Романтический конфликт в лирике Джорджа Ноэла Гордона Байрона

 

...Над землею  
Поднять желания свои  
Мы можем с помощью любви...  
В любви мы небо приближаем  
К земле.  
(Перевод С. Ильина)  
О такой же исключительной, возвышающей любви пишет Байрон во многих своих стихах, например в стихотворении «К Тирзе»  
Встречая твой невинный взгляд,  
Стыдилась страсть шептать моленья.  
Терпеть, прощать — меня учи,  
Как в дни, когда была со мною.  
И пусть любви земной лучи  
Надеждой станут неземною.  
{Перевод Т. Щепкиной-Куперник)  
Как и в восточных поэмах, в стихах «К Тирзе» возлюбленной воспринимается одиноким героем как утрата единственного утешения в безотрадности существования:  
О Тирза, явь ли или сон,  
Ты стала для меня мечтой —  
Ушедшей вдаль, за небосклон,  
Звездой над зыбкой глубиной.  
И кто сквозь горе и беду  
Шагает, бурями гоним,  
Тот помнит яркую звезду,  
В ночи сиявшую над ним.  
(«Нет, не хочу ни горьких слов» — Away, away, ye Notes of Woe, 1811. (Перевод В. Левика)  
 
Речь идет не просто о совпадении тех или иных строк или мотивов. Очень явной была тождественность общего настроения и, пожалуй, еще более явной—одинаковая безмерность, безбрежность чувства. О Ларе Байрон писал: «Его способность к любви была больше, чем та, которая на земле становится уделом смертных, его ранние мечты о добре выходили за пределы возможного, и беспокойная зрелость сменила бурную юность» (1,18). Эти строки могли бы послужить эпиграфом ко многим стихотворениям поэта, как современным восточным повестям, так и им предшествовавшим.  
С цикла «К Тирзе» начинается для Байрона новый период, лондонский, - время его славы. «В этом цикле, - пишет И. Шайтанов, - вначале лирически, Байрон дает выход романтическому пониманию любви. Потом, уже в поэмах, возникает обязательный сюжетный ход, неразрывно соединяющий любовь и смерть. Рвется последняя связь героя с миром, гаснет последняя надежда – призрак счастья. Любовь обречена. Против нее злая воля людей, зависть богов. И, быть может, всего безнадежнее она обречена в самом герое».  
В стихах «К Тирзе» последний мотив еще не проявлен, но смерть и любовь соединились.  
«Муки, раздирающие сердце пополам», «свобода, слишком поздно доставшаяся рабу», «сердце, холодное, как мертвец» и готовое разорваться, «любовь, на которую печать наложила смерть», «Ночь, последовавшая за рассветом», «Вечность, сквозь которую сияет все, что в возлюбленной было бессмертным»,— все эти и многие другие выражения непостижимо сильных эмоций не могли не напоминать о героях восточных поэм:  
В тоске не гаснет жар мятежный,  
Горит за сенью гробовой,  
И к мертвой пламень безнадежный  
Святее, чем любовь к живой.  
(«Решусь,— пора освободиться» —  
One Struggle more and I am free. (Перевод Ив. Козлова)  
Под такими стихами без колебания подписался бы Гяур или Корсар.  
Так и читали стихи Байрона его современники: они искали приметы Конрада и Лары в лирических признаниях поэта (ни на минуту не сомневаясь в их личном характере), а в мрачных чертах персонажей видели их создателя, человека необыкновенного внешнего облика и судьбы.  
Смелость в высказывании чувств, о которых никто еще никогда не говорил, сочеталась у Байрона с политическим бесстрашием: кроме стихов, уже упомянутых, он сперва анонимно в 1812 г., а затем под своим именем в 1814 г. опубликовал «Строки к плачущей девушке» — дочери принца-регента (Lines to a Lady Weeping):  
Плачь, дочь из рода королей!  
Плачь над отцом твоим и над твоей страною.  
О если б ты могла омыть слезой одною  
Позор отца и бедствия людей!  
(Перевод Г. Галиной)  
Появление этих стихов вместе со вторым изданием «Корсара» вызвало, по словам поэта, «истерику газет и бурю в городе»; оно послужило наглядным доказательством связи между политическим и литературным радикализмом: певец Корсара, грозы морей и сильных мира сего, был, как и следовало ожидать, ниспровергателем основ. Страдающий герой прославленных стихов отождествлялся со своим создателем, восставшим против трона.  
Необычайность поэзии Байрона, ее неукротимый пыл изумляли, но вместе с тем были легко понятны всем. Его стихи, казалось, были написаны на привычном уровне поэтической техники. Публика не замечала, что новизна мысли и чувства, наполнявшая стихи ее любимца взрывала изнутри прежнюю форму. Она с удовольствием воспринимала и знакомую ей классицистическую оболочку (освященную для Байрона преклонением перед классицизмом как ведущим литературным стилем просветительства) и оригинальность, с которой поэт использовал уже известные ей образные средства в новой функции и в новых целях. Читатели переживали радость узнавания вместе с радостью ошеломляющих открытий.  
А.С. Пушкина и его современников в творчестве Байрона привлекало следующее:  
Во-первых, умение лорда давать блестящие описания природы:  
vAnd gentle winds, and waters near,  
Make music to the lonely ear.  
Во-вторых, умение Байрона правдиво изображать весьма сложные душевные переживания:  
My soul is dark – Oh! quickly string  
The harp I yet can brook to hear...  
И, наконец, в-третьих – поразительное умение рисовать пленительные женские образы:  
She walks in Beauty, like the night  

