ЭСХИЛ. Орестея (Агамемнон)

Лопахин не перестает уговаривать Раневскую и Гаева принять его план. Они втроем завтракали в городе и, возвращаясь, остановились в поле у часовни. Только что здесь же, на той же скамье, Епиходов пробовал объясниться с Дуняшей, но та уже предпочла ему молодого циничного лакея Яшу. Раневская и Гаев словно не слышат Лопахина и говорят совсем о других вещах. Так ни в чем и не убедив «легкомысленных, неделовых, странных» людей, Лопахин хочет уйти. Раневская просит его остаться: с ним «все-таки веселее».

Приходят Аня, Варя и Петя Трофимов. Раневская заводит разговор о «гордом человеке». По мнению Трофимова, в гордости нет смысла: грубому, несчастному человеку нужно не восхищаться собой, а работать. Петя осуждает интеллигенцию, не способную к труду, тех людей, кто важно философствует, а с мужиками обращается, как с животными. В разговор вступает Лопахин: он как раз работает «с утра до вечера», имея дело с крупными капиталами, но все больше убеждается, как мало вокруг порядочных людей. Лопахин не договаривает, его перебивает Раневская. Вообще все здесь не хотят и не умеют слушать друг друга. Наступает тишина, в которой слышится отдаленный печальный звук лопнувшей струны.

Вскоре все расходятся. Оставшиеся наедине Аня и Трофимов рады возможности поговорить вдвоем, без Вари. Трофимов убеждает Аню, что надо быть «выше любви», что главное — свобода: «вся Россия наш сад», но чтобы жить в настоящем, нужно сначала страданием и трудом искупить прошлое. Счастье близко: если не они, то другие обязательно увидят его.

Наступает двадцать второе августа, день торгов. Именно в этот вечер, совсем некстати, в усадьбе затевается бал, приглашен еврейский оркестр. Когда-то здесь танцевали генералы и бароны, а теперь, как сетует Фирс, и почтовый чиновник да начальник станции «не в охотку идут». Гостей развлекает своими фокусами Шарлотта Ивановна. Раневская с беспокойством ожидает возвращения брата. Ярославская тетка все же прислала пятнадцать тысяч, но их недостаточно, чтобы выкупить имение.

Петя Трофимов «успокаивает» Раневскую: дело не в саде, с ним давно покончено, надо взглянуть правде в глаза. Любовь Андреевна просит не осуждать её, пожалеть: ведь без вишневого сада её жизнь теряет смысл. Каждый день Раневская получает телеграммы из Парижа. Первое время она рвала их сразу, потом — сначала прочитав, теперь уже не рвет. «Этот дикий человек», которого она все-таки любит, умоляет её приехать. Петя осуждает Раневскую за любовь к «мелкому негодяю, ничтожеству». Сердитая Раневская, не сдержавшись, мстит Трофимову, называя его «смешным чудаком», «уродом», «чистюлей»: «Надо самому любить... надо влюбляться!» Петя в ужасе пытается уйти, но потом остается, танцует с Раневской, попросившей у него прощения.

Наконец появляются сконфуженный, радостный Лопахин и усталый Гаев, который, ничего не рассказав, тут же уходит к себе. Вишневый сад продан, и купил его Лопахин. «Новый помещик» счастлив: ему удалось превзойти на торгах богача Дериганова, дав сверх долга девяносто тысяч. Лопахин поднимает ключи, брошенные на пол гордой Варей. Пусть играет музыка, пусть все увидят, как Ермолай Лопахин «хватит топором по вишневому саду»!

Аня утешает плачущую мать: сад  продан, но впереди целая жизнь. Будет новый сад, роскошнее этого, их ждет «тихая глубокая радость»...

Дом опустел. Его обитатели, простившись друг с другом, разъезжаются. Лопахин собирается на зиму в Харьков, Трофимов возвращается в Москву, в университет. Лопахин и Петя обмениваются колкостями. Хотя Трофимов и называет Лопахина «хищным зверем», необходимым «в смысле обмена веществ», он все-таки любит в нем «нежную, тонкую душу». Лопахин предлагает Трофимову деньги на дорогу. Тот отказывается: над «свободным человеком», «в первых рядах идущим» к «высшему счастью», никто не должен иметь власти.

