Гоголь

В сознании большинства своих современников  Гоголь представлял собой классическую фигуру писателя-сатирика — обличителя пороков человеческих и общественных, блестящего юмориста, наконец, просто писателя-комика, развлекающего и  веселящего публику Сам он с горечью осознавал это и писал в «Авторской исповеди» (1847): «Я не знал еще тогда, что мое имя в ходу только затем, чтобы попрекнуть друг друга и посмеяться друг над другом».

Иного Гоголя — писателя-аскета, продолжателя святоотеческой традиции в русской  литературе, религиозного мыслителя  и публициста, автора молитв — современники так и не узнали. За исключением  «Выбранных мест из переписки с друзьями», изданных со значительными цензурными изъятиями и большинством читателей  неверно воспринятых, духовная проза  Гоголя при жизни его оставалась неопубликованной. Правда, последующие  поколения уже смогли познакомиться  с ней, и к началу XX столетия писательский облик Гоголя был в какой-то степени  восстановлен. Но здесь возникала  другая крайность, религиозно-мистическая, «неохристианская» критика рубежа веков и более всего известная книга Д. С. Мережковского «Гоголь. Творчество, жизнь и религия» выстраивали духовный путь Гоголя по своей мерке, изображая его едва ли не болезненным фанатиком, мистиком со средневековым сознанием, одиноким борцом с нечистой силой, а главное — полностью оторванным от Православной Церкви и даже противопоставленным ей, — отчего образ писателя представал в ярком, но совершенно искаженном виде.

Читатель — наш современник  — в своих представлениях о  Гоголе отброшен на полтора века назад: ему вновь известен только Гоголь-сатирик, автор «Ревизора», «Мертвых душ» и  «тенденциозной» книги «Выбранные места из переписки с друзьями». Духовная проза Гоголя для наших  современников практически не существует; отчасти они находятся в еще  более печальном положении, чем  современники писателя: те могли судить о нем самостоятельно, а нынешнее общественное мнение о Гоголе является навязанным — многочисленными статьями, научными монографиями и преподаванием  в школах и университетах. Между  тем понять и оценить творчество Гоголя в целом невозможно вне  духовных категорий.

Гений Гоголя до сих пор остается неизвестным в полной мере не только широкому читателю, но литературоведению, которое в нынешнем его виде просто неспособно осмыслить судьбу писателя и его зрелую прозу. Это может сделать только глубокий знаток как творчества Гоголя, так и святоотеческой литературы — и непременно находящийся в лоне Православной Церкви, живущий церковной жизнью. Дерзнем утверждать, что такого исследователя у нас пока нет. Не беремся за эту задачу и мы: настоящая статья — лишь попытка наметить вехи духовного пути Гоголя.

* * *

В письмах Гоголя начала сороковых  годов можно встретить намеки на событие, которое, как он потом  скажет, «произвело значительный переворот  в деле творчества» его. Летом 1840 года он пережил болезнь, но скорее не телесную, а душевную. Испытывая  тяжелые приступы «нервического  расстройства» и «болезненной тоски» и не надеясь на выздоровление, он даже написал духовное завещание. По словам С.Т. Аксакова, Гоголю были «видения», о которых он рассказывал ухаживавшему за ним в ту пору Н.П. Боткину (брату  критика В.П. Боткина). Затем последовало  «воскресение», «чудное исцеление», и Гоголь уверовал, что жизнь его  «нужна и не будет бесполезна». Ему  открылся новый путь. «Отсюда, —  пишет С.Т. Аксаков, — начинается постоянное стремление Гоголя к улучшению  в себе духовного человека и преобладание религиозного направления, достигшего впоследствии, по моему мнению, такого высокого настроения, которое уже  не совместимо с телесною оболочкою  человека».

О переломе в воззрениях Гоголя свидетельствует  и П.В. Анненков, который утверждает в своих воспоминаниях: «Великую ошибку сделает тот, кто смешает  Гоголя последнего периода с тем, который начинал тогда жизнь  в Петербурге, и вздумает прилагать  к молодому Гоголю нравственные черты, выработанные гораздо позднее, уже  тогда, как свершился важный переворот  в его существовании». Начало «последнего  периода» Гоголя Анненков относит к  тому времени, когда они вместе жили в Риме: «Летом 1841 года, когда я  встретил Гоголя, он стоял на рубеже нового направления, принадлежа двум различным  мирам».

