Роман А. Фадеева «Разгром»

Сочинение по литературе. Роман А. Фадеева «Разгром»  

В отличие от советских  писателей, чья литературная деятельность началась до Октября, Александр Фадеев открывает новую страницу русской  литературы. Фадеев, Шолохов и Леонов представляют новую генерацию писателей, чья биография определилась революцией и участием в гражданской войне  на стороне красных. Как писатели они начинают заявлять о себе в 1923-1925г.г.

Семья А.Фадеева  принадлежала к демократической  низовой интеллигенции, сочувствующая  революции. Трагическая и ужасная  в своих подробностях гибель его  двоюродных братьев Всеволода и  Игоря Сибирцевых укрепила Фадеева  в его идеологических позициях. Он с юных лет чувствовал себя солдатом партии, которая всегда права, и эта  его вера воплотилась в образах  героев революции. Тема партизанского  движения на Дальнем Востоке, где  прошла юность Фадеева, предопределила содержание его творчества, начиная  с первых произведений - рассказа "Против течения" ("Рождение Амгуньского  полка") и повести "Разлив". Сказанное  писателем о "Разгроме": "Главным  движущим конфликтом... выступает борьба против японских интервентов и белого казачества" (письмо Е.Д.Суркову от 9 декабря 1955г.), - можно отнести ко всему творчеству Фадеева.

Славу писателю принес роман "Разгром" (1927). Он написан  в Краснодаре и Ростове, где Фадеев был на партийной работе. На примере "Разгрома" можно увидеть, как  общепринятая интерпретация привела  к полному искажению смысла текста в сознании нескольких поколений. Этому  способствовало состояние литературной критики, преподавание литературы в  школах и вузах в условиях тоталитарного  режима и автоинтерпретация произведения, которая не могла быть иной в устах  человека, искренно преданного коммунистической идеологии. Надо также учесть и противоречивость авторской позиции, которая на протяжении десятилетий не могла быть раскрыта и даже увидена и в силу сложившихся  стереотипов, обнаружить в то время  такое противоречие, значило похоронить, если не роман, то собственное исследование. Да и покрытые хрестоматийным глянцем  произведения, подобные горьковской "Матери" и "Разгрому" просто на- просто не возбуждали исследовательскую мысль: все казалось ясным и лежащим  на поверхности.

Такая "ясность" не замедлила проявиться и при  резкой смене общественной ориентации - в простой замене знака "плюс" на "минус". Разгром "Разгрома" стал непременным атрибутом современной  нигилистической критики. При этом "забывается", что высокую оценку ему давали не только официозные партийные  издания. То, что "Разгром" был  незаурядным художественным открытием, подтверждает реакция на его появление  А.К.Вронского: "Этот роман написан... совсем не по обычному трафарету, по какому сочиняются и пишутся многими  пролетарскими писателями десятки  и сотни повестей и романов. И  чем решительнее пролетарская литература пойдет по этому новому для нее  пути, тем скорее завоюет она себе "гегемонию" органически, а не механическими средствами". И  хотя тема романа казалась критику "набившей оскомину" особенно в произведениях  с обилием батальных сцен, он с  удовлетворением отметил в "Разгроме" и несвойственную революционной  прозе трагичность финала, и глубокое раскрытие внутреннего мира героев. Воронский увидел у Фадеева отражение  инстинктивной, стихийной, подсознательной  жизни, что он полагал одной из важнейших задач искусства; увидел традиции толстовского психологизма и "те мелочи, на которых зиждется художество". Герои "Разгрома", писал критик, "живые люди, их наглядно представляешь себе".

