Интуитивизм А. Бергсона

Глава 12  
Интуитивизм А. Бергсона

    Виднейшим представителем философии жизни  во Франции был Анри Бергсон (1859 – 1941). Живая образность и блестящий стиль его произведений обеспечили его взглядам широкую популярность, как в самой Франции, так и за ее пределами. Лишенный экстравагантности, известной «крикливости», демагогических «крайностей», часто шокировавших интеллигента в произведениях Ф. Ницше, французский вариант философии жизни принимался европейской (и американской) интеллигенцией гораздо более спокойно и, пожалуй, более доброжелательно. Правда, политические события, происходившие на континенте во второй половине 30-х годов (завоевание фашистами политической власти в Германии и Италии, фашистский мятеж – с помощью тех же германских и итальянских фашистов – в Испании, оголтелый шовинизм и расизм фашистской идеологии), не могли не повлиять на восприятие философии жизни: Ницше в глазах буржуазной интеллигенции предстал как «немецко-фашистский философ», а его французский идейный «собрат», к тому же наполовину еврей, Бергсон, естественно, чуть ли не как его антипод, что, как мы постараемся показать, совершенно не отвечает действительному положению дел.

    Все главные философские работы Бергсона вышли в свет еще до того, как  Европу начали потрясать отмеченные выше события, предшествовавшие второй мировой войне («Опыт о непосредственных данных сознания» - 1889 г.; «Материя и память» - 1898 г.; «Смех» - 1900 г.; «Творческая эволюция» - 1907 г.; «Духовная энергия» - 1919 г.; «Длительность и одновременность» - 1922 г.; «Два источника морали и религии» - 1932 г.; «Мысль и движущееся» - 1934 г.). Их автор – вполне «благопристойный» европеец, «свободомыслящий», - т. е. либеральный, интеллигент, профессор самого, пожалуй, престижного учебного заведения Франции - «Коллеж де Франс», член академии моральных и политических наук, а в 1914 г. – и член Французской академии. В 1927 г. ему была присуждена Нобелевская премия по литературе, что само по себе может служить свидетельством безупречной респектабельности. Обширная эрудиция Бергсона выходит далеко за рамки философии: его работа «Смех» до сего времени включена в список классических исследований по психологии эмоций, а брошюра «Длительность и одновременность» свидетельствует, что автор очень неплохо разбирался в принципиальных вопросах теории относительности (правда, последняя на рубеже 20 – 30-х годов уже не была даже для массового читателя «тайной за семью печатями», а тем более научной новинкой). Обладая профессиональной математической подготовкой, Бергсон обратился к изучению психологии и анализу художественного творчества. В то время это уже не было какой – то редкостью и не воспринималось как экстравагантность; более того, -  было достаточно естественным: математика – почти синхронно с физикой – переживала состояние кризиса, революционных преобразований собственных основ; математики оживленно, даже ожесточенно спорили и о философских основаниях математики, и о психологии математического творчества; одногодок Бергсона, немецкий философ Э. Гуссерль, ученик великого математика Вейерштрасса, также именно в эти годы «уходит в философию» и тоже интересуется (правда, вначале с диаметрально противоположными бергсоновским акцентами) психологической тематикой. Другим современником Бергсона (старше его всего на 5 лет) был А. Пуанкаре, который, будучи великим математиком и физиком, написал 25 работ по философии и с одинаковой энергией участвовал в физических, математических и философских международных конгрессах, размышлял о фундаментальных – в том числе психологических – принципах научного мышления. Напомним, что и Э. Мах – тоже современник Бергсона, - философ, занимавшийся психологическими основами познания, был крупным физиком. Но, в отличие от Маха и Пуанкаре, математическое образование Бергсона детерминировало его острое ощущение контраста между «точной» наукой и «живой» действительностью, каковое и нашло выражение в основных идеях его философии.

