Отражение Библии в литературе

Отражение Библии в литературе.

Книга книг...  Так говорят о Библии, тем самым обозначая с предельной краткостью ее место в человеческий культуре.

Это Книга в самом общем, высшем и единичном значении, которое  с незапамятных времен живет в  сознании народов: Книга судеб, хранящая тайны жизни и предначертания будущего. Это Священное Писание, которое все христиане воспринимают как внушенное самим Богом. И  это сокровищница мудрости для всех мыслящих людей Земли, каковы бы ни были их верования. Это книга-библиотека, которая более тысячи лет складывалась из многих словесных произведений, созданных разными авторами, на разных языках.

Это книга, которая вызвала  к жизни бесчисленное множество  других книг, где живут ее идеи и  образы: переводов, переложений, произведений словесного искусства, толкований, исследований.

И с течением времени ее созидающая энергия не умаляется, но возрастает.

Каков источник этой животворной  силы? Об этом думали многие мыслители, ученые и поэты. И вот что сказал А. С. Пушкин о Новом Завете (мысли  его можно отнести и ко всей Библии): «Есть книга, коей каждое слово  истолковано, объяснено, проповедовано  во всех концах земли, применено ко всевозможным обстоятельствам жизни  и происшествиям мира; из коей нельзя повторить ни единого выражения, которого не знали бы все наизусть, которое не было бы уже пословицею народов; она не заключает уже  для нас ничего неизвестного; но книга сия называется Евангелие, — и такова ее вечно новая прелесть, что если мы, пресыщенные миром  или удрученные унынием, случайно откроем  ее, то уже не в силах противиться  ее сладостному увлечению и погружаемся  духом в ее божественное красноречие.»

С тех пор, как славянский перевод Евангелия, Псалтыри и других библейских книг, созданный великими просветителями Кириллом и Мефодием, появился на Руси, Библия стала первой и главной книгой русской культуры: по ней ребенок учился грамоте  и мышлению, христианским истинам  и нормам жизни, началам нравственности и основам словесного художества. Библия вошла в народное сознание, в повседневный быт и духовное бытие, в обыденную и высокую  речь; она не воспринималась как  переводная, но как родная и умеющая  роднить людей всех языков.

Именно в XIX веке духовная проблематика и библейские сюжеты особенно прочно входят в ткань  европейской, русской и всей мировой  культуры. Если бы попытаться только перечислить  названия стихотворений, поэм, драм, повестей, которые за истекшие двести лет были посвящены библейской проблематике, то подобное перечисление заняло бы очень  большое время, даже без характеристики и цитат.

Василий Андреевич  Жуковский (1783 - 1852)

Жуковского  называют родоначальником новой  русской поэзии. В его личности и творчестве удивительно сочетание европейской образованности, романтизма и даже мистицизма - с твердой православной верой.

В нем не было ни лжи, ни раздвоенья, он все в себе мирил и совмещал, - писал о нем Ф.И. Тютчев. А Б.К. Зайцев, перу которого принадлежит  литературная биография Жуковского, назвал его "единственным кандидатом в святые от литературы нашей". Чисто  религиозных стихов у Жуковского немного, но его перу принадлежат  довольно многочисленные прозаические рассуждения на духовные темы: "О  молитве", "О внутренней жизни" и др.

Знаменателен и тот  факт, что стихотворение Жуковского "Молитва русского народа" в  переработанном варианте превратилось в гимн Российской империи: "Боже, царя храни".

Михаил Юрьевич  Лермонтов (1814-1841)

Библейские  и, в частности, ветхозаветные образы характерны для творчества М.Ю. Лермонтова, для его лирики, драм, прозы и  поэм, являются неотъемлемым компонентом  его художественного стиля. И.Б. Роднянская отмечает: "Жизненно-поэтическое  мышление Лермонтова, с детства соприкасавшегося с религиозно-молитвенным обиходом в доме бабушки, было приобщено к  кругу образов "Писания" и христианского  культа даже в большей мере, чем  умозрение многих других крупных  фигур романтизма".Наиболее показательные  примеры роли библейской образности в творчестве поэта – поэмы "Мцыри" и "Демон", "Сказка для детей", его лирические шедевры, переосмысляющие  молитву и т.п.

Федор Михайлович Достоевский (1829-1881)

