Михаил Васильевич Ломоносов

Незадолго до смерти Михаила Ломоносова посетила императрица Екатерина, «чем подать благоволила новое Высочайшее уверение о истинном люблении и попечении своем о науках и художествах в отечестве» («Санкт-Петербургские Ведомости», 1764).

В конце жизни Ломоносов был избран почетным членом Стокгольмской и Болонской академий наук. — Ломоносов женился еще за границей, в 1740 г., в Марбурге, на Елизавете Цильх. Семейная жизнь Ломоносова была, по-видимому, довольно спокойной. Из детей после Ломоносова осталась лишь дочь Елена, вышедшая замуж за Константинова, сына брянского священника. Ее потомство, как и потомство сестры Ломоносова, в Архангельской губернии, существует доныне.

Михаил Ломоносов похоронен в Александро-Невской лавре. Уже Пушкин подчеркнул необычайное разнообразие трудов Ломоносова. «Ломоносов обнял все отрасли просвещения. Жажда науки была сильнейшей страстью сей души, исполненной страстей. Историк, ритор, механик, химик, минералог, художник и стихотворец, он все испытал и все проник». Трудность положения Ломоносова заключалась в том, что ему, как Петру Великому, разом приходилось делать десять дел, — и «читать лекции», и «делать опыты новые» (по физике и химии), и «говорить публично речи и диссертации», и «сочинять разные стихи и проекты (надписи) к торжественным изъявлениям радости (к иллюминациям и фейерверкам)», и «составлять правила красноречия», и «историю своего отечества» — и все это в добавок «на срок ставить».

Личные симпатии Ломоносова видимо склонялись к физике и химии, но его «ученый гений» одинаково «блистательно» сказывался и в таких его трактатах, как «Слово о происхождении света» (1756), «Слово о явлениях воздушных, от электрической силы происходящих» (1753), и в «Русской Грамматике» (1755) или в трактатах чисто публицистического характера.

Для своих современников Михаил Ломоносов был прежде всего поэтом. Первые поэтические произведения Ломоносова были присланы им еще из-за границы, при «Отчетах» в Академию Наук: французский перевод в стихах «Оды Фенелона» (1738) и оригинальная «Ода на взятие Хотина» (1739). В сущности этим начиналась новая русская литература, с новыми размерами стиха, с новым языком, отчасти и с новым содержанием; но современникам первые оды Ломоносова не тотчас напечатанные, долго, по-видимому, не были известны, и среди самих академиков обратили внимание, кажется, лишь одного Тредьяковского. Ко второй оде было приложено Ломоносовым «Письмо о правилах российского стихотворства», где автор выступает против Тредьяковского. Трядьяковский тотчас написал на «письмо» критический ответ, но последний не был послан по назначению академической конференцией, «чтобы на платеж за почту денег напрасно не терять». Славу поэта Ломоносов приобретает лишь по возвращении своем из-за границы; оды его с этого времени быстро следуют одна за другой, одновременно с обязательными для него переводами на русском языке различных «приветствий», писавшихся по-немецки академиком Штелином. В августе 1741 г. посвящает вторую оду, а в декабре того же года он переводит написанную Штелином немецкую оду к новой императрице, где говорится совершенно обратное тому, что сказано в двух предшествовавших одах.

Со вступлением на престол Елизаветы Петровны поэтическая деятельность Ломоносова ставится в несравненно более счастливые условия: его похвалы делаются вполне искренними. В 1747 г., после утверждения императрицей Елизаветой нового устава для Академии Наук и Академии Художеств, Ломоносов пишет оду: «Радостные и благодарственные восклицания Муз Российских», где, по выражению Мерзлякова, «дышит небесная страсть к наукам»; поэт прославляет императрицу за покровительство наукам и искусствам и вместе воспевает Петра Великого и науки, «божественные чистейшего ума плоды»; здесь же он обращается к новому поколению России, призывая его к просвещению, наукам. Одами приветствует Ломоносов и Екатерину II, сравнивая новую императрицу с Елизаветой и выражая надежду, что Екатерина II «златой наукам век восставит и от презрения избавит возлюбленный Российский род».

Он приветствует начинания Екатерины в пользу русского просвещения и воспитания. Кроме торжественных од, Ломоносов уже с 1741 г. поставляет стихотворные надписи на иллюминации и фейерверки, на спуск кораблей, маскарады. Он пишет по заказу даже трагедии («Тамира и Селим», 1750; «Демофонт», 1752), проводя, при каждом случае, свою основную идею: необходимость для России образования, науки. В этом отношении с одами Ломоносова ближайшим образом связаны и так называемые его «Похвальные слова» Петру Великому и Елизавете Петровне. В сущности, это — те же оды, как и другие произведения Ломоносова, где рядом с обычной, обязательной лестью, «мглистым фимиамом», прославляются «дела Петровы» или вообще доказывается важность образования.