    Биография Бергсона не очень привлекала внимание исследователей его творчества. Внешне она лишена каких-либо значительных событий, которые можно было бы, даже с натяжкой, считать «судьбоносными» с точки зрения формирования философской позиции. Да и сам философ в письме к В. Джемсу (американскому философу и психологу, с которым находился в дружеских отношениях) отмечает: «...что касается заметных событий, то в развитии моей карьеры не было ничего, что объективно было бы примечательным» (Письмо В. Джемсу от 9 мая 1908 г.). Его детство можно было бы, пожалуй, назвать счастливым. Родился будущий философ в «смешанной» семье. Отец, еврей, был человеком добрым, искренне любил сына; правда, он был несколько нервным и слишком впечатлительным, в своих делах даже безалаберным, неспособным заняться чем-то всерьез и основательно. Мать – англичанка по языку по воспитанию, весьма образованная и глубоко религиозная – впрочем, без всякой экзальтации. Как и многих лучших представительниц «туманного Альбиона», ее отличало редкое для жительниц Франции сочетание практичности, настойчивости, решительности и чувства юмора. Сына своего, судя по его воспоминаниям и детским письмам, она любила не меньше, чем отец, но именно поэтому стремилась нейтрализовать влияние отца с его слабохарактерностью и эмоциональной неустойчивостью. «Равнодействующая» в таком семейном воспитании определила противоречие облика и поведения А. Бергсона с его «внутренней» жизнью, которое отмечали знавшие его лично. В какой-то мере это противоречие нашло выражение и в его работах. Те, кто был знаком с Бергсоном, определяли его характер как «смесь чувствительности и флегмы», что внешне превратило его в «джентльмена, который делает то, что делает». Но как раз то, что он «делал», о чем размышлял на протяжении всей сознательной жизни – глубочайшие и тончайшие движения души, - трудно сочетать с такой внешностью. Поэтому-то, рассказывая о творческом пути Бергсона, подавляющее большинство исследователей уделяло немалое внимание своеобразной психологической реконструкции его личности и его биографии, пытаясь раскрыть за простотою и бедностью событий бурную эмоциональную жизнь, хотя и «блокированную» английским воспитанием, ставшим нормой поведения.

    Пожалуй, для этого есть основания: уже  в самом нежном детстве Анри-Луи  подолгу жил в разлуке со своими любящими родителями — об этом свидетельствуют  письма, полные странных для шестилетнего ребенка терминов и выражений: «в частности, молюсь за здоровье ваших детей», частое упоминание имени бога. Но и это детство прервалось в девятилетнем возрасте, когда мадам Бергсон, в интересах сына и по совету его учителя Дэренбурга, отправила его в интернат, — привилегированное учебное заведение Институт Шпрингера. Как свидетельствуют хранящиеся в национальной библиотеке Франции письма Бергсона, относящиеся к этому времени, он очень нелегко перенес такую перемену в своей жизни, страдая от одиночества и с трудом нащупывая форму сосуществования с товарищами по интернату. Теперь он ничего не пишет и не говорит о семейных отношениях, причислив эту тему (как, кстати, и тему религии) к числу «запретных» для обсуждений. Товарищи прозвали этого внешне флегматичного мальчика с манерами английской школьной надзирательницы «мисс», а в воспоминаниях пишут, что юный Бергсон выглядел как «молодой старец с печальной улыбкой».