Суждение Анненкова о резкости совершившегося перелома едва ли справедливо: в 1840-е годы духовная устремленность Гоголя только обозначилась яснее и  приобрела конкретные жизненные  формы. Сам Гоголь всегда подчеркивал  цельность и неизменность своего пути и внутреннего мира. В «Авторской исповеди» он писал, отвечая на упреки критиков, утверждавших, что в «Выбранных местах...» он изменил своему назначению и вторгся в чуждые ему пределы: «Я не совращался с своего пути. Я шел тою же дорогою«<...> — и я пришел к Тому, Кто есть источник жизни». В статье «Несколько слов о биографии Гоголя» С.Т.Аксаков авторитетно свидетельствует: «Да не подумают, что Гоголь менялся в своих убеждениях; напротив, с юношеских лет он оставался им верен. Но Гоголь шел постоянно вперед; его христианство становилось чище, строже; высокое значение цели писателя яснее и суд над самим собой суровее».

У Гоголя постепенно вырабатываются аскетические устремления и все яснее вырисовывается христианский идеал. Еще в апреле 1840 года он писал Н. Д. Белозерскому: «Я же теперь больше гожусь для монастыря, чем для жизни светской». А в феврале 1842 года признается Н. М. Языкову: «Мне нужно уединение, решительное уединение <...> Я не рожден для треволнений и чувствую с каждым днем и часом, что нет выше удела на свете, как звание монаха». Однако монашеский идеал Гоголя имеет особенный вид. Речь идет об очищении не только души, но и вместе с нею и художественного таланта. В начале 1842 года он задумал поездку в Иерусалим и получил благословение на это преосвященного Иннокентия (Борисова), известного проповедника и духовного писателя, в ту пору епископа Харьковского. С. Т. Аксаков так рассказывает об этом: «Вдруг входит Гоголь с образом Спасителя в руках и сияющим, просветленным лицом. Такого выражения в глазах у него я никогда не видывал. Гоголь сказал: «Я все ждал, что кто-нибудь благословит меня образом, и никто не сделал этого; наконец, Иннокентий благословил меня. Теперь я могу объявить, куда я еду: ко Гробу Господню». С этим образом Гоголь не расставался, а после смерти он хранился у Анны Васильевны Гоголь, сестры писателя.Когда жена Аксакова, Ольга Семеновна, сказала, что ожидает теперь от него описания Палестины, Гоголь ответил: «Да, я опишу вам ее, но для того мне надобно очиститься и быть достойным». Продолжение литературного труда он теперь не мыслит без предварительного обновления души: «Чище горнего снега и светлей небес должна быть душа моя, и тогда только я приду в силы начать подвиги и великое поприще, тогда только разрешится загадка моего существования» (из письма к В. А. Жуковскому, июнь 1842 года).

Косвенное отражение духовной жизни  Гоголя этой поры можно найти во второй редакции повести «Портрет». Художник, создавший портрет ростовщика, решает уйти от мира и становится монахом. Очистившись подвижнической жизнью отшельника, он возвращается к творчеству и пишет картину, которая поражает зрителей святостью изображенного. В конце повести монах-художник наставляет сына: «Спасай чистоту  души своей. Кто заключил в себе талант, тот чище всех должен быть душою. Другому  простится многое, но ему не простится».Вторая редакция «Портрета», появившаяся в 1842 году, незадолго до выхода «Мертвых душ», осталась не замеченной критикой, если не считать неодобрительного отзыва Белинского. Но Шевырев, прочитавший переделанный Гоголем «Портрет», писал ему в марте 1843 года: «Ты в нем так раскрыл связь искусства с религией, как еще нигде она не была раскрыта».

Паломничество в Иерусалим состоялось только шесть лет спустя, хотя стремление в Святую Землю Гоголь хранил все  эти годы, — пытаясь поехать  и в 1845 и в 1847 годах.