Везде мы видим стремление автора выразить так или иначе свои просветительные общественные идеалы, подчеркнуть те задачи, от исполнения которых зависит счастие России. Всюду проглядывает глубокая мысль, часто встречаются реальные указания на то, что действительно нужно было России (Пыпин). В «рифмичестве» Ломоносова нередко сверкали искры истинной, неподдельной поэзии. Чаще всего это случалось тогда, когда Ломоносов «пел» о значении науки и просвещения, о величии явлений природы, о предметах религиозных.

Лучшими поэтическими произведениями Ломоносова были духовные оды. Уже к 1743 г. относятся оды: «Вечернее размышление о Божием величестве при случае великого сияния» и «Утреннее размышление о Божием величестве», полные религиозного чувства и вместе с тем свидетельствующие о научных интересах автора. «Вечернее размышление», по словам самого Ломоносова, содержит его «давнейшее мнение, что северное сияние движением эфира произведено быть может». Истинным поэтом Ломоносов был и в тех случаях, когда в стихах касался «любезного отечества». Это именно и придавало в его глазах цену его поэтическим произведениям, возвышало их над «бедным рифмичеством».

Вообще Ломоносов смотрел на свои стихотворения, главным образом, с чисто практической, общественной стороны, видел в нем лишь наиболее удобную форму для выражения своих прогрессивных стремлений. Как присяжный песнотворец, Ломоносов считал обязательными для себя и другие формы поэзии: писал эпиграммы, шутливые стихотворные пьесы, произведения сатирические и т. п. При общей бедности тогдашней русской жизни пьесы эти иногда вызывали целые бури, порождали резкую полемику. Такую бурю — которая могла быть небезопасной для автора — вызвало, например, до самого последнего времени остававшееся ненапечатанным стихотворение Ломоносова: «Гимн бороде» (1757) — сатира, направленная не только против раскольников, но и против всех, кто, прикрываясь знаменем церкви, «покровом святости», на самом деле был врагом знания и прогресса.

Стихотворение Ломоносова постановлено было «чрез палача под виселицею сжечь», а самому автору было поставлено на вид, какие «жестокие кары грозят хулителям закона и веры»... Поэзия Ломоносова стояла всецело на почве пресловутого псевдоклассицизма. С последним Ломоносов познакомился в Германии как с теорией, господствовавшей тогда всюду в Европе. Эту теорию Ломоносов ввел и в нарождавшуюся русскую литературу, где она потом и господствовала во все продолжение XVIII века. Поэзия в то время и на Западе не имела самостоятельного права на существование: она признавалась лишь в качестве развлечения, «отдохновения от дел», «летом вкусного лимонада», или должна была нести чисто практическую службу, в буквальном смысле «учить» общество, давать ему мораль, практически нужные советы и указания. К этому присоединялись фактические отношения поэзии ко двору, в котором концентрировалась жизнь страны. С тем же общественным положением, с тем же характером, «литература» явилась и в России. Ломоносов усвоил себе общепринятую тогда манеру писания, надел на себя общепринятый поэтический костюм.

В одах Ломоносова не могло не быть той высокопарности, надутости, даже лести, которые вообще были обязательны для тогдашних поэтов. Но в западном псевдоклассицизме была и другая, более важная сторона. Ложноклассические оды и при дворе, и в обществе нравились не только разлитым в них «лилейным фимиамом», но и «прелестью стиха». Подобно Малербу и Буало для французской литературы, Готшеду — для немецкой, Ломоносов в сфере русской поэзии является, главным образом, чисто формальным реформатором: преобразователем литературного языка и стиха, вводителем новых литературных форм. Он вполне сознает, что литература не может идти вперед без формальной правильности в языке и стихе, без литературных форм. Сюда направлены и чисто ученые труды Ломоносова, относящиеся к области русского литературного языка и русского стихосложения. Важнейшими трудами этого рода Ломоносова были: «Российская Грамматика» (1755 — 1757), «Рассуждение о пользе книги церковных в российском языке» (1757) и «Письмо о правилах российского стихотворства», или «Рассуждение о нашей версификации» (1739). Чтобы вполне оценить значение этих трудов в истории развития и выработки русского литературного языка, необходимо иметь в виду то общее положение, в каком находился наш литературный язык с XI века по конец XVII-го и особенно с эпохи реформ Петра.

В древнерусской письменности с самого начала установилось крайне резкое различие между языком литературным, языком «книги» и живым говором народа, разговорной речью. Это различие удерживается до конца XVII века; в продолжение семи столетий собственно русский язык не имеет права гражданства в литературе, «литературным языком» служит язык церковно-славянский. Только изредка, по оплошности писца, живая речь народа ненароком попадает в книгу, как случайная, бессознательная примесь. Чем дальше, тем сильнее выступает условность грамматических форм, оборотов, крайняя искусственность правописания, стиля и выражений.