Спустя много  лет такая же высокая оценка прозвучала в выступлении В.Быкова, в повестях которого "Сотников", "Круглянский  мост" не без оснований видят  полемику с "Разгромом". И тем  не менее: "Очень сильное впечатление  произвел на меня "Разгром" Фадеева. Я перечитывал его потом еще  не раз, и до сих пор он поражает меня многими своими сторонами. Я  вижу здесь живую правду, запечатленную  талантливой и честной рукой" . Все это никак не учитывается  в "разгромной" и по тематике, и  по существу критике, а в печально памятной статье В.Воздвиженского "Бедствие среднего вкуса" именем Фадеева открыт разговор о вриокультуре.

Первое, в чем  обвиняется автор "Разгрома" - псевдогуманизм: в угоду своей классовой ориентации он, якобы, выдает за гуманизм то, что  им являться не может и тем самым  воспитывает в читателе искаженные представления о гуманизме. Буквально  притчей во языцех стали две сцены  из "Разгрома": экспроприация свиньи у корейца и смертная чаша, точнее мензурка для Фролова. Вот мнение одного из вузовских преподавателей: "Как можно говорить о "социалистическом гуманизме" Левинсона, отобравшего  последнюю свинью у корейского крестьянина, жестоко поступившего с раненым  Фроловым? Как можно считать Левинсона  классическим образцом коммуниста-организатора, достойным подражания? Кого можно  воспитать на таких примерах гуманизма? Ответ однозначен: только жестоких сталинистов, для которых человек  гроша ломаного не стоит", и в  этом автор цитируемой заметки видит "социальное зло фадеевщины".

О гуманизме (а гуманизм един и не подлежит разделению на социалистический или буржуазный) здесь действительно  речи быть не может. Фадеев-теоретик действительно  разделял ленинские постулаты коммунистической нравственности, оправдывающей любые  средства для достижения высших целей, и даже признавался в своем  желании развить в "Разгроме" мысль о том, что нет отвлеченной, "общечеловеческой" вечной морали. Со ссылкой на известный постулат Ленина, писатель говорит о "таком  понимании морального, когда все  поступки и действия направлены в  интересах революции... Не морально все то, что нарушает интересы революции". Однако, названные эпизоды, как они  показаны автором, все же "не тот  случай". Интуиция художника уберегла его в этих сценах от влияния политических доктрин. В романе яд для смертельно раненного Фролова вовсе не выглядит как некий нравственный подвиг Левинсона  и Сташинского. Надо отдать должное  Б.Сарнову, который в трактовке  этого эпизода снимает "вину" с Фадеева и справедливо перекладывает  ее на критику. "Фадеев,- пишет он,- правильно оценил экстремальную, чудовищную, нечеловеческую ситуацию, к которой  можно отнестись по-разному. Можно  вместе с Мечиком ужаснуться поступку Левинсона и Сташинского. Можно  попытаться оправдать его, как крайнюю  меру, вынужденную чрезвычайными  обстоятельствами. Но вряд ли можно  представить этот поступок как некий  нравственный подвиг. Однако на протяжении многих лет и даже десятилетий  вся наша критика прославляла  поступок Левинсона и Сташинского  как акт подлинного гуманизма. А  в том, что Мечик ужаснулся  решению... видела подтверждение закономерности его будущего предательства".

Авторская позиция  в рассматриваемом эпизоде действительно  иная, чем это было представлено в советской критике. Ничего от подвига  нет в описании:

"Не глядя друг  на друга, дрожа и запинаясь  и мучаясь этим, они заговорили  о том, что уже было понятно  обоим, но чего они не решались  назвать одним словом...".

"- А как он - плох? Очень?..- несколько раз спросил  Левинсон...- Надежд никаких... да разве  в этом суть?.. - Все-таки легче  как-то,- сознался Левинсон. Он тут  же устыдился, что обманывает  себя, но ему действительно стало  легче".