"Farewell? It ever fondest prayer   For other’s weal avail on high,   Mine will not all be lost in air,   But waft thy name beyond the sky.   ‘Twere vain to speak – to weep – to sign:   Oh! More than tears of blood can tell,   When wrung from Guilt’s expiring eye,   Are in that word – Farewell! - Farewell!   These lips are mute, these eyes are dry;   But in my breast and in my brain,   Awake the pangs that pass not by!   The thought that ne’er shall sleep again.   My soul nor deigns, nor dares complain,   Farewell! – Farewell! - Farewell!"

"Прости! Коль могут  к небесам   Взлетать молитвы о других,   Моя молитва будет там,   И даже улетит за них!   Что пользы плакать и вздыхать?   Слеза кровавая порой   Не может более сказать,   Чем звук прощанья роковой!..   Нет слез в очах, уста молчат,   От тайных дум томится грудь,   И эти думы вечный яд, —   Им не пройти, им не уснуть!   Не мне о счастье бредить вновь, —   Лишь знаю я (и мог снести),   Что тщетно в нас жила любовь,   Лишь чувствую — прости! прости!".

 Of cloudness climes and starry skies.

 

 Стилевые особенности его лирики на примере анализа отдельных стихотворений  
«Прости…» (1814)  
В подавляющем большинстве случаев любовная лирика Байрона пронизана трагизмом. 1«Новизна здесь в том, - отмечает Н.Я. Дьяконова, - что горести любви воспринимаются как часть скорбного бытия современных людей, обреченных на душевное одиночество, непонимание, разобщенность. Поэтому главные темы Байрона связаны с неизбежными в любви утратами. Если любовь гармонична и светла, ее обрывает смерть — этой теме посвящен замечательный цикл стихов к неизвестной «Тирзе». Переживший любовь остается еще более одиноким, ушедшее счастье лишь подчеркивает его потерянность и горе (этот мотив звучит в «Гяуре» и «Корсаре»)»  
С любовью-утратой тесно связаны в лирике Байрона любовь и вина, любовь и измена, любовь и необходимость разрыва. Опять-таки эта тема была одной