С лета 1842 года Гоголь живет за границей. Он принимается за чтение книг духовного  содержания, уделяя преимущественное внимание святоотеческой литературе. Его письма сороковых годов наполнены  просьбами о присылке книг по богословию, истории Церкви, русским древностям. Друзья и знакомые шлют ему творения святых отцов, издаваемые Московской Духовной академией, сочинения Тихона Задонского, Димитрия Ростовского, епископа Иннокентия, номера журнала «Христианское чтение». Присланное Н. М. Языковым «Добротолюбие» (собрание аскетических писаний) стало для Гоголя одной из самых насущных книг. Не обходит он и западного богословия, читая Боссюэ, Фому Аквинского, приписываемую Фоме Кемпийскому книгу «О подражании Иисусу Христу». Сам Гоголь в «Авторской исповеди» так писал о той эпохе своей жизни: «С этих пор человек и душа человека сделались, больше чем когда-либо, предметом наблюдений. Я оставил на время все современное; я обратил внимание на узнанье тех вечных законов, которыми движется человек и человечество вообще. Книги законодателей, душеведцев и наблюдателей за природой человека стали моим чтением <...> и на этой дороге, нечувствительно, почти сам не ведая как, я пришел ко Христу, увидевши, что в Нем ключ к душе человека...»

В 1844 году Гоголь делает выписки в  особую тетрадь из творений святых отцов и учителей Церкви, пользуясь  в основном журналом «Христианское  чтение» за 1842 год [1]. Помимо святых Иоанна Златоуста, Василия Великого, Ефрема Сирина, Григория Нисского, Иоанна Дамаскина, Димитрия Ростовского, в этом сборнике содержатся также отрывки из сочинений духовных писателей, современников Гоголя: митрополита Филарета (Дроздова), Задонского Затворника Георгия (Машурина), преосвященного Михаила (Десницкого), протоиерея Сабинина. В это время — зимой 1843/44 года — Гоголь живет в Ницце у Виельгорских. Здесь он пишет для своих друзей ряд духовно-нравственных наставлений, или «правил», которыми они должны были руководствоваться в повседневной жизни. Покинув Ниццу в марте 1844 года, он напоминает Л. К. Виельгорской, обращаясь одновременно ко всей семье: «Вы дали мне слово во всякую горькую и трудную минуту, помолившись внутри себя, сильно и искренно приняться за чтение тех правил, которые я вам оставил, вникая внимательно в смысл всякого слова, потому что всякое слово многозначительно и многого нельзя понимать вдруг. Исполнили ли вы это обещание? Не пренебрегайте никак этими правилами, они все истекли из душевного опыта, подтверждены святыми примерами, и потому примите их как повеление Самого Бога».

Эту попытку проповеди можно  представить себе как подступы к  «Выбранным местам из переписки с  друзьями» — многие идеи будущей  книги содержатся в этих «правилах». Гоголь как бы нащупывает новый для  себя жанр, приближаясь к традиции святоотеческой литературы.

Теперь уже продолжение «Мертвых душ» Гоголь не мыслит без постоянной внутренней работы над собой. «Сочиненья мои так связаны тесно с  духовным образованием меня самого и  такое мне нужно до того времени  вынести внутреннее сильное воспитание душевное, глубокое воспитание, что  нельзя и надеяться на скорое появление  моих новых сочинений», — писал  он II. А. Плетневу в октябре 1843 года. А в июле следующего года отвечал Н. М. Языкову на его запрос: «Ты спрашиваешь, пишутся ли «Мертвые души»? Пишутся и не пишутся. <...> Я иду вперед — идет и сочинение, я остановился — нейдет и сочинение».

Напряженная внутренняя жизнь отразилась и на внешнем облике Гоголя. П. В. Анненков, встретивший его в 1846 году в Париже, вспоминает: «Гоголь постарел, но приобрел особенного рода красоту, которую нельзя иначе определить, как назвав красотой мыслящего человека. Лицо его побледнело, осунулось; глубокая, томительная работа мысли положила на нем ясную печать истощения  и усталости, но общее выражение  его показалось мне как-то светлее  и спокойнее прежнего. Это было лицо философа».

