Платон, Эхекрат, Федон

 

Когда Сократ закончил, заговорил  Кебет:

 

— Вот это — по крайней  мере на мой взгляд — сказано прекрасно, кроме одного: то, что ты говорил о душе, вызывает у людей большие сомнения. Они опасаются, что, расставшись с телом, душа уже нигде больше не существует, но гибнет и уничтожается в тот самый день, как человек умирает. Едва расставшись с телом, выйдя из него, она рассеивается, словно дыхание или дым, разлетается, и ее уже решительно больше нет. Разумеется, если бы душа действительно могла где-то собраться сама по себе и вдобавок избавленная от всех зол, которые ты только что перечислил, это было бы, Сократ, источником великой и прекрасной надежды, что слова твои — истина. Но что душа умершего продолжает существовать и обладает известной способностью мыслить, — это, на мой взгляд, требует веских доказательств и обстоятельных разъяснений.

 

— Верно, Кебет, — согласился Сократ. — Что же нам делать, однако? Не хочешь ли потолковать об этом: может так быть или не может?

 

— Очень хочу, — сказал Кебет. — Хочу знать, что ты об этом думаешь.

 

[Четыре доказательства  бессмертия души.

Аргумент первый: взаимопереход противоположностей]

 

— Хорошо, — промолвил  Сократ. — Мне кажется, что теперь никто, даже комический поэт, не решится  утверждать, будто я попусту мелю языком и разглагольствую о вещах, которые меня не касаются. Итак, если не возражаешь, приступим к рассуждению.

 

Начнем, пожалуй, вот с  какого вопроса: что, души скончавшихся находятся в Аиде или же нет? Есть древнее учение — мы его уже вспоминали, — что души, пришедшие отсюда, находятся там и снова возвращаются сюда, возникая из умерших. Если это так, если живые вновь возникают из умерших, то, по-видимому, наши души должны побывать там, в Аиде, не правда ли? Если бы их там не было, они не могли бы и возникнуть; и если бы мы с полною ясностью обнаружили, что живые возникают из мертвых и никак не иначе, это было бы достаточным доказательством нашей правоты. Если же все это не так, поищем иных доводов.

 

— Отлично, — сказал Кебет.

 

— Тогда, — продолжал Сократ, — чтобы тебе было легче понять, не ограничивайся одними людьми, но взгляни шире, посмотри на всех животных, на растения — одним словом, на все, чему присуще возникновение, и давай  подумаем, не таким ли образом возникает  все вообще — противоположное  из противоположного — в любом  случае, когда налицо две противоположности. Возьми, например, прекрасное и безобразное, или справедливое и несправедливое, или тысячи иных противоположностей. Давай спросим себя: если существуют противоположные вещи, необходимо ли, чтобы одна непременно возникала из другой, ей противоположной? Например, когда что-нибудь становится больше, значит ли это с необходимостью, что сперва оно было меньшим, а потом из меньшего становится большим?

 

— Да.

 

— И соответственно если оно станет меньше, то меньшим станет из большего?

 

— Конечно, — подтвердил Кебет.

 

— И слабое возникает из сильного, а скорое из медленного?

 

— Несомненно!

 

— Какой бы еще привести тебе пример? Если что становится хуже, то не из лучшего ли? Если справедливее, то из несправедливого? Так?

 

— А как же иначе?

 

— Значит, мы достаточно убедились, что всЁ возникает таким образом — противоположное из противоположного?

 

— Совершенно достаточно.

 

— Тогда двинемся дальше. Нет ли между любыми двумя противоположностями  как бы чего-то промежуточного? Так  как противоположностей две, то возможны два перехода — от одной противоположности  к другой или, наоборот, от второй к  первой. Например, между большей  вещью и меньшей возможны рост и убывание, и об одной мы говорим, что она убывает, о другой —  что растет.

 

— Да, ты прав, — сказал Кебет.

 

— Но ведь не иначе обстоит  дело с разъединением и соединением, с охлаждением и нагреванием  и во всех остальных случаях; у  нас не всегда может найтись подходящее к случаю слово, но на деле это всегда и непременно так: противоположности  возникают одна из другой, и переход  этот обоюдный.

 

— Ты совершенно прав, — сказал Кебет.

 

— Теперь ответь мне, есть ли что-нибудь противоположное жизни, как сон противоположен бодрствованию?

 

— Конечно, есть.

 

— Что же именно?

 

— Смерть, — отвечал Кебет.

 

— Значит, раз они противоположны, то возникают друг из друга, и между  двумя этими противоположностями  возможны два перехода.

 

— Ну, конечно!

 

— Тогда я назову тебе одну из двух пар, которые только что  упомянул, — сказал Сократ, — и  саму пару, и связанные с нею  переходы, а ты назовешь мне другую. Я говорю: сон и бодрствование, и из сна возникает бодрствование, а из бодрствования — сон, а  переходы в этом случае называются засыпанием и пробуждением. Достаточно тебе этого или нет?

