Марина Цветаева

И ослепли глаза прекрасные...

И не страшно нам ложе смертное,

И не сладко нам ложе страстное.

В поте — пишущий, в поте — пашущий!

Нам знакомо иное рвение:

Легкий огнь, над кудрями пляшущий, —

Дуновение — вдохновения!

Трудно себе представить другого поэта, который бы с такою фанатической

убежденностью возвысил надо всем творческое одушевление, как это сделала

Марина Цветаева. Цветаевский образ вдохновения по главной сути близок

пушкинскому, хотя Пушкин и не считал вдохновение привилегией поэтов.

«Вдохновение нужно в геометрии, как и в поэзии», — утверждал он. Но здесь

обращает на себя внимание не столько близкий пушкинскому взгляд на

вдохновение, сколько его резкое возвышение над всеми страстями человеческими.

Ни страх смерти, ни сладость любви — ничто не может стать вровень с

вдохновением. В какие-то счастливые моменты жизни оно возвышает все духовные,

нравственные, психические и физические возможности человека и с

необыкновенной силой проявляет в нем творческое начало, талант.

Почему Цветаева вознесла именно вдохновение как страсть, как полную,

тотальную самоотдачу человека творчеству над всеми другими страстями?

Ответ на этот вопрос дает ее поэзия. Цветаева отнюдь не подавляет иных

чувств, даже наоборот, её лирика с необычайной доверчивостью и бесстрашием

обнажает интимную жизнь лирической героини, и самый опытный и придирчивый

взгляд но обнаружит в ее лучших стихах следов отделки, следов игры.

Вдохновение, порыв, творческое одушевление стирают эти следы, стихи

выпеваются как мелодия чувства, выговариваются как естественная речь,

несмотря на тропеическую насыщенность, цветаевскую плотную образность,

ритмическую резкость.

Для примера возьмем одно восьмистрочное стихотворение «Психея», написанное

почти одновременно с тем, которое цитировалось выше.

Не самозванка — я пришла домой,

И не служанка — мне не надо хлеба.

Я страсть твоя, воскресный отдых твой,

Твой день седьмой, твое седьмое небо.

Там на земле мне подавали гроши

И жерновов навешали на шею.

— Возлюбленный! — Ужель не узнаешь?

Я ласточка твоя — Психея!

Психея — олицетворение души — в древних мирах представлялась и как бабочка, и

как летящая птица. У Цветаевой — ласточка. Душа, жаждущая любви. Кажется,

здесь любовь господствует над всем, нет ничего выше любви для героини

стихотворения, весь свет сошелся на возлюбленном. Но как это написано! С

какой страстью! С каким вдохновением!

Вдохновение — та внутренняя сила, которая и нас, читателей, заражает

волнением художника, заставляет сопереживать ему, воспринимать стихи с

безоглядным доверием. Это пик творческого самочувствия и самоотдачи поэта.

Но не только, конечно, преданность поэзии давала Цветаевой силу преодолевать

тяжкие обстоятельства жизни и внушала веру в будущее. Она в какой-то мере

воплотила в себе многие черты русского национального характера, те его черты,

которые прежде сказались и в Аввакуме с его гордыней и полным презрением к

бедам и напастям, преследовавшим огнепального протопопа, и в литературном уже

образе Ярославны, всю страсть души отдавшей любви...

Истоки ее характера — в любви к родине, к России, к русской истории, к

русскому слову. Она пронесла эту любовь через все заблуждения, беды и

несчастья, на которые сама себя обрекла некоторыми вдобавок наградила ее

жизнь. Она выстрадала эту любовь. И не поступилась ею, не поступилась своею

гордостью, своим поэтическим достоинством, святым, трепетным отношением к

русскому слову.

О неподатливый язык!

Чего бы попросту — мужик,

Пойми, певал и до меня:

— Россия, родина моя!

Любовь к родине — истинно поэтическое свойство. Без любви к родине нет поэта.

И путь Цветаевой в поэзии отмечен многими знаками этой любви-вины, любви-

преданности любви-зависимости, любви, которая, наверное, диктовала даже и

ошибочные поступки в ее жизни.

