Интертекстуальный анализ

ИНТЕРТЕКСТУАЛЬНЫЙ АНАЛИЗ

1. Анализ поэтического текста

И.А. Бродский

 

Я вас любил. Любовь еще (возможно, 
что просто боль) сверлит мои мозги. 
Все разлетелось к черту на куски. 
Я застрелиться пробовал, но сложно  
с оружием. И далее: виски: 
в который вдарить? Портила не дрожь, но 
задумчивость. Черт! Все не по-людски! 
Я вас любил так сильно, безнадежно, 
как дай вам Бог другими — но не даст! 
Он, будучи на многое горазд, 
не сотворит — по Пармениду — дважды 
сей жар в крови, ширококостный хруст, 
чтоб пломбы в пасти плавились от жажды 
коснуться — «бюст» зачеркиваю — уст! 

1974

А.С. Пушкин

Я вас любил: любовь ещё, быть может, 
В душе моей угасла не совсем; 
Но пусть она вас больше не тревожит; 
Я не хочу печалить вас ничем. 
Я вас любил безмолвно, безнадежно, 
То робостью, то ревностью томим; 
Я вас любил так искренно, так нежно, 
Как дай вам Бог любимой быть другим.

 

1829

В литературе есть фраза, что стихотворение  Бродского, является «калькой».  Нам  кажется – это не верным. Сначала  проанализируем конструкции, которые  полностью или частично встречаются в обоих стихотворениях. «Я вас любил. Любовь еще…» фраза, которая есть в двух стихотворениях, но дальнейшее ее истолкование разное, у А.С.Пушкина эта любовь «быть может, В душе моей угасла не совсем…», т.е. любовь рассматривается как нечто духовное и душевное, которое быть может, не погасло в душе; у И.А.Бродского любовь – это «возможно просто боль», но это уже не нечто душевное, а физическая боль, которая «сверлит мозги». Т.е. уже здесь можно сказать, что возвышенность любви, которая наблюдается у А.С.Пушкина, намеренно снижена И.А.Бродским. А.С.Пушкин решает проблему своей любви следующим образом: « но пусть она вас больше не тревожит, Я не хочу печалить вас ничем», т.е. здесь уже не только любовь превозносится, но и любимая, ставится на некий «пьедестал» недосягаемости и тихого обожания, но без обременения собой. У И.А.Бродского несчастная любовь огрубляется до физической боли и преувеличивается до покушения на самоубийство, отказ от которого иронически мотивируется чисто техническими трудностями (обращение с оружием, выбор виска): «Я застрелиться пробовал, но сложно с оружием.  И далее: виски, в который вдарить» и соображениями престижа «Портила не дрожь, а задумчивость. Черт! Все не по-людски». «Я вас любил безнадежно…» - повторяется у обоих авторов, но у А.С.Пушкина еще есть «безмолвно», «искренне», «нежно», а у И.С.Бродского только «сильно». Снова возвышенность противопоставляется, если можно так сказать, житейской практичности. Стихотворение А.С.Пушкина заканчивается пожеланием «Как дай вам Бог любимой быть другим». За пушкинским «другим» усматривается открытое множество любовников. «Бог из полустертого компонента идиомы (дай вам Бог) возвращен на свой пост творца всего сущего, но с оговоркой, что творить разрешается только (не) по Пармениду. Робкая нежность оборачивается физиологией и пломбами, плавящимися от жара, раздутого из пушкинского угасла не совсем. А романтическая сублимация чувства доводится до максимума (притязания на грудь любимой переадресуются устам) и далее до абсурда (объектом страсти оказывается не женщина, а скульптура, а субъектом — даже не мужчина с плавящимися пломбами во рту, а сугубо литературное — пишущее и зачеркивающее — 'я')».

 

Пушкинский словарь  в стихотворение Бродского осовременивается и становится более практичным, вместо «быть может» - «возможно»; «душа» - «мозги»; « так искренне» - «так сильно»; у Бродского появляются разговорные компоненты «черт», «все разлетелось на куски», «не по-людски»; канцелярское «и далее»; просторечное « вдарить».

 

«Обнажает Бродский и композиционный принцип оригинала — подспудное нарастание страсти к концу. Подспудность выражена у Пушкина формальной усложненностью структуры, в частности — синтаксической сложностью двух заключительных строк с их однородными членами (так искренно, так нежно), придаточным (так... как...), пассивом (любимой другим) и тяжелой инфинитивно-объектной конструкцией (дай вам Бог... быть), прорываемой анаколуфом (повелительным дай, грамматически недопустимым в придаточном предложении).

Бродский мог бы прямо начать с такой сложности, но в 6-м сонете он, подобно Пушкину, приберегает эффект затрудненности на конец, где далеко превосходит оригинал. Последние 5 (если не 7) строк образуют единое предложение, содержащее однородные члены (жар, хруст), придаточное (чтоб...), деепричастный оборот (будучи...), инфинитивную конструкцию (жажды коснуться) и вводные слова и предложения (по Пармениду; "бюст" зачеркиваю). Сонет кончается явным crescendo с восклицательным знаком, мимолетным обнажением бюста и поцелуем (хотя и всего лишь в виде воспоминания о желании)».