Раневская и Гаев даже повеселели после продажи вишневого сада. Раньше они волновались, страдали, а теперь успокоились. Раневская собирается пока жить в Париже на деньги, присланные теткой. Аня воодушевлена: начинается новая жизнь — она закончит гимназию, будет работать, читать книги, перед ней откроется «новый чудесный мир». Неожиданно появляется запыхавшийся Симеонов-Пищик и вместо того, чтобы просить денег, наоборот, раздает долги. Оказалось, что на его земле англичане нашли белую глину.

Все устроились по-разному. Гаев говорит, что теперь он банковский служака. Лопахин обещает найти новое место Шарлотте, Варя устроилась экономкой к Рагулиным, Епиходов, нанятый Лопахиным, остается в имении, Фирса должны отправить в больницу. Но все же Гаев с грустью произносит: «Все нас бросают... мы стали вдруг не нужны».

Между Варей и Лопахиным должно, наконец, произойти объяснение. Уже давно Варю дразнят «мадам Лопахина». Варе Ермолай Алексеевич нравится, но сама она не может сделать предложение. Лопахин, тоже прекрасно отзывающийся о Варе, согласен «покончить сразу» с этим делом. Но, когда Раневская устраивает их встречу, Лопахин, так и не решившись, покидает Варю, воспользовавшись первым же предлогом.

«Пора ехать! В дорогу!» — с этими словами из дома уходят, запирая все двери. Остается только старый Фирс, о котором, казалось бы, все заботились, но которого так и забыли отправить в больницу. Фирс, вздыхая, что Леонид Андреевич поехал в пальто, а не в шубе, ложится отдохнуть и лежит неподвижно. Слышится тот же звук лопнувшей струны. «Наступает тишина, и только слышно, как далеко в саду топором стучат по дереву». 

Ядя Ваня

Пасмурный осенний день. В саду, на аллее под старым тополем, сервирован для чая стол. У самовара — старая нянька Марина. «Кушай, батюшка», — предлагает она чаю доктору Астрову. «Что-то не хочется», — отвечает тот.

Появляется Телегин, обедневший помещик по прозвищу Вафля, живущий в имении на положении приживала: «Погода очаровательная, птички поют, живем мы все в мире и согласии — чего еще нам?» Но как раз согласия-то и мира и нет в усадьбе. «Неблагополучно в этом доме», — дважды произнесет Елена Андреевна, жена профессора Серебрякова, приехавшего в имение.

Эти отрывочные, внешне не адресованные друг другу реплики, вступают, перекликаясь, в диалогический спор и высвечивают смысл напряженной драмы, переживаемой действующими лицами пьесы.

Заработался за десять лет, прожитых в уезде, Астров. «Ничего я не хочу, ничего мне не нужно, никого не люблю», — жалуется он няньке. Изменился, надломился Войницкий. Раньше он, управляя имением, не знал свободной минуты. А теперь? «Я <...> стал хуже, так как обленился, ничего не делаю и только ворчу, как старый хрен...»

Войницкий не скрывает своей зависти к профессору в отставке, особенно его успеху у женщин. Мать Войницкого, Мария Васильевна, просто обожает своего зятя, мужа её покойной дочери. Войницкий презирает ученые занятия Серебрякова: «Человек <...> читает и пишет об искусстве, ровно ничего не понимая в искусстве». Наконец, он ненавидит Серебрякова, хотя его ненависть может показаться весьма пристрастной: ведь он влюбился в его красавицу жену. И Елена Андреевна резонно выговаривает Войницкому: «Ненавидеть Александра не за что, он такой же, как все».

Тогда Войницкий выставляет более глубокие и, как ему представляется, неотразимые основания своего нетерпимого, непримиримого отношения к экс-профессору — он считает себя жестоко обманутым: «Я обожал этого профессора... я работал на него как вол... Я гордился им и его наукой, я жил и дышал им! Боже, а теперь? ...он ничто! Мыльный пузырь!»