Душераздирающие подробности  эпизода заставляют страдать не только Мечика, но и Левинсона, поступок которого вовсе не возводится Фадеевым в ранг добродетели. И то, как Левинсон запнулся и смолк, сурово стиснув челюсти, и то, как доктор (кстати, ранее  предложивший остаться с Фроловым) подавал мензурку, кривя побелевшими  губами, знобясь и страшно мигая, говорит о том, что герои не подвиг совершают, а обрекают себя на муки совести, на чувство неизбывной трагической вины. Эпизод раскрыт  автором не только как абсолютно  неприемлемый для Мечика, но и как  крайне тяжелый и драматичный  для Левинсона и Сташинского. В "Конармии" И.Бабеля повествователь Лютов в подобных обстоятельствах  остался на позиции Мечика, потеряв  Афоньку, первого своего друга, застрелившего  обреченного на смерть Долгушова. Фадеев не только сочувствует Мечику, но он понял и Левинсона, попавшего  во власть суровой необходимости  и уверовавшего в праве революции  на жестокость.

Но нравственный подвиг Фадеевым действительно изображен, только подвиг не Левинсона, а Фролова, который подержал мензурку с ядом обеими руками и выпил. За этой скупой информацией подтекст глубокий и  волнующий, даже если не знать, что переживал  автор, создавая эту сцену. А он не мог не вспомнить своего двоюродного  брата и друга Игоря Сибирцева, который тоже застрелился, чтобы  не стать обузой отряду. Советский  читатель больше помнил, что второй брат Фадеева Всеволод Сибирцев был  сожжен живым в паровозной топке, а судьба Игоря, как и поведение  литературного героя - Фролова, как-то оставались в тени совершающего "подвиг" Левинсона. Прав И.Жуков, заметивший, что "очень долго мы воспевали не настоящего, а адаптированного Фадеева, упрощенного до предела, шли не вглубь, а вдоль текста" (9а).

В эпизоде с крестьянином-корейцем полемика также может идти только с советской критикой, объявившей содеянное образцом социалистического  гуманизма и примером для подражания. Фадеев, как говорится, ответственности  за это не несет. Вспомним, почему Левинсон не поднимает бросившегося ему в  ноги корейца: "Он боялся,- пишет Фадеев,- что сделав это, он не выдержит и  отменит свое приказание". Многозначительна и другая фраза романа: "- Стреляйте, все равно,- махнул Левинсон и сморщился, словно стрелять должны были в него".

За "холодными" словами Левинсона о человеке в жилетке (предавшем Метелицу): "Расстрелять  его..." следовало: "Только отведите подальше". Фадеев дает понять, что  вынужденный совершать жестокие поступки Левинсон боится привыкнуть к жестокости, что делает фигуру этого литературного героя не слишком типичной. Это герой, увиденный  глазами хотя и не Мечика, но достаточно гуманного автора-повествователя, который, стремясь воплотить свои идеальные  представления о герое-революционере, не мог сделать положительным  героем хладнокровного убийцу. В реальной жизни левинсоны быстро превращались в срубовых из "Щепки" Зазубрина, в пастернаковского стрельниковых (какая многозначительность фамилии!), но это, как говорится, уже другие сюжеты. Фадеев шел к пониманию  гуманности от нейтральной констатации  жестокости гражданской войны в  рассказе "Рождение Амгуньского полка", где Селезневым хладнокровно расстреливаются поверившие ему люди, расстреливаются лишь потому, что им надоела война, они хотят разойтись, вернуться по домам. В "Разгроме" гуманистическая позиция Фадеева проявилась в том, что он, как справедливо писал И.Жуков, дал понять, что у его героя нет и не может быть абсолютных оправданий в своих действиях и самое страшное, нет иного выхода.  

  Александр Александрович Фадеев — писатель, чья биография очень тесно связана с историей нашего государства: революция, Гражданская война, война Отечественная.     

Роман “Разгром”  относится к лучшим произведениям  А. Фадеева двадцатых годов. Это  лироэпическое произведение, где  описания и переживания слиты  в многозначительных подробностях, где даже пейзажи по-своему романтичны, эмоциональны. Фадеев ориентировался на толстовское восприятие фразы  в романе, на толстовский подход к изображению. Но в итоге получилось романтическое и светлое произведение. Стихия героизма и лиризма как  бы входит в произведение с самого начала и остается в нем до конца.     