«Простите меня, мои горы!

Простите меня, мои реки!

Простите меня, мои нивы!

Простите меня, мои травы!»

Мать — крест надевала солдату,

Мать с сыном прощалась навеки...

И снова из сгорбленной хаты:

«Простите меня, мои реки!»

Многие оттенки любви можно ощутить в этом восьмистрочном стихотворении,

написанном кровью сердца. Но продолжим цитату предыдущую, из стихотворения

«Родина»:

Но и с калужского холма

Мне открывалася она —

Даль — тридевятая земля!

Чужбина, родина моя!

Даль, прирожденная, как боль,

Настолько родина и столь

Рок, что повсюду, через всю

Даль — всю ее с собой несу!

Даль, отдалившая мне близь,

Даль, говорящая: — «Вернись

Домой!» Со всех — до горних звезд —

Меня снимающая мест!

Вот она, сила притяжения родной земли, вот она, генетическая связь с землею

предков, дающая надежду хотя бы на то, что сын, которого она благословляет на

возвращение в Россию «в свой край, в свой век», не будет «отбросом страны

своей». В «Стихах к сыну» Цветаева не без гордости восклицает: «Призывное:

СССР, — не менее во тьме небес призывное, чем: SOS».

Атмосфера искусства в семье, привилегированная среда частных учебных

заведений в годы детства и юности не отгородили, однако, Цветаеву от каких-то

генетически воспринятых ею традиций народности, которые дают себя знать в

свой час, разрывая внешние покровы и наслоения.

Помните, как Наташа Ростова в гостях у дядюшки пустилась в пляс под гитару, и

это место у Толстого:

«Где, как, когда всосала в себя из того русского воздуха, которым она дышала,

— эта графинечка, воспитанная эмигранткой-француженкой, — этот дух, откуда

взяла она эти приемы, которые pas de chale давно бы должны были вытеснить? Но

дух и приемы эти были те самые, неподражаемые, неизучаемые, русские, которых

и ждал от нее дядюшка...» И Анисья Федоровна сквозь смех и слезы смотрела «на

эту тоненькую, грациозную, такую чужую ей, в шелку и в бархате воспитанную

графиню, которая умела понять все то, что было в Анисье, и в отце Анисьи, и в

тетке, и в матери, и во всяком русском человеке».

Не то ли же самое или нечто подобное мы можем сказать и о Марине Цветаевой,

когда она прорывалась к истине, тосковала по родной земле, распахивала свое

израненное любящее сердце перед людьми...

Пригвождена к позорному столбу

Славянской совести старинной,

С змеею в сердце и с клеймом на лбу,

Я утверждаю, что — невинна.

Это кто? Боярыня Морозова?

Нет, это лирическая героиня Цветаевой, самоотверженная в любви, равно готовая

испить чашу ее сладости и горечи, равно готовая к празднеству любви и

страданию. Стихи Цветаевой о любви исполнены такой силы переживания, такой

всеохватывающей страсти, какие можно встретить разве лишь в народных песнях.

В них эхом отзывается женская судьба — судьба возлюбленной и покинутой,

судьба повелительницы и страдалицы.

Поэзия Цветаевой тематически разнообразна. В 30-е годы, пристально

всматриваясь в жизнь Советской России, она с тоской и надеждой вопрошает:

«Россия моя, Россия, Зачем так ярко горишь?»

Пишет стихи о челюскинцах, гордится, что они — русские. Пишет «Стихи к

Чехии», полные гражданского негодования в связи с отторжением от Чехословакии

Судетской области.

Не все написанное Мариной Цветаевой выдержало проверку судом истории в ее

поступательном развитии. Но нам близко и дорого в ее обширном литературном

наследии то, что связывает поэта с родной землей, с традициями отечественной

культуры и традициями народности, в чем проявилась могучая сила таланта и

незаурядность характера. 3а это мы храним в своих сердцах благодарность

Марине Ивановне Цветаевой.