Вокруг Серебрякова сгущается атмосфера нетерпимости, ненависти, вражды. Он раздражает Астрова, и даже жена с трудом его выносит. Все как-то прослушали высказанный диагноз болезни, поразившей и героев пьесы, да и всех их современников: «...мир погибает не от разбойников, не от пожаров, а от ненависти, вражды, от всех этих мелких дрязг». Они, включая и саму Елену Андреевну, как-то забыли, что Серебряков — «такой же, как все» и, как все, может рассчитывать на снисхождение, на милосердное к себе отношение, тем более что он страдает подагрой, мучается бессонницей, боится смерти. «Неужели же, — спрашивает он свою жену, — я не имею права на покойную старость, на внимание к себе людей?» Да, надо быть милосердным, твердит Соня, дочь Серебрякова от первого брака. Но услышит этот призыв и проявит к Серебрякову неподдельное, задушевное участие только старая нянька: «Что, батюшка? Больно? <...> Старые, что малые, хочется, чтобы пожалел кто, а старых-то никому не жалко. (Целует Серебрякова в плечо.) Пойдем, батюшка, в постель... Пойдем, светик... Я тебя липовым чаем напою, ножки твои согрею... Богу за тебя помолюсь...»

Но одна старая нянька не могла и не смогла, конечно, разрядить гнетущую, чреватую бедой атмосферу. Конфликтный узел так туго завязан, что происходит кульминационный взрыв. Серебряков собирает всех в гостиной, чтобы предложить для обсуждения придуманную им «меру»: малодоходное имение продать, вырученные деньги обратить в процентные бумаги, что позволило бы приобрести в Финляндии дачу.

Войницкий в негодовании: Серебряков позволяет себе распорядиться имением, которое фактически и юридически принадлежит Соне; он не подумал о судьбе Войницкого, который двадцать лет управлял имением, получая за то нищенские деньги; не задумался и о судьбе Марии Васильевны, столь беззаветно преданной профессору!

Возмущенный, взбешенный Войницкий стреляет в Серебрякова, стреляет дважды и оба раза промахивается.

Напуганный смертельной опасностью, лишь случайно его миновавшей, Серебряков решает вернуться в Харьков. Уезжает в свое небольшое именьице Астров, чтобы, как прежде, лечить мужиков, заниматься садом и лесным питомником. Затухают любовные интриги. Елене Андреевне не хватает смелости ответить на страстное увлечение ею Астрова. При расставании она, правда, признается, что увлеклась доктором, но «немножко». Она обнимает его «порывисто», но с оглядкой. А Соня окончательно убеждается, что её, такую некрасивую, Астров полюбить не сможет.

Жизнь в усадьбе возвращается на круги своя. «Опять заживем, как было, по-старому», — мечтает нянька. Без последствий остается и конфликт между Войницким и Серебряковым. «Ты будешь аккуратно получать то же, что и получал, — обнадеживает профессор Войницкого. — Все будет по-старому». И не успели отбыть Астров, Серебряковы, как Соня торопит Войницкого: «Ну, дядя Ваня, давай делать что-нибудь». Зажигается лампа, наполняется чернильница, Соня перелистывает конторскую книгу, дядя Ваня пишет один счет, другой: «Второго февраля масла постного двадцать фунтов...» Нянька садится в кресло и вяжет, Мария Васильевна погружается в чтение очередной брошюры...