    Английские  манеры стали формой защиты от вмешательства  в его внутреннее Я и превратились в привычку к самодисциплине, почти  кантовской. К 18 годам Бергсон, по-видимому, обретает душевное равновесие и вполне самостоятельно, не советуясь с родителями и не обращаясь к их помощи, начинает «организовывать» свою карьеру. Будучи весьма склонным к философии (он был лауреатом всех конкурсов по этой дисциплине в годы учебы), он, тем не менее, отдает предпочтение математике (точнее, теоретической механике), в которой его наставник (Desboves) был видным специалистом — он знал последние новинки математики и в преподавании ее использовал самые современные методы. Но в Институте Шпрингера, как и позднее, в лицее Фонтэн (переименованном позже в лицей Кондорсэ), философия расценивалась как дисциплина «второсортная». Сам Бергсон вспоминал, что она считалась здесь «пустым ораторствованием». Математические успехи Бергсона были отмечены двумя премиями на «генеральном конкурсе». Казалось, будущий путь был предрешен. Однако, как вспоминает Бергсон, знакомясь с методологическими проблемами математики и механики, он прочел книгу Ж. Лашелье «Основания индукции»: «...великолепная книга! Я понял, что философия может быть вещью весьма серьезной». В этой книге были основательно разобраны трансцендентальная эстетика и трансцендентальная аналитика Канта (что, впрочем, не производило впечатления оригинального исследования); во второй ее части, в той же строгой манере more geometrico , автор представил и собственную картину мира, вдохновленную сразу и неоплатоновской (платоновской) метафизикой, и идеями Лейбница. Основная идея этой части — представление мироздания как «второй ипостаси» божества, видимо, показалась Бергсону наилучшей формой синтеза сухой научной (естественнонаучной) строгости с глубокими религиозно-мистическими настроениями.

    При всем этом «позитивный дух» лицея  Кондорсэ see же оказался превалирующим, и философское образование Бергсона было продолжено изучением трудов Курно и в особенности Спенсера — этих представителей «серьезной» философии, базирующейся, по уверениям ее корифеев, на твердом фундаменте естественнонаучных фактов. Бергсон вспоминал позднее, что еще в средней школе он прочел «всего Спенсера». Впрочем, Спенсер мог представиться Бергсону «родственной душой» и вследствие двойственности его позитивистской позиции: декларация строгой приверженности фактам и антиметафизичности в трактовке природных процессов совмещалась здесь с «осторожным агностицизмом» в отношении религиозных вопросов – ведь он прямо декларировал, что религиозное учение содержит свои «глубокие истины», недоступные «положительному естествознанию». Заметим, однако, мимоходом, что даже в трактовке естественнонаучных понятий (механики) Бергсон считал Спенсера все же «неглубоким мыслителем», которому недостает «математической компетентности».

    С 1881 по 1883 г. Бергсон — преподаватель  математики и механики в провинциальном городке Анжер. Затем он перебирается в Клермон, где обзаводится друзьями и уже не жалуется на одиночество. В 1891 г. женится. В 1898 г. выходит его книга «Материя и память», имевшая большой успех. Он — лектор в Эколь нормаль, а в 1899 г. — профессор Коллеж де Франс. Последнее место его уже вполне устраивало, прежде всего, по причине весьма небольшой обязательной учебной нагрузки — она была не более 2-х часов в неделю. Для Бергсона это было немаловажной предпосылкой творческой работы, поскольку к своим печатным трудам он относился весьма серьезно. (Его биограф мадам Моссе-Бастид, например, писала, что книге «Материя и память» предшествовало шесть лет затворничества, когда он ничего не читал ни по философии, ни по литературе. Видимо, не менее серьезно относился Бергсон и к своим учебным занятиям — по воспоминаниям Ж- Гиттона, он однажды жаловался: «...некоторые ученики приносят мне 32 страницы текста, да еще с заголовком «Первая часть»... Боже мой...». Впоследствии Бергсон неизменно отказывался от высоких постов, которые, по его мнению, отнимали бы более или менее значительное время. Понятно, что ни членство Академии моральных и правовых наук, ни членство Французской академии особых затрат времени не требовали, как и взятые им на себя обязанности президента международной комиссии по интеллектуальному сотрудничеству.

    Смерть  Бергсона в 1941 г. была, по обычаю, отмечена выступлением председателя общего собрания Французской академии (тогда им был  Поль Валери), которое, однако было опубликовано только после разгрома гитлеровской Германии, в 1945 г., хотя сразу же после произнесения во множестве копий распространено во Франции. В этой речи П. Валери говорил, что «в эпоху, когда цивилизация, кажется, утрачивает последние следы своего многообразного богатства и продуктов своей интеллектуальной свободы...» (напомним – это 1941 год!) – имя Бергсона — «последнее великое имя в истории европейской интеллигенции».

