Формирование монологической доминанты в архитектонике романов Федора Михайловича Достоевского

Формирование монологической доминанты

в архитектонике романов Ф.М. Достоевского

Стремление охарактеризовать творческий метод Ф.М.Достоевского, понять принцип его художественного  мышления, опираясь на само произведение, т.е., собственно на некоторый текст, традиция делать выводы о мировоззрении писателя на основании как бы «закодированных» в тексте идей приводит к тому, что появляются подчас диаметрально противоположные друг другу точки зрения. Более перспективным представляется метод, которому предлагал следовать Н.Бердяев: «...логичнее было бы идти от мировоззрения к художественному мышлению Достоевского» [1]

У многих исследователей творчества Ф.М Достоевского уже  не вызывает сомнения тот факт, что его мировоззрение можно охарактеризовать как христианское в самой своей основе. Отношение к социализму как к религии чувствуется у многих писателей и публицистов этого периода. Например, Белинский писал: « Я теперь в новой крайности, - это идея социализма, которая стала для меня идеей новой, бытием бытия, вопросом вопросов, альфою и омегою веры и знания. Все из нее, для нее и в ней...». Достоевский устами одного из своих героев - Липутина - фактически объяснил свое понимание социализма, что это замена христианства, совершенно то же христианство, только без бога. Митрополит Иоанн в книге «Самодержавие духа» так писал об этом: «Православию была противопоставлена антирелигия, вере в Бога, добро и правду - вера в якобы безмерные собственные возможности, благотворность насилия и абсолютную ценность земного, материального бытия». [2]

Огромную важность такой «маленькой» отличительной детали в «совершенно том же» христианстве, как отсутствие  Бога Достоевский начал в явном виде осознавать, вероятно, во время нахождения в Петропавловской крепости, что следует из поздних писем и дневниковых записей. Впоследствии эта идея «социализма без Бога» была с огромной силой развенчана и уничтожена в романе «Бесы» (подчеркиваем, что речь идет о полном развенчании именно идеи «безбожности социализма», но не самой идеи социализма, развитой и преображенной Достоевским впоследствии в его теорию о «христианском социализме» [3] «Может быть, там наверху, то есть, самому высшему нужно было меня привести в каторгу, чтобы я там ...узнал самое главное, без чего нельзя жить, иначе люди съедят друг друга с их материальным развитием» [4]

В одном из своих писем, поясняя смысл Легенды  о великом инквизиторе, Достоевский  писал о том, что если исказить Христову веру, соединив ее с целями мира сего, то утратится и весь смысл христианства, а ум несомненно впадет в безверие и под видом социальной любви к человечеству проявит, по сути, презрение к нему. Из этого видно, что писатель прекрасно понимал и разделял понятия «Христова вера» и «цели мира сего», в рамках реалий и культурного мировоззрения которого и проявляются все диалектические противоречия человека и его бытия. Но в своих романах он осуществлял строительство мира универсального, состоящего из всех сущих миров, и на этом уровне для него диалектика была в конечном итоге преодолена (в рамках как идейного содержания, так и архитектонической организации более позднего и центрального для его творчества романа «Братья Карамазовы»).

Увлечение социализмом, как уже говорилось, было связано у Достоевского с его религиозными исканиями. Но в дальнейшем мысль Достоевского все время движется в линиях антиномизма, все его положительные построения имеют решительные отрицания, хотя и антиномизм коренился в его религиозном же сознании, и вне этого религиозного сознания невозможно его оценить. Это в свою очередь вплотную подвело религиозное сознание Достоевского к основным проблемам мировоззрения эпохи. В довольно позднем отрывке (Дневник за 1877-ой год) Достоевский писал: «величайшая красота человека... величайшая чистота его... обращаются ни во что, проходят без пользы человечеству... единственно потому, что всем этим дарам не хватило гения, чтобы управить этим богатством» [5]. В этих словах очень ясно выражено признание того, что для плодотворного действия этой «святыне» не хватает «умения» «управить» ее богатством.

Мысль Достоевского в этом преломлении не удержалась на позициях христианской этики, а приблизилась к противоположному тезису о внутренней двусмысленности человеческого естества, двусмысленности красоты, к учению о трагизме «естественной» свободы, уводящей человека к преступлению, и т. д. Неверно утверждать, как это делает, например, Шестов, что у Достоевского после каторги произошло полное перерождение его прежних взглядов, что «от прошлых убеждений … не осталось и следа». Осознание существующего «антиномизма» человеческой натуры не покидает его. С одной стороны, вера в то, что «красота спасет мир», а с другой раздумье о том, что «красота, это — страшная и ужасная вещь», — все эти антиномии не ослабевают, а, наоборот, все больше заостряются в течение жизни Достоевского, но все же мысль писателя до конца дней движется в направлении преодоления этого антиномизма. Христианский натурализм, с одной стороны, и неверие в «естество», с другой, продолжают все время жить в нем, но именно поэтому ему так дорога идея завершающего, целостного синтеза.

И в романе «Братья Карамазовы»  он и на уровне идейного содержания, и на уровне архитектоники романа продемонстрировал свою авторскую  монологическую «над-позицию», с точки  зрения которой этическая доминанта  его мировоззрения уже напрочь лишена каких-либо диалектических моментов.