Казалось бы, сбылись ожидания старой няньки: все стало по-старому. Но пьеса так строится, что она постоянно — и в большом и в малом — обманывает ожидания и её героев, и читателей. Ждешь, к примеру, музыки от Елены Андреевны, выпускницы консерватории («Мне хочется играть... Давно уже я не играла. Буду играть и плакать...»), а играет на гитаре Вафля... Действующие лица расставлены так, ход сюжетных событий принимает такое направление, диалоги и реплики спаяны такими смысловыми, часто подтекстовыми перекличками, что с авансцены оттесняется на периферию традиционный вопрос «Кто виноват?», уступая её вопросу «Что виновато?». Это Войницкому кажется, что его жизнь погубил Серебряков. Он надеется начать «новую жизнь». Но Астров рассеивает этот «возвышающий обман»: «Наше положение, твое и мое, безнадежно. <...> Во всем уезде было только два порядочных, интеллигентных человека: я да ты. На какие-нибудь десять лет жизнь обывательская, жизнь презренная затянула нас; она своими гнилыми испарениями отравила нашу кровь, и мы стали такими же пошляками, как все».

В финале пьесы, правда, Войницкий и Соня мечтают о будущем, но от заключительного монолога Сони веет безысходной печалью и ощущением бесцельно прожитой жизни: «Мы, дядя Ваня, будем жить, <...> будем терпеливо сносить испытания, какие пошлет нам судьба; <...> мы покорно умрем и там, за гробом, мы скажем, что мы страдали, что мы плакали, что нам было горько, и Бог сжалится над нами. <...> Мы услышим ангелов, мы увидим все небо в алмазах... Мы отдохнем! (Стучит сторож. Телегин тихо наигрывает; Мария Васильевна пишет на полях брошюры; Марина вяжет чулок.) Мы отдохнем! (Занавес медленно опускается.)» 

Три сестры

Действие протекает в губернском городе, в доме Прозоровых.

Ирине, младшей из трех сестер Прозоровых, исполняется двадцать лет. «На дворе солнечно, весело», а в зале накрывается стол, ждут гостей — офицеров расквартированной в городе артиллерийской батареи и нового её командира подполковника Вершинина. Все полны радостных ожиданий и надежд. Ирина: «Я не знаю, отчего у меня на душе так светло!... Точно я на парусах, надо мной широкое голубое небо и носятся большие белые птицы». На осень намечен переезд Прозоровых в Москву. Сестры не сомневаются, что брат их Андрей поступит в университет и со временем обязательно станет профессором. Благодушествует Кулыгин, учитель гимназии, муж одной из сестер, Маши. Поддается общему радостному настроению Чебутыкин, военный доктор, когда-то безумно любивший покойную мать Прозоровых. «Птица моя белая», — целует он растроганно Ирину. Поручик барон Тузенбах с воодушевлением говорит о будущем: «Пришло время <...> готовится здоровая, сильная буря, которая <...> сдует с нашего общества лень, равнодушие, предубеждение к труду, гнилую скуку». Так же оптимистичен Вершинин. С его появлением у Маши проходит её «мерехлюндия». Атмосферу непринужденной жизнерадостности не нарушает и появление Наташи, хотя сама она ужасно смущена большим обществом. Андрей делает ей предложение: «О молодость, чудная, прекрасная молодость! <...> Мне так хорошо, душа полна любви, восторга... Дорогая моя, хорошая, чистая, будьте моей женой!»

Но уже во втором действии мажорные ноты сменяются минорными. Не находит себе места от скуки Андрей. Его, мечтавшего о профессуре в Москве, нисколько не прельщает должность секретаря земской управы, а в городе он чувствует себя «чужим и одиноким». Маша окончательно разочаровывается в муже, который когда-то казался ей «ужасно ученым, умным и важным», а среди его товарищей учителей она просто страдает. Не удовлетворена своей работой на телеграфе Ирина: «Чего я так хотела, о чем мечтала, того-то в ней и нет. Труд без поэзии, без мыслей...» Уставшей, с головной болью возвращается из гимназии Ольга. Не в духе Вершинин. Он еще продолжает уверять, что «все на земле должно измениться мало-помалу», но тут же и добавляет: «И как бы мне хотелось доказать вам, что счастья нет, не должно быть и не будет для нас... Мы должны только работать и работать...» В каламбуры Чебутыкина, которыми он потешает окружающих, прорывается затаенная боль: «Как там ни философствуй, а одиночество страшная штука...»