо; в этом
своем покое, укрывшись в ночных тенях
от трудов, забот и горя, она кротка, печальна,
прекрасна, и кажется, что и звезды смотрят
на нее ласково и с умилением и что зла
уже нет на земле и все благополучно"