    Обратив, как мы уже отмечали, внимание на резкий контраст между «точными»  науками и «живой действительностью» и, попытавшись дать картину самой этой действительности — правда, как мы увидим, с резким субъективистским акцентом в описании средств ее анализа и общим идеалистическим обликом полученного результата, Бергсон создает свою концепцию не как методологическое учение (хотя, конечно, тема отношения между мышлением — прежде всего научным — и действительностью есть и методологическая проблема), а скорее как психологически-поэтический мировоззренческий очерк. Такое впечатление возникает, прежде всего, потому, что автор не столько стремится, в стиле математического естествознания своего времени, доказывать выдвигаемые им тезисы (сама попытка такого доказательства противоречила бы его принципиальной установке), сколько «показывать» их, используя живые образы, красивые метафоры, довольно рискованные аналогии. С помощью такого инструментария он убеждает читателя не аргументацией, а наглядностью, он учит видеть мир его глазами, незаметно подводя к мысли, что только такой способ видения и есть действительное понимание мира. Наличие эмоционального резонанса автора с читателем — это важнейшее условие понимания произведения искусства — в философских работах Бергсона становится чем-то большим, чем только средство найти контакт автора с аудиторией — оно выступает как способ раскрытия сущности самого бытия, дающий ощущение непосредственной «жизненной» связи субъекта с объектом, включенности субъекта в живую ткань действительности, которая намного шире, объемнее, универсальнее, чем «стандартное» гносеологическое отношение, связь познания. Гетевское противостояние «серой теории» и «вечнозеленого древа жизни» Бергсон пробует преодолеть трансформацией теоретического мышления в наглядно-образное, литературоподобное философствование – что, кстати, как мы видели, было характерным и для Ницше.

    Однако  это все же скорее форма, внешняя сторона философских произведений Бергсона, которая хотя и соответствует их сущностному стержню, полностью этой сущности не выражает (не говоря уже о том, что не совпадает с нею). На содержательном уровне бергсоновского варианта «философии жизни» противостояние «жизни» и «теории» преодолевается обращением сначала к «непосредственным данным сознания» (его первая значительная работа, кстати, называется «Опыт о непосредственных данных сознания»), а затем — к той сфере, которая связывает «теорию» и «жизнь» и в которой, вместе, с тем рождается их разделение, доходящее до противостояния,— к сфере переживаний в процессе деятельности, т. е. сфере практики с акцентом на субъективно-чувственной стороне последней. «...Способность понимания, — пишет Бергсон, — есть нечто связанное со способностью к действию... это есть приспособление сознания живых существ к данным условиям существования, приспособление все более и более точное, все более и более гибкое и усложняющееся. Отсюда вытекает назначение нашего интеллекта в узком значении этого слова: он обеспечивает нашему телу все более полное включение в окружающую среду, он представляет отношение внешних друг другу вещей — словом, он мыслит материю».

    Для философа-марксиста, разумеется, идея единства теории и практики, как и понимание практики как живой связи человеческого субъекта с внешним ему миром, относится к разряду азбучных истин, совершенно бесспорных положений. Однако азбучность философских принципов вовсе не означает их «плоскостности», напротив, она сочетается, вполне диалектически, с их глубиной. Именно в силу этого обстоятельства не следует, не только отождествлять, но даже сближать бергсоновскую программу преодоления дистанции между теорией и действительностью с марксистским «выведением» теории из анализа практики. Как писал К- Маркс в тезисах о Фейербахе, «все мистерии, которые уводят теорию в мистицизм, находят свое рациональное разрешение в человеческой практике и в понимании этой практики». Однако понимание практики само есть непростая проблема для философского анализа: она может трактоваться и в «грязно-торгашеской» форме ее проявления, и волонтаристски-активистски (как у Ницше или в прагматизме), а не только так, как это имеет место в диалектическом и историческом материализме. Поэтому и «редукция» мышления к моменту практической деятельности способна быть компонентой идеалистического и при этом свободного от «разрывов» и «противостояний» своих элементов, достаточно целостного мировоззрения. Как раз таким мировоззренческим построением и является философская концепция А. Бергсона.