 

— Вполне достаточно.

 

— Теперь сам скажи так  же о жизни и смерти. Ты признаешь, что жизнь противоположна смерти?

 

— Признаю.

 

— И что они возникают  одна из другой?

 

— Да.

 

— Стало быть, из живого что  возникает?

 

— Мертвое, — промолвил  Кебет.

 

— А из мертвого что? —  продолжал Сократ.

 

— Должен признать, что живое, — сказал Кебет.

 

— Итак, Кебет, живое и живые возникают из мертвого?

 

— По-видимому, да.

 

— Значит, наши души имеют  пребывание в Аиде?

 

— Похоже, что так.

 

— Не правда ли, из двух переходов, связанных с этой парой, один совершенно ясен? Ведь умирание — вещь ясная, ты со мною согласен?

 

— Разумеется, согласен!

 

— Как же мы теперь поступим? Не станем вводить для равновесия противоположный переход — пускай себе природа хромает на одну ногу? Или же мы обязаны уравновесить умирание каким-то противоположным переходом?

 

— Пожалуй, что обязаны.

 

— Каким же именно?

 

— Оживанием.

 

— Но если оживание существует, — продолжал Сократ, — то чем  оно будет, это оживание? Не переходом  ли из мертвых в живые?

 

— Да, конечно.

 

— Значит, мы согласны с тобою  и в том, что живые возникли из мертвых ничуть не иначе, чем мертвые  — из живых. Но если так, мы уже располагаем  достаточным, на мой взгляд, доказательством, что души умерших должны существовать в каком-то месте, откуда они вновь возвращаются к жизни.

 

— Да, Сократ, мне кажется  — это необходимый вывод из всего, в чем мы с тобою согласились, — сказал Кебет.

 

— А вот взгляни, Кебет, еще довод в пользу того, что не напрасно, на мой взгляд, пришли мы с тобою к согласию. Если бы возникающие противоположности не уравновешивали постоянно одна другую, словно описывая круг, если бы возникновение шло по прямой линии, только в одном направлении и никогда не поворачивало вспять, в противоположную сторону, — ты сам понимаешь, что все в конце концов приняло бы один и тот же образ, приобрело одни и те же свойства, и возникновение прекратилось бы.

 

— Нет, не понимаю. Как это? — спросил Кебет.

 

— Да очень просто. — отвечал Сократ. — Представь себе, например, что существует только засыпание и что пробуждение от сна его не уравновешивает, — ты легко поймешь, что в конце концов сказание об Эндимионе оказалось бы вздором и потеряло всякий смысл, потому что и все остальное также погрузилось бы в сон. И если бы все только соединялось, прекратив разъединяться, очень быстро стало бы по слову Анаксагора: "Все вещи [были] вместе". И точно так же, друг Кебет, если бы все причастное к жизни умирало, а умерев, оставалось бы мертвым и вновь не оживало, — разве не совершенно ясно, что в конце концов всЁ стало бы мертво и жизнь бы исчезла? И если бы даже живое возникало из чего-нибудь иного, а затем все-таки умирало, каким образом можно было бы избегнуть всеобщей смерти и уничтожения?

 

— Никаким, сколько я могу судить, Сократ, — сказал Кебет. — А ты, мне кажется, рассуждаешь совершенно верно.

 

— Вот и мне кажется, Кебет, что это именно так, а не как-нибудь иначе, — сказал Сократ, — и что мы нисколько не обманываем себя, приходя к согласию. Поистине существуют и оживание, и возникновение живых из мертвых. Существуют и души умерших, и добрым между ними выпадает лучшая доля, а дурным — худшая.

 

[Аргумент второй: знание  как припоминание того, что было  до рождения человека]

 

— Постой-ка, Сократ, — подхватил  Кебет, — твои мысли подтверждает ещЁ один довод, если только верно то, что ты так часто, бывало, повторял, а именно что знание на самом деле не что иное, как припоминание: то, что мы теперь припоминаем, мы должны были знать в прошлом, — вот что с необходимостью следует из этого довода. Но это было бы невозможно, если бы наша душа не существовала уже в каком-то месте, прежде чем родиться в нашем человеческом образе. Значит, опять выходит, что душа бессмертна.

 

— Но как это доказывается, Кебет? — вмешался Симмий. — Напомни мне, я что-то забыл.

 

— Лучшее доказательство, —  сказал Кебет, — заключается в том, что когда человека о чем-нибудь спрашивают, он сам может дать правильный ответ на любой вопрос — при условии, что вопрос задан правильно. Между тем, если бы у людей не было знания и верного понимания, они не могли бы отвечать верно. И кроме того, поставь человека перед чертежом или чем-нибудь еще в таком же роде — и ты с полнейшей ясностью убедишься, что так оно и есть.