Психологическая зоркость — вот что характерно для романа Фадеева. Вот один из примеров. Пойманного белыми Метелицу, жизнелюбивую натуру, допрашивает белый офицер. Метелице ясно, что его ждет смерть, и весь допрос ему просто противен. Вдруг  офицер, глядя на его изрытое лицо, спрашивает, как бы внося ненужную, фальшивую для Метелицы ноту человечности, сожаления, хрупкой надежды, как  бы сближающую их через барьеры: “Оспой давно болел?”    

Зачем этот вопрос? К чему случайная, никуда не ведущая  сентиментальность? Метелица раздражен, он не принял подобного отношения, игры в гуманизм, фальшивого очеловечивания поединка. Он не хочет цепляться  за жизнь, быть униженным перед врагом: “Он растерялся потому, что в  вопросе начальника не чувствовалось  ни издевательства, ни насмешки, а видно  было, что он просто заинтересовался  его рябым лицом. Однако, поняв  это, Метелица рассердился еще больше...”     

И так во всем. Реальная подробность в романе подается заостренно, наглядно. Для выявления ее сущности создается особая ситуация, сюжетная поправка. Прообразом Левинсона был  И. М. Певзнер — командир Особого  Коммунистического отряда. Детали кульминационного момента романа — встреча дозорного  Морозки с белогвардейцами —  так близки описанию реального события, о котором Фадеев рассказывал. Он говорил, что небольшой отряд  красных наскочил на засаду врагов. Отстреливаясь, бойцы дали условный сигнал и спасли основные силы.    

В “Разгроме” последняя  ситуация романтически преображается, заостряется. Морозка не просто выстрелил  во врагов, угрожавших ему непосредственно: он выхватил револьвер и, высоко подняв его над головой, чтобы было слышнее, выстрелил три раза, как было условлено.     

Реальная ситуация весьма сильно преувеличена, преображена, героизирована — до выстрелов  Морозка убедился, что Мечик действительно  предал его, предал отряд: “Сбежал, гад...”. Герой переживает и чувство своей  правоты в этом споре с себялюбцем, эгоистом, и более глубокое чувство  родства с бойцами, с доверившимися  ему людьми. Все это пережил  и автор. Эти три выстрела —  три точки в сюжетных линиях, в  диалогах с Левин-соном, чуть не отобравшим у него оружие после кражи дынь, с Варей, которую он все-таки любил, наконец, с Мечиком, неуязвимым в  спорах, в искусстве самозащиты.    

Реализм Фадеева  — это окрыленный мечтой реализм; этот реализм обусловил все искусство  концентрации действия, резкую очерченность характеров Левинсона, Морозки, Метелицы и их антипода Мечика.    

Как сочетаются реалистическое и романтическое при раскрытии  характера Левинсона?    

В романе изображено множество крупных и мелких деяний, в которых этот герой — человек  невысокого роста, уязвимый перед ударами  судьбы, знающий, как мы видели, сомнения и состояния бессилия,— как  бы плывет по течению, по воле событий. Наступают на район белые и  японцы — он уводит отряд, заранее  готовит походные сухари. Он просит доктора Сташинского сократить  мучения безнадежно больного Фролова. Надо на кормить отряд — он отнимает свинью у крестьянина-корейца. Наконец, будучи прижат казаками к болоту, он, спасая отряд, приказывает строить  гать. В повседневном быту он то перевоспитывает  Морозку, способного воровать дыни на бахчах, то внимательно выслушивает  исповеди Мечика, изумляясь одному: какой набор из простого самолюбия, сознания своей исключительности, неуважения к партизанам-шахтерам, к Морозке  и Метелице живет в нем. “Вот тебе и на... ну — каша!” — думал  Левинсон.