Одним из самых трудных в жизни  Гоголя был год 1845-й. Его письма этой поры полны жалоб на ухудшающееся здоровье. Болезненность его усугублялась тем, что он «хотел насильно заставить  писать себя», тогда как душа его  «была не готова» к этому. «Я мучил  себя, — признавался он в начале апреля этого года А. О. Смирновой, —  насиловал писать, страдал тяжким страданием, видя бессилие, и несколько  раз даже причинял себе болезнь таким  принуждением и ничего не мог сделать, и все выходило принужденно и  дурно. И много, много раз тоска  и даже чуть-чуть не отчаяние овладевали мною от этой причины».

В январе-феврале 1845 года Гоголь —  в Париже у графа А. П. Толстого. Об этом времени он писал Н. М. Языкову: «Жил внутренне, как в монастыре, и, в прибавку к тому, не пропустил  почти ни одной обедни в нашей  церкви». Такому образу жизни соответствует  и характер его занятий: он изучает  чинопоследование Литургии Иоанна Златоуста и Василия Великого на греческом языке, пользуясь библиотекой настоятеля русской посольской церкви протоиерея отца Димитрия Вершинского, который был глубоким знатоком святоотеческой письменности и публиковал свои переводы в журнале «Христианское чтение».

Почти ежедневные посещения церковных  служб создавали у Гоголя высокое  духовное настроение. В связи с  этим он писал в конце февраля 1845 года А. О. Смирновой, что «был сподоблен  Богом и среди глупейших минут  душевного состояния вкусить  небесные и сладкие минуты».

В Париже Гоголь приступает к работе над книгой о Божественной Литургии, оставшейся незаконченной и увидевшей  свет только после его смерти. Цель этого духовно-просветительского  труда, как ее определил Гоголь, —  «показать, в какой полноте и  внутренней глубокой связи совершается  наша Литургия, юношам и людям, еще  начинающим, еще мало ознакомленным  с ее значением».

Однако стремление к пониманию  сокровенного смысла Литургии возникло у Гоголя не в это время, а гораздо  раньше. Еще в 1842 году он писал матери: «...есть много тайн во глубине души нашей, которых еще не открыл человек и которые могут подарить ему чудные блаженства. Если вы почувствуете, что слово ваше нашло доступ к сердцу страждущего душою, тогда идите с ним прямо в церковь и выслушайте Божественную Литургию. Как прохладный лес среди палящих степей, тогда примет его молитва под сень свою». Эта любовь к литургическому слову вызревала постепенно и после нескольких лет заграничных странствий и душевных тревог вылилась в желание передать другим накопленный опыт.

К весне — началу лета 1845 года болезнь  Гоголя усиливается. О его тяжком физическом и душевном состоянии  свидетельствует православный священник, духовник Жуковского отец Иоанн Базаров, в ту пору настоятель вновь учрежденной  домовой церкви в Висбадене. В  апреле он получил от Гоголя, жившего  тогда во Франкфурте, записку: «Приезжайте  ко мне причастить меня, я умираю». Отец Иоанн застал его на ногах. На вопрос, почему он считает свое положение  столь опасным, Гоголь протянул руки и сказал: «Посмотрите! совсем холодные!»  Однако священник убедил его, что  он вовсе не в таком состоянии, чтобы причащаться на дому, и уговорил приехать в Висбаден говеть, что  тот и исполнил. Будучи в доме Базарова, в кабинете хозяина, Гоголь по своей всегдашней привычке рассматривал его библиотеку. Увидев свои книги, он воскликнул чуть ли не с испугом: «Как! И эти несчастные попали в  вашу библиотеку!» «Это было именно то время, — поясняет отец Иоанн, —  когда он раскаивался во всем, что  им было написано» [2].

В конце июня — начале июля разразился кризис. Как бы предчувствуя неминуемую смерть, Гоголь пишет новое духовное завещание, впоследствии включенное в  книгу «Выбранные места из переписки  с друзьями», и сжигает рукопись второго тома. О самом сожжении мы почти не имеем других сведений, кроме сообщенных Гоголем в последнем  из «Четырех писем к разным лицам  по поводу «Мертвых душ», напечатанных в той же книге. «Не легко было сжечь пятилетний труд, производимый с такими болезненными напряженьями, где всякая строка досталась потрясеньем, где было много того, что составляло мои лучшие помышления и занимало мою душу».