Пушкин в Михайловском (1824–1826 годы)

Пушкин в Михайловском (1824–1826 годы)

 
Иван Новиков  
 

 
   Усадьба Михайловское  в 1837 г., литография П. А. Александрова  по рисунку И. С. Иванова  
 
   Пушкин весною 1820 года был выслан из Петербурга на Юг за свои политические и вольнолюбивые стихи. Этой ссылкой правительство думало "образумить" молодого поэта. Но гений его продолжал укрепляться и возрастать. Последний год южной своей ссылки поэт проводил у моря, в Одессе. Только что назначенный туда генерал-губернатором граф Воронцов держал себя с Пушкиным, как вельможа с мелким чиновником. Пушкин отвечал ему ядовитыми эпиграммами. Наконец Воронцов добился того, что Пушкина из Одессы отправили в ссылку в северную, Псковскую, губернию, в село Михайловское, принадлежащее его родителям.  
   Пушкин ехал в Михайловское, томимый противоречивыми настроениями. Он покидал, наконец, ту ненавистную ему обстановку, где он был связан с Воронцовым как его подчинённый. С каждым днём приближался он к местам, которые были ему близки с отроческих лет. Он любил простую нашу северную природу, по которой не раз вздыхал в знойные дни южного своего бытия, но, с другой стороны, в ушах ещё слышен был шум моря, этой стихии, глубоко ему родственной.  
   В стихотворении "К морю" он писал:  
 
   "В леса, в пустыни молчаливы  
   Перенесу, тобою полн,  
   Твои скалы, твои заливы.  
   И блеск, и тень, и говор волн".  
 
 
   Село Михайловское  
 
   В Михайловском Пушкин застал всю семью: родителей, сестру и младшего брата Льва. Как только выяснилось, что Александр находится па положении поднадзорного, отношения с отцом сразу омрачились. Местные власти предложили Сергею Львовичу наблюдать за сыном и за его перепиской, и когда Александр узнал всё это, произошла ссора, окончившаяся тем, что сын переехал на время к соседям в Тригорское, а отец в скором времени вернулся со всей семьёй в Петербург. С ними вместе уехал и Никита Козлов, пушкинский дядька, служивший ему верой и правдой всю пору южной ссылки, опекавший его и оберегавший, как Савельич в "Капитанской дочке" оберегал Петра Андреевича Гринёва.  
   Пушкин теперь оставался один.  
   Но Пушкин не был совсем одинок: в Тригорском, в двух – трёх верстах от него, жили очень милые его соседи – Прасковья Александровна Осипова с дочерьми. С этим семейством у Пушкина были самые близкие и самые простые отношения. Сама Осипова души в нём не чаяла, а две дочери – старшая Анна Николаевна, задумчивая и мечтательная, и младшая, бедовый подросток Зизи – были похожи на Татьяну и Ольгу из "Евгения Онегина": точно он их сам себе нагадал, когда писал вторую и третью главу своего романа в стихах, хотя, конечно, они были во многом и иные.  
   И, наконец, в Михайловском была няня поэта, Арина Родионовна, та самая, которая выпестовала его в детстве, у которой в Захарове пил он "душистый чаёк", которая так тосковала без него в лицейские годы и позже – в годы вынужденной разлуки. Теперь они жили в Михайловском вдвоём, и она оберегала его, умеючи, от всякого лишнего беспокойства, обеспечивала нерушимость мирной его, уединённой деревенской жизни.  
   Парк переходил в лес, неподалёку от дома прилетал на любимое дерево каждый год аист. Книзу, перед домом, – озеро и Сороть, спокойная серебряная река, неслышно плывущая вдаль. Дома – книги, тетради, покой.  
   "Знаешь ли мои занятия? – писал Пушкин брату Льву. – До обеда пишу записки, обедаю поздно, после обеда езжу верхом, вечером слушаю сказки – и вознаграждаю тем недостатки проклятого своего воспитания. Что за прелесть эти сказки! Каждая есть поэма".  
   В Михайловском, кроме небольшого барского дома, был ещё и совсем крохотный флигелёк, известный под именем "домика няни". Там печка с лежанкой, кот, ставни, соломенная кровля. Все мы с детских лет помним эта стихи:  
 
   "Наша ветхая лачужка  
   И печальна, и темна,  
   Что же ты, моя старушка,  
   Приумолкла у окна?"  
 
   Гораздо меньше известны стихи поэта Н. М. Языкова, приезжавшего в Тригорское и часто бывавшего в Михайловском.  
   Уже после смерти Арины Родионовны, в 1830 году, Языков посвятил стихотворение её памяти. В нём очень точно даётся самая обстановка пушкинской жизни в Михайловском и изумительная характеристика няни:  
 
   "Вон там – обоями худыми  
   Где-где прикрытая стена,  
   Пол нечиненный, два окна  
   И дверь стеклянная меж ними;  
   Диван под образом в углу,  
   Да пара стульев... 
 