Многие писатели, как  современники Достоевского, так и  жившие в более позднее время, а так же многие исследователи  его творчества называли книгу «Записки из Мертвого дома» «стержневым произведением» в творчестве Достоевского. «При медленном чтении «Записок из Мертвого дома» я осознал фундаментальную важность этого произведения для понимания всего творчества Достоевского» - писал Роберт Джексон [6],  в частности, этот исследователь отмечал значение именно «религиозного обрамления» этого «острожного произведения» для осознания «внутреннего содержания всех его последующих произведений». Состояние «смирения и страдания» и «прозрения и преображения» находятся на разных уровнях в структуре христианского мировоззрения, это разные качественные состояния, которые не являются  ни параллельными, ни последовательными в христианской системе личностной ориентации в мире. Они скорее соотносятся друг с другом иерархически.

Находясь в Омском остроге, Достоевский окончательно для себя определил свое место  в этой системе, а значит и свое место Автора в архитектонической  структуре своих произведений. Понимание  этого важного события поможет разобраться  в противоречивых оценках занимавшей долгое время первое место в литературоведении полифонической («бахтинской») трактовки структуры романов Достоевского, которая подверглась переосмыслению и которой в современных исследованиях противопоставляется монологическая концепция.

Установка Бахтина на изучение именно полифонии в произведениях  Достоевского и то, что он лишь вскользь упоминает о том "центре, к которому тяготеет "эта полифоническая система" является следствием мировоззренческой  позиции самого ученого-философа, а также связана со спецификой исторического момента, на который пришлась его научная и творческая деятельность. М.О.Горобинский охарактеризовал бахтинское направление изучения творчества Достоевского в советском литературоведении таким образом: " Актуальность бахтинской диалогики проистекает из глубинной интенциональности дискурса, всегда открытого сущностным проблемам современности"[7]

В книге "Творчество Франсуа  Рабле и народная культура средневековья  и Ренессанса" Бахтин исторически обосновал тот тезис, что основной тенденцией развития Западно-Европейской культуры от эпохи Возрождения и до нового времени было преодоление монологизма авторитарной культуры. Бахтин увидел "полифонию" у Достоевского как свидетельство преодоления характерной для России монологической традиции в ее культурном и историческом развитии. Но он не мог не заметить тяготения к Церкви. Думается, что Бахтин не развивал этот тезис как раз по причине "глубинной интенциональности" своего подхода к Достоевскому, для его мировоззрения более актуальным был акцент на множественность и равноправность неслиянных голосов как главную черту художественного метода, а значит и идейной позиции писателя.

В изменившейся исторической обстановке уже с полной определенностью  можно высказать мнение о том, что скорее Достоевский был прямым наследником монологической традиции, которая  формировалась в русской культуре в течение многих веков еще от дохристианских времен, в разное время соседствуя, конфликтуя и вступая в компромиссные отношения с противостоящей ей "полифонической", "демократической" традицией. Все дело в том, что писатель, пройдя «кромешный ад» каторги, смог подняться на качественно новый уровень, получив таким образом новые знания о мире  и его новое понимание (М.М.Бахтин говорил о том, что ад Мертвого дома - это одновременно и вход в рай, но не уточнил, что не для героев, а для автора), тогда как его герои в большинстве своем пребывают еще «там», в «иночном», «кромешном» мире,  только иногда испытывая высокие минуты откровения  и интуитивно благоговея перед более посвященными, чем они сами.

Но Автор с высоты своего положения все же не может  их учить и не потому, что не считает  себя  вправе - и формальное, и  моральное право он как раз  имеет - а потому, что каждый должен пройти этот путь сам, и не все в обозримый промежуток времени достигнут цели. Отсюда противоречивый полифонический хор «неслиянных голосов» в романах писателя и одновременно недвусмысленно выраженная монологическая авторская позиция, которая не «угадывается в каждом из звучащих голосов» по словам немецкого исследователя Лангерлефа, а присутствует в романах совершенно самостоятельно. Присутствие  автора обнаруживается не в «материальной» романной полифонической ткани, а на уровне структуры художественного произведения,  и смысл ее именно по этому уровню  и определяется.  Василий Розанов фактически указывает на эту особенность несоответствия смыслового ряда «видимого» и «структурного, «невидимого» романного поля:  «Удивительно, что в эпоху совершенно безрелигиозную, в эпоху разлагающуюся,  хаотически смешивающуюся, создается ряд произведений, образующих в целом что-то, напоминающее религиозную эпопею, однако со всеми чертами кощунства и хаоса своего времени... Это - мы, в своей плоти и крови, бесконечном грехе и искажении говорим в его произведениях; и однако во все эти подробности вложен не наш смысл. Точно кто-то, взяв наши хулящие бога языки, сложил их так, что уже не хулу мы слышим в окончательном и общем созвучии, но хвалу Богу..." [8]

Литература

1. Бердяев Н.А. Миросозерцание Достоевского. - Париж, 1968. – С. 76

2. Митрополит Иоанн.  Самодержавие духа – СПБ., 1995. – С. 128, 145

3. Мочульский К.В. Гоголь. Соловьев. Достоевский. - М.: Республика,1995. – С.112

4. Цит. по Храпченко М.Б. Собрание  сочинений в 4-х тт.- М.,1981.- т.3. – С. 67

5. Достоевский Ф.М., ПСС в 30-ти тт.  т. 15, с 198. – С. 276

6. Джексон, Р.Л. Искусство Достоевского: бреды и ноктюрны. - М., 2008. -  С. 243

7. Горобинский М.О. Михаил Бахтин: парадоксы диалогического отношения  к монологической культуре. // Культура и традиции. - Екатеринбург. 1995. – С. 49

8. Розанов В.В. Легенда о великом  инквизиторе. – М., 2006. – С. 98