Утрирует Бродский и  общее риторическое увязание утвердительного  лейтмотива «Я вас любил...» в многочисленных оговорках. У Пушкина подобные отрицательные, уступительные и т.  п. частицы (но, не, пусть), а также модальные словечки, которыми насыщена первая строфа оригинала (еще, быть может, не совсем и др.), подрывают признание в неугасшей любви не только по существу, но и структурно, сбивая цельность интонации. Пародируя этот эффект, Бродский увеличивает число таких частиц (НО сложно — НЕ дрожь, НО — НЕ по-людски — НО НЕ даст — НЕ сотворит, не говоря о глаголе ЗАЧЕРКИВАЮ) и выделяет их постановкой в ключевые позиции. А главное, он нанизывает многочисленные переносы: начинает с усиления (до точки) скромной остановки после лейтмотивного Я вас любил; затем как бы копирует и лишь лексически снижает (заменой на возможно) второй пушкинский перенос (быть может), а в действительности резко его усиливает, подменяя вводное слово к группе сказуемого вводным предложением, удваивающим подлежащее: Любовь еще (возможно, что просто боль), чем мотивированы скобки в первой же строке; и далее позволяет переносам, тире, вводным словам, обрывам и остановкам совершенно завладеть текстом и достичь кульминации в целом вводном предложении ("бюст" зачеркиваю).

Важнейшее сюжетное изменение состоит в вынесении на поверхность страстного утверждения любви, образующего новый финал. Дополнительный простор создается, в первую очередь, большей длиной сонета, предоставляющей в распоряжение Бродского шесть «лишних» строк, а также вольностями в обращении с оригиналом.

Строго говоря, пересказ пушкинского  текста заканчивается в середине 9-й строки, где Бродский на полуслове  обрывает Пушкина своим «но не даст!» Эффект скомканности поддержан тем, что в полторы строки (8-ю и половину 9-й) втиснут материал из начала, середины и конца второй строфы оригинала. На обрывание работает и разделение 8-й и 9-й строк в рифменной композиции сонета: безнадежно — последняя рифма восьмистишия, а (не) даст — первая шестистишия. Впрочем, техника перебивания и комкания применена уже и при пересказе первой строфы. Он сведен у Бродского к единственной — 1-й — строке (да и то натыкающейся на скобку), после чего мотив альтруистического подавления любви замещается эгоцентрическими размышлениями о самоубийстве и физическими образами, совершенно отсутствующими в абстрактно-куртуазном оригинале.

В синтаксическом плане  именно первые девять строк написаны сравнительно короткими фразами, тогда как в финале Бродский дает волю своему витиеватому красноречию. Разумеется, весь синтаксис, с самого начала, — типичный для Бродского разорванный, «цветаевский». Но в начале сонета он как бы подверстывается к пушкинскому, а в конце выходит за классические рамки.

Что касается словаря, то к концу практически исчезает вульгарная лексика и появляются архаизмы и поэтизмы: Бог, будучи, сотворит, по Пармениду, сей жар в крови, коснуться, уст. Нейтрально-серьезная лексика проходит через весь текст (любовь, оружие, задумчивость, зачеркиваю), но в финале особое значение получают слова двойной стилистической принадлежности — низкие и высокие одновременно. Таковы: горазд, архаичное в контексте будучи и разговорное в контексте на многое; животная пасть, привлеченная к объяснению в любви; жажда, то ли духовная, то ли связанная с выделением слюны, которое угадывается за плавящимися пломбами; образ плавления, гиперболически мощный, но снижаемый контекстом слюны и пломб. В начале сонета подобная стилистическая двойственность намечена разве что словом сверлит. Таким образом, и лексическая композиция делит стихотворение на две части — пародийную и более серьезную.

В плане рифмовки Бродский тоже как бы комкает оригинал. У  Пушкина рифмы плавно движутся от -ож- через -ем и -еж- к -им. Бродский конспективно сводит -ож- первой строфы и -ежно второй в рифменную серию -ожно, которую заключает каламбурным совмещением обоих пушкинских рядов в своем безнадЁжно. В качестве мужской рифмы восьмистишия он использует –ги/ -ки-, то есть почти точную копию заключительной рифмы оригинала. Так рифменная четверка Пушкина оказывается сжатой до пары, которая и растягивается, с неизбежной пародийной монотонностью, на все восьмистишие.

Разделавшись с рифмами  оригинала, Бродский обращается к новым  созвучиям: -аст, -ажды и -уст. Оба гласных и все три комплекса в целом (за исключением звука -ж-) находятся на периферии пушкинского текста, ни разу не попадая под рифму и редко под ударение. Рифменное движение заключительного шестистишия образует четкий рисунок, основанный на эффектном сужении от широкого и звонкого -ажды к глухому и сдержанному — «сублимированному» — -уст.