"I speak not, I trace not, I breathe not thy name;   There is grief in the sound, there is guilt in the fame!   But the tear which now burns on my cheek may impart   The deep thoughts that dwell in that silence of heart.   Too brief for our passion, too long for our peace,   Wore those hours - can their joy or their bitterness ceaso?  We repent, we abjure, we will break from our chain, —   We will part, we will fly to — unite it again!   Oh! thine be the gladness, and mine be the guilt!   Forgive me, adored one! - forsake, if thou wilt;   But the heart which is thine shall expire undebased,   And man shall not break it — whatever thou may'st.   And stern to the haughty, but humble to thee,   This soul in its bitterest blackness shall be;   And our days seem as swift, and our moments more sweet,   With thee by my side, than with worlds at our feet.   One sigh of thy sorrow, one look of thy love,   Shall turn me or fix, shall reward or reprove;   And the eartless may wonder at all I resign —   Thy lip shall reply, not to them, but to mine".

"Как имя твое написать, произнесть?   В нем весть о позоре — жестокая весть.   Молчу я, но скажет слеза на щеке   О горе, живущем в глухом тайнике.   Для страсти казались те дни коротки,   Но в них — семена безысходной тоски.   В неистовом гневе оковы мы рвем,   Но только расстанемся — снова вдвоем.   Да будет твоею вся радость, вина —   Моею!.. Прости же меня... Ты одна   Душою, младенчески чистой, владей;   Ее не сломить никому из людей.   Я был — и останусь надменным с толпой   Чванливых вельмож, но смиренным с тобой.  Когда я вдали от тебя, одинок,   На что мне и мир, распростертый у ног?   Один лишь твой вздох — я на казнь обречен.  Один только ласковый взгляд — я прощен.   Внимая моим порицателям злым,   Устами ответишь ты мне, а не им"

 из центральных  в восточных повестях. Ей посвящено  несколько 

 прославленных стихотворений  Байрона. Одно из них, «Прости» (1814),

 вошло в русскую  литературу благодаря переводу  Лермонтова 1830 г. 

Отчаяние разлуки в  этом стихотворении так велико, что  подчиняет себе всю его внутреннюю и внешнюю структуру. Как пишет  С.Б. Чудаков, «Многократное повторение односоставного восклицательного предложения «Farewwell» («Прости»), замыкающего обе строфы (эпифора), обилие гипербол («beyond the sky» — выше неба; «more than tears of blood can tell» — больше, чем могут сказать кровавые слезы; «ne`er shall sleep again» — никогда не уснет опять; «fondest prayer» — самая страстная мольба), частые синтаксические переносы (enjambements), прерывающие плавное течение смыслового ритма, нагнетание понятий в их нарастающей экспрессивности — климакс («Тwere vain to speak—to wеер —to sign»),необычайная эмоциональность эпитетов и метафор...— все это будучи сконцентрировано в двух строфах небольшого стихотворения, служит воплощением необычайной страстности, могучего эмоционального пафоса и придает всему стихотворению характер напряженного драматизма при потрясающем лаконизме выражения»  
Весь строй стихотворения, пронизывающие его скорбь и возмущение жестокостью судьбы, страсть и гордый стоицизм резко выделяют «Прости» на фоне элегически окрашенной сентиментальности, господствовавшей в английской лирике начала XIX в. Недаром оно увлекло Лермонтова.  
«STANZAS FOR MUSIC» (1814) 
Еще более драматичны стансы «Я не могу ни произнесть, ни начертать твое названье» (1814), названные «STANZAS FOR MUSIC». 

10 мая 1814 г. Байрона написал своему  наиболее близкому из друзей, поэту Томасу Муру: "Вы как-то  спрашивали меня о песне, и  я осуществил этот эксперимент,  который стоил мне немного  больше, чем беспокойство, хотя, вероятнее  всего, он не стоил любого  Вашего музыкального произведения. Если это так, то бросьте  его в огонь без сожаления". "Эксперимент" касался "Стансов", положенных на музыку. Отсюда  простая плавная мелодия поэмы  
Как и многие стихи того периода, стансы должны были быть положены на музыку.  Поэма в целом представляет клубок противоречий.  
С первых же слов читатель словно подхвачен вихрем противоречивых чувств: любовь и раскаянье, стыд и гордость — все смешалось воедино. Сперва создается впечатление, что любовники расстались («I speak not, I trace not, I breathe not thy name»; и т.д), но к концу оказывается, что они навсегда вместе; он говорит о её вине, но надеется, что в ответе будет он; он предвидит, что она может разбить его сердце и погрузить его душу во мрак и