С XV века в литературе быстро развивается характерное «плетение словес»; в XVI — XVII веках к нему присоединяется еще пресловутое московское «добрословие» — крайнее многословие, вычурное и напыщенное. С XVI века в литературном языке московской Руси с особой резкостью начинает обнаруживаться влияние языков западнорусского и польского; к полонизмам и прямо заимствованным западнорусским и польским словам примешивается масса латинизмов, которым особенно покровительствуют обе академии, Киевская и Московская; несколько позднее начинают во множестве проникать слова немецкие, голландские, шведские. С реформами Петра Великого в русском литературном языке наступает самая пестрая хаотическая смесь, бессвязная масса совершенно необработанных элементов. Это была эпоха полного хаотического брожения; новые элементы представляли богатые зачатки дальнейшего развития, но не было ничего сколько-нибудь стройного, органического. Лишь Михаил Ломоносов, со свойственной ему гениальностью сумел разобраться в груде совершенно сырых, необработанных материалов; подметив главные, основные элементы, он выделил их из хаотической смеси и поставил в те довольно стройные взаимоотношения, которые под его рукой получает наш литературный язык.

Ломоносовская «Российская Грамматика» впервые проводит резкую грань между языками русским и церковно-славянским, между речью разговорной и «славенщизной»; языку церковно-славянскому, языку «церковных книг» впервые противопоставляется язык русский, «гражданский», живой говор народа, или, как выражается Ломоносов, «простой российский язык», «слова простонародные», «обыкновенные российские». Признавая близкую взаимную связь обоих языков, Ломоносов устанавливает полную самостоятельность каждого из них и впервые подвергает специальному строго научному изучению законы и формы языка собственно русского. В этом и заключается величайшее значение филологических трудов Ломоносова.

К изучению русской грамматики Михаил Ломоносов впервые применил строгие научные приемы, впервые определенно и точно наметив отношения русского литературного языка к языку церковно-славянскому, с одной стороны, и к языку живой, устной речи, с другой. Этим он положил прочное начало тому преобразованию русского литературного языка, которое круто повернуло его на новую дорогу и обеспечило его дальнейшее развитие. Ломоносов вполне сознает значение так называемой фонетики, необходимость идти в изучении языка от живой речи. Приемы научного исследования, которым следует в своих филологических изучениях русского языка Ломоносов — приемы естествоиспытателя. Выводы свои он основывает на ближайшем, непосредственном обследовании самых фактов языка: он дает длинные списки слов и отдельных выражений русского языка, сравнивает, сопоставляет группы фактов между собой, и лишь на основании таких сличений делает выводы. Вообще в принципе лингвистические приемы Ломоносова те же, которых наука держится и в настоящее время.

Изучая живой русский язык, Михаил Ломоносов все разнообразие русских наречий и говоров сводит к трем группам или наречиям, «диалектам»: 1) московское, 2) северное или поморское (родное для Ломоносова) и 3) украинское или малороссийское. Решительное предпочтение Ломоносов отдает московскому, «не токмо для важности столичного говора, но и для своей отменной красоты».

Начало, которое должно объединять различные русские говоры, Ломоносов видит в языке церковно-славянском. Язык церковных книг должен служить главнейшим средством очищения русского литературного языка от наплыва слов иностранных, иноземных терминов и выражений, чуждых русскому языку, этих «диких и странных слова нелепостей, входящих к нам из чужих языков». Вопрос об иностранных словах справедливо кажется Ломоносову особенно важным в виду страшного наплыва в русский язык, за период петровских реформ, иностранных слов. Этим вызывается специальное исследование Ломоносова: «О пользе книг церковных в российском языке». Оно, главным образом, посвящено вопросу о взаимных отношениях элементов церковно-славянского и русского в языке литературном, — известному учению о «штилях».

От степени влияния на русский литературный язык элемента церковно-славянского получается, по взгляду Ломоносова, тот или другой оттенок в языке, так называемой «слог» или «штиль». Ломоносов намечает три таких оттенка или «штиля»: «высокий», «средний» и «низкий». Введение «штилей» отчасти было практически необходимо. Прямо перейти к живому языку было невозможно не только потому, что это было бы слишком резким нововведением, слишком большой «ересью», но и потому, — и это главное, — что тогдашний живой русский язык еще не был настолько развит, чтобы стать достаточным орудием для выражения новых понятий.

Исход из затруднения Михаил Ломоносов нашел в средней мере: в простом соединении славянского и русского элементов, в введении штилей, а также в прямых заимствованиях из иностранных языков. Видимое предпочтение Ломоносов отдал церковно-славянскому языку, как языку уже выработанному, приспособленному и к «высокому» стилю, между тем как в живом русском языке не находилось «средств для передачи отвлеченно научных понятий, какие были необходимы для новой литературы». Языки русский и церковно-славянский Ломоносов поставил в слишком близкую связь, русский язык даже как бы подчинялся церковно-славянскому; этим была обусловлена реформа в языке, произведенная Карамзиным. — Наша новейшая орфография в наиболее существенных чертах создана Ломоносовым. — Развивая, совершенно самостоятельно, мысль Тредьяковского о тоническом стихосложении, Ломоносов внес в это дело поэтическое дарование, которого совершенно был лишен Тредьяковский.