Евангелие было главной книгой Достоевского. "Я  происходил из семейства русского и  благочестивого, — писал Достоевский  в 1873 году. — С тех пор как  себя помню, я помню любовь ко мне  родителей. Мы в семействе нашем  знали Евангелие чуть не с первого  детства. Мне было всего лишь десять лет, когда я уже знал почти  все главные эпизоды русской  истории из Карамзина, которого вслух  по вечерам нам читал отец. Каждый раз посещение Кремля и соборов  московских было для меня чем–то торжественным. У других, может быть, не было такого рода воспоминаний, как у меня" Образ Христа внутренне стоит в центре творчества Ф. М. Достоевского. Среди его бумаг, дневников есть запись: "Написать роман об Иисусе Христе".В Петропавловской крепости Достоевский написал "Детскую сказку", позже названную "Маленький герой", в котором рассказано о пробуждении любви в душе юного героя: он, как верный "паж", спасает честь дамы своего сердца и совершает свой "рыцарский" подвиг самоотверженной любви — подвиг служения другому человеку. По поводу этого рассказа Достоевский говорил Вс. С. Соловьеву: "...мне тогда судьба помогла, меня спасла каторга... совсем новым человеком сделался... <...> Когда я очутился в крепости, я думал, что тут мне и конец, думал, что трех дней не выдержу, и — вдруг совсем успокоился. Ведь я там что делал?.. я писал "Маленького героя" — прочтите, разве в нем видно озлобление, муки? Мне снились тихие, хорошие, добрые сны, а потом чем дальше, тем было лучше. О! это большое для меня было счастие: Сибирь и каторга! Говорят: ужас, озлобление, о законности какого–то озлобления говорят! ужаснейший вздор! Я только там и жил здоровой, счастливой жизнью, я там себя понял, голубчик... Христа понял... русского человека понял и почувствовал, что и я сам русский, что я один из русского народа. Все мои самые лучшие мысли приходили тогда в голову, теперь они только возвращаются, да и то не так ясно" (Ф. М. Д. в воспоминаниях современников, II, 199–200).

22 декабря  1849 года, когда был объявлен приговор  и были сделаны приготовления  к казни осужденных, Достоевский  был уверен, что через несколько  минут умрет и "будет с  Христом". Нежданное помилование  он пережил как воскрешение  из мертвых. Позже это не  раз припомнилось в романах  и в разговорах с современниками, но впервые рассказано в письме  брату, написанном в тот удивительный  день, когда в течение нескольких  минут его жизни сошлись Голгофа  и Пасха.

Несмотря на распространенное мнение, что Тютчев в молодости не был религиозен, он достаточно регулярно посещал  богослужения Православной Церкви. "В  этих обрядах, столь глубоко исторических в этом русско-византийском мире, где  жизнь и обрядность сливаются, во всем этом… открывается величие  несравненной поэзии", - писал он. В 1840 г., поздравляя родителей с праздником Пасхи, он жаловался: "Я никак не могу привыкнуть к тому, чтобы встретить  его наступление без тоски  по родине". Находясь за границей, Тютчев вращался в кругах европейской интеллектуальной элиты, слушал лекции в Сорбонне, был  знаком с Гейне, Шеллингом. Однако блеск  европейской культуры не ослеплял его. Он трезво понимал ее недостатки, и  прежде всего, - "противохристианское  начало", воплощенное как в  католицизме, с его поклонением  власти папы, так и в революции. В России же он видел христианскую империю, т. к. считал, что отличительная  черта русской нации - смирение.

Заключение.

На рубеже XIX — XX веков  русская литература полна тревожными предчувствиями и предсказаниями. Настроения этого времени. В эту эпоху  обращение литературы к Библии почти  всегда выражает идею связи времен, преемственности культур. Такая  устремленность выглядит подготовкой  духовной обороны против грозящих разрывов и провалов в человеческой памяти, против опасности одичания — среди  достижений цивилизации, успехов науки  и техники...

Когда же предчувствия и предсказания поэтов о времени «неслыханных перемен, невиданных мятежей» исполнились, идея непрерывной цепи культур приобрела  новое, не только реальное, но и трагическое  значение: теперь каждому, кто чувствовал ответственность за Россию, за правду и красоту, приходилось сберегать  эту цепь в обстановке гонений, сопоставимых с теми, что обрушились в первые века новой эры на последователей Христа.

И обращения к Библии приобрели  явственный оттенок подвижничества.

В послереволюционные десятилетия, по мере усиления идеологического нажима и репрессивного контроля над  литературой, обращение русских  писателей к Библии все отчетливее приобретало характер защиты основ  народной культуры и нравственности от разрушения, от насаждаемого буквально  под страхом смерти поклонения «живым богам», от подмены проверенной тысячелетиями  морали, общей для большей части  человечества, так называемой «классовой моралью»: она оправдывала любые  злодеяния якобы во имя интересов  пролетариата и крестьянства, превращенных правящей «номенклатурой» в совершенно бесправное стадо.

Русские писатели, оставшиеся на родине или вынужденные покинуть ее, были едины в своем отношении  к библейской традиции. Им, независимо от личного отношения к религии, было отвратительно насаждаемое  свыше надругательство над верой, «разоблачение» Библии, высмеивание  ее — все это кощунство, которое  именовало себя «научным атеизмом», а на самом деле оскверняло подлинную  науку, которой свойственно уважение к свободе совести и, уж само собой  разумеется, к величайшим сокровищам культуры. Если же кто-то из подлинно талантливых, а не из пишущих лакеев новой власти, примыкал к толпе пропагандистов «классовой морали», пусть и по убеждению, его настигал духовный крах.