горе, но тут же дает понять, как безмерно их счастье (строфа 4). Алогизм страсти  подчеркивается здесь союзом «и», соединяющим  вопреки своей обычной функции  взаимно противоречивые утверждения.  
Потрясенные чувства поэта выражаются в стремительном ритме стихотворения, в метрических вольностях, в многократно повторенном эффекте неудержимого нарастания. Оно во всех трех случаях осуществлено с помощью глаголов, и это сообщает движению эмоций особый динамизм. Противоречивость их дается Байроном в непрерывных антитезах. Строгий ритмический и грамматический параллелизм, т.е. соблюдение формального равенства обеих частей противопоставления, как бы намекает на равное их значение.  
Конфликт чувства отражен в логической ошибке между двумя пластами 4-ой строфы, и в нелогичности конъюнкции и соединения противоречивых утверждений (строфы 4 и 5). Безотлагательность взаимно противодействованных эмоций в основном выражена посредством градации и антитезы. Как поклонник классической правильности, Байрон одобрил симметрическое использование антитез, и умело манипулировал градацией.  
Структура градации введена в самой первой строке с ее растущей волной страсти:  
I speak not, | I trace not, | I breathe not...  
Три части градации ритмично и грамматически идентичны, отличаясь только по степени. Хорошо сбалансированная антитеза поддерживается во всех строфах, где мы имеем каузулу, отделяющую половину строк, которая является идентичной в ритме и структуре:  
 
There is grief in the sound, || there is guilt in the fame...  
Too brief for our passion, || too long for our peace...  
Oh! thine be the gladness, || and mine be the guilt!  
And stern to the haughty, || but. humble to thee...  
 
При включении куплета 2-ого станса градации строфы и антитезы - строго параллельны:  
 
We repent, we abjure, we will break from our chain, —  
We will part, we will fly to — unite it again!  
 