...................... 
 
   И мы... Как детство, шаловлива.  
   Как наша молодость вольна.  
   Как полнолетие умна,  
   И как вино красноречива,  
   Со мной беседовала ты,  
   Влекла мое воображенье...  
   И вот тебе поминовенье.  
   На гроб твой свежие цветы!"  
 
   Разумеется, не одна няня с её сказками, песнями (между прочим и о Стеньке Разине), рассказами о старине, но и весь деревенский мирок, его окружавшей, питали естественную жажду общения с народом. Пушкин не был похож на тех господ, которых надо было дичиться – с ним можно было поговорить и попросту. Он любил сделать доброе дело так, чтобы не знали, что это сделал он.  
   Сохранились свидетельства о том, как Пушкин бывал на ярмарке в Святогорском монастыре. О странном ссыльном барине тут же сочинялись легенды. Один очевидец пишет: "У него была надета на голове соломенная шляпа – в ситцевой красной рубашке, опоясавши голубою ленточкою с железною в руке тростию с предлинными чор. бакинбардами, которые более походят на бороду так же с предлинными ногтями, с которыми он очищал шкорлупу в апельсинах и ел их с большим аппетитом я думаю около полудюжины". Так не сильно грамотно, но с большою точностью описал Пушкина торговец Лапин, видевший поэта 29 мая 1825 года, "в девятую пятницу". А очевидцы-старожилы много спустя рассказывали про ту же самую ярмарку, уже перекрасив рубаху Пушкина: "...одетый в крестьянскую белую рубаху с красными ластовками, опоясанный красною лентою, с таковою же – и через плечо".  
 
   Дуб уединённый. Село Михайловское  
 
   Впрочем, Пушкин позволил себе такую вызывающую вольность в туалете, кажется, всего лишь единственный раз с целью подразнить расфуфыренных бар, съехавшихся на праздник.  
   В Михайловском Пушкин написал "Бориса Годунова" и новые главы "Евгения Онегина" – четвёртую, пятую и шестую. С детства поразившие его образы Годунова и беглого монаха-самозванца не умерли в нём и не заслонились другими образами, которые проходили за это время в творческом воображении поэта. Они неспешно в нём созревали, как бы выжидая благоприятных условий для своего окончательного оформления.  
   С отъездом родных всё вошло в более тихое, а следовательно, и в более благоприятное для творчества русло. Осень была всегда особенно благоприятной для творчества Пушкина порой. В эту первую осень он не так много писал, как много работал над предварительным уяснением самому себе своих новых замыслов – необходимый и творчески очень важный этап.  
   В письме к одному из своих друзей он так писал о работе своей над "Борисом Годуновым": "Я в полном одиночестве: единственная соседка, у которой я бывал, уехала в Ригу, и у меня буквально нет другого общества, как только моя старая няня и моя трагедия; последняя подвигается вперёд, и я доволен ею... Я пишу и думаю... Я чувствую, что духовные силы мои достигли полного развития и что я могу творить".  
   Пушкин писал "Бориса Годунова" около года. Он работал не только над книгами и над летописями, не только склонившись над рабочей своей тетрадью: мысли его, как это бывает всегда, когда идёт напряжённая и "неотступная" творческая работа – мысли эти сопровождали его и во время прогулок, которые он так любил, и когда он бывал в обществе, а порой и во сне.  
   Так было со сценою из "Бориса Годунова". "Пушкин сказывал Нащокину (своему московскому другу), что сцену у фонтана он сочинил, едучи куда-то на лошади верхом. Приехав домой, он не нашёл пера, чернила высохли, это его раздосадовало, и сцена была записана не раньше, как недели через три; но в первый раз сочинённая им, она, по собственным его словам, была несравненно прекраснее".  
   Пушкин ездил из Михайловского в Псков – город, похожий на старинную воздушную сказку, рассказанную белыми стенами псковских монастырей, древним кремлём, рекою Великой. Детские впечатления от московского кремля должны были живо возникнуть в воспоминаниях Пушкина. А кроме того, в старых русских городах вообще самое сознание того, что история проложила здесь свои памятные тропы, делает зорче творческое воображение художника.  
   О работе Пушкина над "Борисом Годуновым" долгое время не знали даже ближайшие его друзья. Но с тем большим интересом ждали они случая познакомиться с нею.  
   Сам Пушкин писал о ней князю Вяземскому так: "Жуковский говорит, что царь простит мена за трагедию, – навряд, мой милый. Хоть она и в хорошем духе писана, да никак не мог упрятать всех моих ушей под колпаком юродивого. Торчат!" "Уши" действительно "торчали". Так, царь просит юродивого помолиться за него, а тот отвечает:  
   "Нельзя молиться за царя-Ирода – богородица не велит".  
   Некоторые места могли производить впечатление намёков на причастность императора Александра к убийству Павла, его отца. Не очень-то приятно также было бы царю прочитать такой разговор. Басманов успокаивает Годунова:  
 
   "Всегда народ к смятенью тайно склонен:  
   Так борзый конь грызет свои бразды;  
   На власть отца так отрок негодует;  
   Но что ж? конем спокойно всадник правит.  
   И отроком отец повелевает". 
 