2. Анализ поэтического текста

Марина  Цветаева «Я вижу тебя черноокой, — разлука!..»

 

Я вижу тебя черноокой, — разлука! 
Высокой, — разлука! — Одинокой, — разлука! 
С улыбкой, сверкнувшей, как ножик, — разлука! 
Совсем на меня не похожей — разлука!

На всех матерей, умирающих рано, 
На мать и мою ты похожа, — разлука! 
Ты так же вуаль оправляешь в прихожей. 
Ты Анна над спящим Сережей, — разлука!

В данном отрывке скрыта аллюзия на героиню Л.Н.Толстого Анну Каренину. Имя сохранено и ее сына зовут так же Сережей. Тема «вуали» так же прослеживается в романе Толстого «Анна Каренина»:  «Он смотрел на ее высокую прическу с длинным белым вуалем и белыми цветами, на высоко стоявший сборчатый воротник, особенно девственно закрывавший с боков иоткрывавший спереди ее длинную шею, и поразительно тонкую талию, и ему казалось, что она была лучше, чем когда-нибудь, ― не потому, чтоб эти цветы, этот вуаль, этовыписанное из Парижа платье прибавляли чтонибудь к ее красоте, но потому, что, несмотря на эту приготовленную пышность наряда, выражение ее милого лица, ее взгляда, еегуб было все тем же ее особенным выражением невинной правдивости. [Л. Н. Толстой. Анна Каренина (1878)] 

«И он вот-вот ждал, что она подойдет к нему, поднимет вуаль». [Л. Н. Толстой. Анна Каренина (1878)] 

«Она быстрым движением опустила вуаль и, прибавив шагу, почти выбежала из комнаты». [Л. Н. Толстой. Анна Каренина (1878)] 

Но у Цветаевой, Анна – это умершая мать покинувшая своего сына. У Толстого же Анна покидает Сережу, так как начинает жить с Вронским.

3. Внутренняя интертекстуальность

Почти полностью  совпадают некоторые монологи Александра Радина -героя драмы «Два брата» - и Печорина из «Героя нашего времени», причем речь идет о монологах, выражающих сущность образов, основное их содержание. Таким образом, интертекст на уровне монолога сопоставляет двух героев - и следовательно - два произведения. Однако направление драма -роман довольно специфично: интертекст одновременно выполняет и функцию противопоставления. В этой связи нужно рассматривать те ситуации, в которых произносится каждый из монологов.

Например, фактически не отличаются друг от друга два монолога (Александра: «... в груди моей возникло отчаянье, - не то, которое лечат дулом пистолета...» и Печорина «... и тогда в груди моей родилось отчаянье - не то отчаянье, которое лечат дулом пистолета...»), но прагматическая направленность речи героев различна. Александр обращается к своей возлюбленной, отвергающей его, а Печорин лишь пытается заинтересовать княжну собственной персоной, вызвать ее жалость и любовь, в сущности совершенно ему не нужную. Подобная же ситуация наблюдается не один раз.

Итак, цитаты фактически не трансформируются, но их функционирование изменяется, они приобретают несколько иную смысловую нагрузку. Такие изменения, по всей видимости, следует связывать с эволюцией творческого метода Лермонтова. «Два брата» - романтическая драма, «ГНВ» - реалистический роман, и, естественно, что образ героя - по мере эволюции творческого метода - тоже модифицируется. Остаются общими некоторые черты: неприятие светского общества, невозможность найти применение своим силам, но в целом образ несколько снижается, и Печорин уже не тот высокий романтический герой, каким является Радин.

4. Анализ прозаического текста

1.«Вдова-приказчиха сама дорого стоила: она была из тех русских женщин, которая «в беде не сробеет, спасет; коня на скаку остановит, в горящую избу войдет», — простая, здравая, трезвомысленная русская женщина, с силою в теле, с отвагой в душе» («Однодум»). Дословное цитирование использовано для создания типичности русской женщины. Лесков цитирует Некрасова «Мороз Красный нос»:

Есть женщины в русских  селеньях

С спокойною важностью  лиц,

С красивою силой в  движеньях,

С походкой, со взглядом цариц, —

Их разве слепой не заметит,

А зрячий о них говорит:

«Пройдет — словно солнце осветит!

Посмотрит — рублем подарит!» (...)

Красавица, миру на диво,

Румяна, стройна, высока,

Во всякой одежде красива,

Ко всякой работе ловка.

И голод, и холод выносит,

Всегда терпелива, ровна...

Я видывал, как она  косит:

Что взмах — то готова копна! (...)

В игре ее конный не словит,

В беде не сробеет —  спасет:

Коня на скаку остановит,

В горящую избу войдет! (…)

2.  В «Метели» А.С.Пушкина, использован следующий эпиграф Жуковского:

 

Кони мчатся по буграм,