В этом случае антитеза выражена одиночными словами:  
Can their joy or their bitterness cease? Sometimes there are two  
Иногда имеются два контраста в пределах одной и той же строки:  
...Shall tarn me or fix, shall reward or reprove.  
"not to them, but to mine" является интересным примером неполной антитезы, с двумя частями, тесно связанными друг с другом ритмично, но грамматически не соразмерно (несравнимо).  
Лексика стихотворения носит явный отпечаток классицистических влияний. Стиль его, в целом, довольно абстрактен. Преобладают абстрактные существительные (горе, вина, слава, страсть, покой, радость, горечь, скорбь, любовь, веселье), традиционно поэтические эпитеты (быстрые дни, долгие часы, сладостные мгновения - swift days, long hours, sweet moments). Даже глаголы имеют абстрактный характер (раскаиваться, отрекаться, прощать, покидать, вознаграждать, укорять, отказываться, удивляться - repent, abjure, forgive, forsake, reward, reprove, resign). Ни один из них не вызывает конкретно-образного представления. Метафоры по большей части принадлежат к тем, которые распространены в поэзии конца XVIII в. (слеза, которая горит на ланите, порвать цепи, разбитое сердце, миры у наших ног). И все же поражают исключения, типа "молчание сердца" (silence of heart), “bitterest blackness” ("горьчайший мрак") (которые явно неклассичны), и открывающаяся строка с ее всплеском эмоции и его эффективной кульминацией. «Столь большой является интенсивность чувства, смысл мощной индивидуальности, возбужденное и изменяющееся движение поэмы, ее антитезисные структуры, - делает вывод Н.Я. Дьяконова, - что преобладающим настроением выступает, по сути, неклассическое»  
Не классичен и размер стихотворения — анапест — вместо излюбленного героического двустишия, и резкие переходы от него к амфибрахию, как бы отмечающие резкие сдвиги в настроении пишущего; не классичны и переносы из строки в строку (onе sign of thy sorrow, one look of thy love // Shall turn me or fix…).  
Самый метр поэмы, анапест, смесь всего, по классическим стандартам, является сам по себе признаком отхода Байрона от классицизма. Анапест - размер, имеющий диакритический знак на каждом третьем слоге. Этот размер соответственно позволяет совершать быстрые движения и хорошо подходит для музыкального аккомпанемента.  
Поэт использует также правила английской просодии, которая позволяет опускать безударный слог в первом нижнем поле, заменяя в этом случае ямбы вместо анапеста.  
Переход от одного размера к другому, иногда очень резкий, является ритмическим способом выражения сдвигов в настроении, способом косвенного раскрытия противоречивой природы чувств и их динамики. Амфибрахий выступает более тяжелым слогом и связан с большей неторопливостью. Так, в 1-ой строфе четвертая строка амфибрахия "The deep thoughts | that dwell in | the silence | of heart", является более тяжелой в соответствии с ее важным содержанием. В первой и единственной строке амфибрахия 2-ой строфы, "Too brief for | our passion, | too long for | our peace", амфибрахий с его начальным спондеем несет больший вес, чем оставшиеся строки, особенно в дисгармонии с кратким словом brief. Но понятие времени, слишком краткого для силы чувства, находится в контрасте с поверхностным впечатлением, переданным кратким brief, и поддерживается второй половиной строки "too long for | our peace" с его симметрично размещенным спондеем. Характерно, что в 3-й и 5-й строфах, отмечающих более задумчивое настроение, строки амфибрахия распространены, в то время как в 4-ом внезапный переход к анапесту вместе с неожиданным перемещением от одного времени в другое, обозначает очевидное ускорение темпа как новой стадии чувства.  
Весь состав строф двух регулярных пластов, четыре строчки каждый; число слогов строго соблюдаются. И все же метрические перебивы существуют, что не совместимо с жесткостью классического стихотворения.  
Но особенно противоречит классицизму откровенно личный, несдержанный тон, многочисленные логические и психологические противоречия— вплоть до грамматических несоответствий. Индивидуализм Байрона, его бурный лиризм, пристрастие к самораскрытию целиком принадлежат новой романтической поэзии.  
Ошибки логики, безрассудная страсть, безумие противоречий, откровенно индивидуалистический, самооткровенный тон - все представляет прерывание традиций классицизма и передает романтичные свойства Байрона. Лирический индивидуализм окрашивает его поэмы и выражает опыт трагических постреволюционных поколений с энергией, которая покоряла читателей свои натиском.  
«Расставание» (1814) 
Наконец, в этом ряду стихов о виновной любви и трагической разлуке назовем «Расставанье» — When we two parted (1814). Даже самые враждебные Байрону английские критики признают «техническое совершенство» и музыкальность этого стихотворения:  
Помнишь, печалясь,  
Склонясь пред судьбой,  
Мы расставались  
Надолго с тобой.  
В холоде уст твоих,  
В сухости глаз  
Я уж предчувствовал  
Нынешний час  
Короткие, ритмически неправильные строчки звучат, как если бы говорящий не доверял своему дыханию, боялся, что не сможет досказать, что не хватит сил. «Среди стихотворений Байрона, - пишет Н.Я. Берковский, - «Расставанье» резко выделяется простотой и сдержанностью. Здесь нет никаких крайностей, никаких гипербол, никаких превосходных степеней; полностью отсутствуют привычные для Байрона поэтические эпитеты. Кроме нейтральных «бледный» и «холодный» (Раlе grey thy cheek and cold), почти изъяты прилагательные; в поле сознания вступают слова - самые элементарные, «первоначальные», «слова первой необходимости» — «молчание», «слезы», «поцелуй», «печаль». 