   Но Годунов возражает: 
 
   "Конь иногда сбивает седока.  
   Сын у отца не вечно в полной воле..."  
 
   "Борис Годунов" вышел из-под пера Пушкина столь совершенным и именно русским созданием, что после прочтения его физически кажется, что, преодолев толщу времён, ты и в самом деле дышал воздухом той отдалённой эпохи.  
   Южный период пушкинского "изгнания" (это его собственный термин) существенно отличался от периода Михайловского тем, что там поэт исключительно много передвигался, наслаждался самым движением по необъятным просторам родной земли, здесь же он был вынужден пребывать на одном месте, ограничиваясь редкими поездками в Псков.  
   Мечтою Пушкина было возвратиться в столицу, получить свободу передвижения, возможность отдаться любимому своему признанию.  
   Но и в одиночестве своём деревенском Пушкин не прерывал сношений с внешним миром. Его переписка за эти два года пребывания в Михайловском особенно обширна и интересна; посещали его и друзья: лицейские товарищи Пущин и Дельвиг, а также "буйный" Языков.  
   Особенно взволновал поэта приезд И. И. Пущина, самого близкого с детских лет друга. Пущин, член тайного общества, будущий декабрист, точно бы проститься приехал – перед своей ссылкой в Сибирь...  
 
   Пущин в гостях у Пушкина в селе Михайловском. Картина Н. Ге  
 
   В своих "Записках" И. И. Пущин подробно описывает этот свой короткий, но необычайно волнующий заезд к опальному поэту. О чём только они не переговорили! Пушкин несколько раз повторял, что ему всё ещё не верится, что они вместе... Он рассказывал и о себе, что с музой живёт в ладу и трудится охотно и усердно.  
   Пущин привёз своему другу ценный подарок – список комедии Грибоедова "Горе от ума". После обеда няня подала им кофе, и Пушкин не удержался – начал читать комедию вслух. Чтение это было, однако же, прервано появлением рыжеватого монаха, настоятеля монастыря: Пушкин состоял под его наблюдением, и тот заглянул проверить, что за гость такой и по какому случаю прибыл...  
   А ещё днём, до обеда, незаметно зашёл разговор о тайном обществе. Тайны этой Пушкину не открывали, и не потому, конечно, что не доверяли ему, а потому, что не хотели его подвергать тем опасностям, с какими было сопряжено пребывание в обществе. Все знали, какое огромное дело делает Пушкин своими политическими стихами, и не будучи в тайном обществе.  
   "Между тем время шло за полночь. Нам подали закусить: на прощанье хлопнула третья пробка. Мы крепко обнялись... Ямщик уже запряг лошадей, колоколец брякнул у крыльца, на часах ударило три. Мы ещё чокнулись стаканами, но грустно пилось: как будто чувствовалось, что последний раз вместе пьём... Молча я набросил на плечи шубу и убежал в сани. Пушкин ещё что-то говорил мне вслед; ничего не слыша, я глядел на него: он остановился па крыльце, со свечою в руке. Кони рванули под гору. Послышалось: "Прощай, друг!"  
   И в самом деле, больше они не видались.  
   Вскоре произошло восстание декабристов. Весть о его неудаче Пушкин переживал с крайним напряжением всех своих внутренних сил. Но он не согнулся и не сломался. Когда он был вызван новым императором в Москву, он увозил с собой в бумажнике стихотворение "Пророк", хранящее следы его душевного потрясения, но кончающееся могучим призывом:  
 
   "И, обходя моря и земли,  
   Глаголом жги сердца людей!"  
 
   Пушкин не только готов был разделить судьбу декабристов, но он чувствовал в себе силы продолжать их дело своим пророческим, общественно-поэтическим словом.  
 
   Мой первый друг, мой друг бесценный,  
   И я судьбу благословил,  
   Когда мой двор уединенный,  
   Печальным снегом занесенный,  
   Твой колокольчик огласил.  
 
   Молю святое провиденье,  
   Да голос мой душе твоей  
   Дарует тоже утешенье!  
   Да озарит он заточенье  
   Лучем лицейских ясных дней!  
 
   "И. И. Пущину"