 

— А если этого тебе недостаточно, Симмий, — сказал Сократ, — погляди, не согласишься ли ты с другими соображениями, вот примерно какими. Ты ведь сомневаешься, может ли то, что называют знанием, быть припоминанием?

 

— Нет, я-то как раз не сомневаюсь, — возразил Симмий. — Мне нужно лишь одно, и как раз то, о чем сейчас идет речь: припомнить. Кебет только принялся рассуждать — и я уже почти все помню и почти что согласен с вами. И тем не менее мне бы хотелось услышать, как примешься рассуждать ты.

 

— Я? Да вот как, — сказал Сократ. — Мы оба, разумеется, сходимся на том, что, если человеку предстоит  что-либо припомнить, он должен уже  знать это заранее.

 

— Конечно.

 

— Тогда, может быть, мы сойдЁмся и на том, что знание, если оно возникает таким образом, каким именно, я сейчас скажу, — это припоминание? Если человек, что-то увидев, или услыхав, или восприняв иным каким-либо чувством, не только узнает это, но еще и примыслит нечто иное, принадлежащее к иному знанию, разве не вправе мы утверждать, что он вспомнил то, о чем мыслит?

 

— Как это?

 

— Вот тебе пример. Знать  человека и знать лиру — это  ведь разные знания?

 

— Само собой.

 

— Но тебе, конечно, известно, что испытывают влюбленные, когда  увидят лиру, или плащ, или иное что  из вещей своего любимца: они узнают лиру, и тут же в уме у них  возникает образ юноши, которому эта лира принадлежит. Это и есть припоминание. Так же точно, когда  видят Симмия, часто вспоминают Кебета. Можно бы назвать тысячи подобных случаев.

 

— Да, клянусь Зевсом, тысячи! — сказал Симмий.

 

— Стало быть, это своего рода припоминание, — продолжал  Сократ. — Но в особенности, мне  кажется, нужно говорить о припоминании, когда дело касается вещей, забытых  с течением времени или давно  не виденных. Как, по-твоему?

 

— Ты совершенно прав.

 

— Теперь скажи мне, возможно ли, увидев нарисованного коня или  нарисованную лиру, вспомнить вдруг  о человеке? Или, увидев нарисованного Симмия, вспомнить Кебета?

 

— Вполне возможно.

 

— А увидев нарисованного  Симмия, вспомнить самого Симмия?

 

— И это возможно.

 

— Не следует ли из всего  этого, что припоминание вызывается когда сходством, а когда и несходством?

 

— Следует.

 

— И если мы припоминаем  о чем-то по сходству, не бывает ли при  этом, что мы непременно задаемся вопросом, насколько полно или, напротив, неполно это сходство с припоминаемым?

 

— Непременно бывает.

 

— Тогда смотри, верно ли я рассуждаю дальше. Мы признаем, что существует нечто, называемое равным, — я говорю не о том, что бревно бывает равно бревну, камень камню и тому подобное, но о чем-то ином, отличном от всего этого, — о равенстве самом по себе. Признаем мы, что оно существует, или не признаем?

 

— Признаем, клянусь Зевсом, да еще как! — отвечал Симмий.

 

— И мы знаем, что это  такое?

 

— Прекрасно знаем.

 

— Но откуда мы берем это  знание? Не из тех ли вещей, о которых  мы сейчас говорили? Видя равные между  собою бревна, или камни, или еще  что-нибудь, мы через них постигаем  иное, отличное от них. Или же оно  не кажется тебе иным, отличным? Тогда  взгляни вот так: бывает, что равные камни или бревна хоть и не меняются нисколько, а все ж одному человеку кажутся равными, а другому нет?

 

— Конечно, бывает.

 

— Ну, а равное само по себе — не случалось ли, чтобы оно  казалось тебе неравным, то есть чтобы равенство показалось тебе неравенством?

 

— Никогда, Сократ!

 

— Значит, это не одно и  то же, — сказал Сократ, — равные вещи и само равенство.

 

— Никоим образом, на мой  взгляд.

 

— И однако же, знание о нем ты примысливаешь и извлекаешь как раз из этих равных вещей, как ни отличны они от самого равенства, верно?

 

— Вернее не скажешь, — отвечал  Симмий.

 

— И между ним и вещами может существовать либо сходство, либо несходство?

 

— Разумеется.

 

— Впрочем, это не важно, —  заметил Сократ. — Но всякий раз, когда вид одной вещи вызывает у тебя мысль о другой, либо сходной  с первою, либо несходной, — это  припоминание.

 

— Да, несомненно.

 

— А скажи, — продолжал  Сократ, — с бревнами и другими  равными между собою вещами, которые  мы сейчас называли, дело обстоит примерно так же? Они представляются нам  равными в той же мере, что и  равное само по себе, или им недостает  этого равного, чтобы ему уподобиться?

 

— Недостает, и очень, —  отвечал Симмий.