Слова эти скромны, почти неприметны, лишены свойственной Байрону патетики и повышенной экспрессивности. Выразительность их целиком определена не высказанным, а подразумеваемым, как бы не уместившимся в строки душевным надрывом.  
Как всегда у Байрона, надрыв возникает оттого, что чувство очень глубоко и сложно, как и вся приоткрытая читателю, но далеко ему не ясная внутренняя жизнь поэта. Они любили, но потеряли друг друга, а она потеряла и себя, и любовь, и доброе имя.  
Удел твой — бесчестье.  
Молвы приговор  
Я слышу — и вместе  
Мы делим позор.  
Что бы ни случилось с ней, он не может измениться. В его душе болезненно сплетаются жалость, чувство вины и неотторжимость от прежней любви, хотя и униженной:  
Мы долго скрывали  
Любовь свою,  
И тайну печали  
Я так же таю.  
Коль будет свиданье  
Дано мне судьбой,  
В слезах и молчанье  
Встречусь с тобой.  
Благородство и скрытая интенсивность переживания тем более ясно воспринимаются, чем менее они подчеркиваются. Одни и те же слова — «в слезах и молчанье» — звучат в начале и конце стихотворения, но имеют разный смысл; в первый раз это слезы любви, во второй — то слезы по любви, погибшей, но все-таки необъяснимо живой. (В оригинале различие подчеркнуто предлогами: в начале— «In silence and tears», в конце— «with silence and tears».)  
Сложность душевных движений поэта — никому не приходило в голову отделить от него «лирического героя» — близко напоминает психологические конфликты, изображенные в восточных повестях. Но по сравнению с ним в большинстве лондонских стихов 1811—1816 гг. господствует некоторая осторожность в выражении эротических эмоций. Байрон в какой-то степени соблюдает принятые условности. Это особенно заметно в его салонных, альбомных стихах и в его стилизациях новогреческих и португальских песен с характерной для них поэтизацией любви.  
Вместе с тем возникает в этих стихах и тема, совершенно чуждая восточным повестям. Интересно, например, обращение к неизвестной (по предположению комментаторов, к будущей жене), в котором он предостерегает юную красавицу от корыстных поклонников, привлеченных к ней не любовью, а золотом («Любовь и золото» — Love and Gold—не датировано). В стихотворении «О цитате» (Оn the Quotation ,1812) Байрон осмеивает пылкую «любовь на неделю» и цинично вычисляет, что через год-два отвергнутые поклонники неверной составят... целую бригаду! Скептицизм, насмешка в этих стихах предваряют мотивы более поздней поэзии Байрона.  
«Еврейские мелодии» (1815) 
Особое место среди лирики лондонского периода занимают «Еврейские мелодии» (1815). Байрон работал над ними во второй половине 1814 и в начале 1815 г.  
Они были задуманы как слова для песен, которые должны были сочинить и исполнить молодые композиторы Натан и Брам. Стихи и ноты к ним были изданы в апреле 1815, а вторая часть и 1816 г.  
Название этого цикла не вполне соответствует его содержанию. Так, в сборник вошли три любовные песни, свободные от какой бы то ни было восточной тематики: «Она идёт в красе своей», «Ты плачешь», «Скончалася она во цвете красоты». Они неотличимы от любовной лирики Байрона тех лет. Библейские сюжеты, использованные в цикле (а их 43), представляют по сути исчерпывающую антологию романтических мотивов.        В сборнике «Еврейские мелодии» Байрон создает свой идеал любви.  
Примером может служить его стихотворение «Она идет во всей красе» (1814), создающее живой образ, в котором гармонически слита духовная и телесная красота. Аналогии из мира природы, которыми пользуется поэт, создавая этот образ, не подавляют и не растворяют в себе его человеческую сущность, а лишь подчеркивают её благородство и красоту:  
Она идет во всей красе,  
Светла, как ночь ее страны.  
Вся глубь небес и звезды все  
В ее очах заключены,  
Как солнце в утренней росе,  
Но только мраком смягчены.  
Прибавить луч иль тень отнять —  
И будет уж совсем не та  
Волос агатовая прядь,  
Не те глаза, не те уста  
И лоб, где помыслов печать  
Так безупречна, так чиста.  
А этот взгляд, и цвет ланит,  
И легкий смех, как всплеск морской, —  
Все в ней о мире говорит.  
Она в душе хранит покой  
И если счастье подарит,  
То самой щедрою рукой!  
И. Шайтанов отмечает колористическую ошибку при переводе. Образ «светлая ночь» действительно странен в преддверии библейской темы, которой посвящен этот цикл. У Байрона сказано иначе. В буквальном старом переводе Д. Михаловского:  
Она идет в красе своей,  
Как ночь, горящая звездами…  
Умиротворенностью дышит и другое стихотворение из цикла:  
Ты плачешь...  
Ты плачешь — светятся слезой  
Ресницы синих глаз.  
Фиалка, полная росой,  
Роняет свой алмаз.  
Ты улыбнулась — пред тобой  
Сапфира блеск погас:  
Его затмил огонь живой,  
Сиянье синих глаз.  
Вечерних облаков кайма  
Хранит свой нежный цвет,  
Когда весь мир объяла тьма  
И солнца в небе нет.  
Так в глубину душевных туч  
Твой проникает взгляд:  
Когда погас последний луч —  
В душе горит закат.  
1814 , ( Перевод С. Маршака)  
Единство красоты внешней и внутренней зиждется на абсолютной уравновешенности всех оттенков и черточек, из которых складывается облик женщины. Этот идеал совершенства и гармонии, по-видимому, возникает по противоположности с трагическим разладом и смятением, свойственным самому поэту. ³

2.2 Характерные черты романтического героя Байрона

Шильонский узник

Поэма «Шильонский узник» была написана в деревне Уши близ Лозанны, где  Байрон и Перси Биши Шелли, посетившие 26 июня 1816 года Шильонский замок, задержались  из-за плохой погоды на два дня. Написана она была между 24 и 29 июня, а окончательный  вариант был готов 10 июля. Несколько  позже Байрон предпослал поэме предисловие  и назвал его «Сонет Шильону». В  поэме использованы реальные факты  биографии швейцарского гуманиста  Франсуа Бонивара, прославившегося  своим мужеством, когда его родина сражалась за независимость, отражая  натиск армий Карла X Савойского. Бонивар  был заточен в подземелье вместе с двумя братьями, все трое были прикованы к разным стенам и в  темноте не видели друг друга. И все  же в этих жестоких условиях герой  старался не дать младшим братьям  потерять надежду. Но, не выдержав страшных мучений, один из братьев умер, и  Бонивара охватило отчаяние. В темнице  остались двое. И новой, единственной целью жизни Бонивара стал младший  брат. Герой желал, чтобы он бодрее был в неволе, надеялся на то, что когда-нибудь, покинув стены тюрьмы, он сможет стать по-настоящему свободным. Однако, как долго тот ни держался, пришел день, когда силы стали покидать его. Старший брат с ужасом наблюдал, «как силится преодолеть смерть человека». Со смертью младшего брата Бонивар потерял все, что было ему дорого, все, что так сильно любил. На свете он был теперь сиротой, и, казалось, ничто уже не влечет его в мир земной. Однако он продолжал жить мечтой хоть раз еще увидеть красоту родных гор, утесов и лесов, услышать шум ручьев, посетить «хижины веселых сел», «кровы светлых городов». Разлука с родиной, с родным народом болью отдавалась в его душе. Шли годы, и герой постепенно примирился со своей неволей. Когда же пришло долгожданное освобождение, он осознал, что привык к тюрьме. Судьба Шильонского узника во многом схожа с судьбой Бонивара, но существует одно серьёзное отличие в мировоззрении литературного героя и его прототипа. Бонивар всегда был народным героем, в душе которого жила ненависть к угнетателям и стремление к свободе. Это стремление не смогли сломить холодные застенки тюрьмы - Бонивар мечтал о свободе до конца дней заключения. Что касается Шильонского узника, он более пассивный герой, смирившийся со своей судьбой и мечтающий о смерти.Таким образом, это произведение о том, как мужественно сражается закованный в кандалы герой с самой судьбой. Он стремится сохранить веру, надежду и поддержать ее в своих умирающих мучительной, медленной смертью братьях. Но постепенно отчаяние берет верх и над ним; суровая жизнь, мрак и холод подземелья постепенно подтачивают его волю, и он уже полностью смиряется со своей участью. Однако, несмотря на то, что пришедшее освобождение уже не радует его, чувствуется, что одного герой не потерял за годы заключения -- ненависти к угнетателям, любви к родному народу, веры в торжество справедливости и свободы на земле. Это произведение до сих пор волнует сердца людей своим стремлением к свободе, уверенным призывом к протесту и борьбе.Поэма представляет собой монолог главного героя - узника Шильонского замка. Он повествует нам о своей судьбе и судьбе своих родственников - шести братьев и отца. Все они трагически погибли.Шильонский узник - пассивный герой. Он считает, что судьба его предрешена: умереть в заточении, подобно его братьям. Он не пытается её изменить. Он свыкается со сложившимися обстоятельствами настолько, что «безнадёжность полюбил», хотя поначалу это ему трудно даётся - замок «душит» его. Впоследствии свобода даже станет для него нежеланной («И равнодушно цепь скидал»). Герой считает, что единственное, что избавит его от заточения - это смерть:

И содрогалася скала;

И с жадностью душа ждала,

Что рухнет и задавит нас:

Свободой был бы смертный час!*

Сам Шильонский замок весьма неоднородный образ. В связи со сменой обстоятельств  он меняет свои роли, точнее, герой пересматривает своё отношение к нему. В начале поэмы Шильон выступает как холодная тюрьма, убившая родственников героя. Порой Шильонский узник замечает за собой, что забывается в своих  мечтах:

Вдруг луч внезапный посетил

Мой ум... то голос птички был.

Им очарован, оживлён,

Заслушавшись, забылся я,

Но ненадолго…мысль моя

Стезей привычною пошла,

И я очнулся...

Герой постоянно находится в  беспамятстве:

Но что потом сбылось со мной -

Не помню…Свет казался тьмой,

Тьма - светом; воздух исчезал;

В оцепенении стоял,

Он не считает ни дни, ни годы, проведённые  в заключении. Шильонский узник так  убит своим горем, что не всегда понимает и хочет понимать сложившуюся  ситуацию. Это вызвано усталостью от заточения и мыслями о безысходности. Заточение «съедает» героя изнутри. Мы не знаем, сколько ему лет, но из контекста понятно, что выглядит он намного старше своих лет, и всё это благодаря годам, проведённым в тюрьме:

Взгляните на меня: я сед,

Но не от хилости и лет;

Не страх внезапный в ночь одну

До срока дал мне седину.

Я сгорблен, лоб наморщен мой,

Но не труды, не хлад, не зной -

Тюрьма разрушила меня.

Родственники Узника погибли - во что  он долгое время отказывается верить - и с течением времени герой  понимает, что он один в этом мире, и что Шильон - единственное, что  он имеет. Возможно, он сам не хочет  сознаваться себе в этом, но, обретя долгожданную свободу, он особо остро  понимает это, вспоминает приятные моменты, проведённые в тюрьме, при этом всё в тюрьме называет своим:

И подземелье стало вдруг

Мне милой кровлей…всё там, друг,

Всё, одноземец, было мой:

Паук темничный надо мной

Так мило ткал в моём окне;

За резвой мышью при луне

Я там подсматривать любил;

Я к цепи руку приучил;

И… столь себе неверны мы!

Когда за дверь своей тюрьмы

На волю я перешагнул -