Старая историческая школа Германии

Гильдебранда и Рошера, ни классических идей. Политическая экономия превращается у него в простую  историю экономических мнений в  разные эпохи в связи с совокупностью  исторического развития наций.

 

Он вообще отрицал возможность  создания экономической науки как  таковой. Ведь наука может существовать только там, где есть некая повторяемость  изучаемых явлений. Но каждая нация  имеет свой неповторимый, уникальный путь развития хозяйства, поэтому повторяемость  невозможна.

Экономические явления по своей сути недоступны познанию. Экономисты могут лишь наблюдать их и давать им моральную оценку.

 

Его книга осталась почти  незамеченной. Как историки, так  и экономисты игнорировали ее. Только впоследствии, когда "молодая историческая школа" получила полное развитие, обратили внимание на старое произведение Книса, второе издание которого появилось  в 1883 году. Книс неоднократно жалуется, что Рошер не хотел подвергнуть  обсуждению его идеи.

 

Затратив столько усилий для основания метода новой политической экономии, Книс, казалось бы, должен был  особенно позаботиться о том, чтобы  показать плодотворность его в применении к изучению экономических явлений.

Но - удивительная вещь - он ничуть не подумал об этом. Его позднейшие работы о деньгах и кредите, доставившие  ему заслуженную известность, не носят на себе следов исторических исследований.

 

Таким образом, три основателя школы много критиковали классические методы, но не могли согласиться  насчет цели и природы науки и  оставили другим задачу приложения своих  целей.

 

Задачу эту взяла на себя "молодая историческая школа", сгруппировавшаяся в 1870 году вокруг Шмоллера.

 

Критические идеи исторической школы

 

Нельзя было бы ожидать  полного совпадения взглядов среди  столь разнообразных умов. Но в  целом немецкая историческая школа  начала с критики классической экономии.

 

Хотя критические идеи исторической школы были уже сформулированы

Книсом, Гильдебрандом и  Рошером, однако они вызвали основательную  дискуссию довольно поздно, когда "молодая  историческая школа" была уже в  полном расцвете. Карл Менгер, венский  профессор, своей - благодаря стилю  и проникновенной мысли - поистине классической книгой, выпущенной в свет в

1883 году под названием «Untersuchurgen uber die Methode der

Socialwissenschaften» ("Исследования  о методе социальных наук, и  в частности политической экономии"), открыл эру полемики, которая  потом принимала иногда весьма  пламенный характер. Это замечательное  произведение, в котором автор  защищал права чистой политической  экономии против нападок немецкой  исторической школы, было принято  некоторыми представителями этой  школы немного холодно и в  течение последующих лет вызвало  нечто вроде общего пересмотра  сознания.

 

Экономисты-историки делали классической экономии три главных  упрека, ставя ей в вину: 1) ее "универсализм"; 2) ее рудиментарную, основанную на эгоизме  психологию; 3) злоупотребление дедуктивным  методом.

Рассмотрим последовательно  все эти упреки.

 

1) Экономисты-историки менее  всего прощают Смиту и его  последователям их, как говорит  Гильдебранд, "универсализм", или  их, как говорит Книс, "абсолютизм  или перпетуализм". Англо-французская  школа, говорят они, думала, что  сформулированные ею экономические  законы реализуются во всяком  месте и во всякое время.  Она также воображала, что основанная  ею на этих законах экономическая  политика имеет универсальное  и повсеместное применение. На  место этого абсолютизма, говорят  экономисты- историки, нужно отныне  поставить релятивизм (относительность)  как в практике, так и в теории.

 

И в практике, прежде всего. Однообразное экономическое законодательство невозможно было бы применять одинаково  во все эпохи и во всех странах. Оно должно приспособляться к  изменчивым условиям места и времени. Искусство государственного человека состоит в умении применять принципы к новым потребностям, находить оригинальные решения для новых проблем. Менгер признает, что этот общий принцип, провозглашаемый в течение веков, столь очевиден, что он, без всякого  сомнения, встретил бы сочувствие со стороны  Смита, Сэя или даже самого Рикардо, хотя они иногда забывали его, вынося слишком строгий приговор об институтах прошлого времени или превознося «laissez faire» в качестве универсального средства.

 

Но - и этой второй идее историческая школа придает наибольшее значение

- экономическая теория  и сформулированные ею экономические  законы имеют совершенно относительную  ценность. Вот истина, которая до  сих пор не признавалась. Законы  физики или химии, с которыми  классики охотно сравнивают экономические  законы, с необходимостью реализуются  всегда и повсюду. Не то происходит  с экономическими законами. Книс  особенно настаивал на этому пункте. «Подобно условиям экономической жизни, - говорит он, - и экономическая теория, каковы бы ни были ее формы и содержание, ее аргументы и выводы, есть продукт исторического развития ... она заимствует основу своей аргументации у исторической жизни и должна придать своим выводам характер исторического решения; точно так же "общие законы" экономии - не что иное, как историческое объяснение и последовательное обнаружение истины; на каждом этапе они представляются обобщением истин, ставших известными до известного пункта развития; их нельзя признать окончательными ни в смысле их количества, ни в смысле формулировки».

 

В этом месте, довольно, впрочем, темном и расплывчатом, как вообще весь язык Книса, выражается та верная идея, которую другие экономисты сформулировали более определенным образом, а именно, что экономические законы являются и временными, и условными. Временными в том смысле, что ход истории, выдвигая новые факты, которые не обнимаются существующими теориями, постоянно заставляет экономиста изменять формулы, которыми он довольствовался  до тех пор. Условными в том  смысле, что экономические законы оправдываются в действительности лишь при том условии, если не наступают  некоторые другие обстоятельства, которые  нарушают их действие; так что история, модифицируя эти обстоятельства, может на время устранить или  прикрыть следствия, которые обыкновенно  вытекали из известных причин.

Было бы, может быть, небесполезно напомнить об этом, по крайней мере, тем экономистам, которые представляли свою теорию чем-то вроде окончательного откровения или предполагали основать на ней абсолютно непогрешимые предсказания.

 

Но Книс сильно преувеличивает, думая, что таким образом определенный релятивизм экономических законов  ставит резкое различие между ними и другими научными законами. Физические и химические теории, как это правильно  подметил Маршалл, тоже модифицируются в зависимости от того, как новые  факты делают негодными старые формулы. Они тоже временны. Они в то же время и условны в том смысле, что они оправдываются лишь при  отсутствии противодействующих причин, способных модифицировать условия  опыта.

Естественные законы суть простые краткие формулы, которыми выражаются констатируемые между феноменами взаимоотношения; и между различными, созданными таким образом человеческим умом "законами" различия выражаются только в большей или меньшей  степени констатированной между  явлениями зависимости.

 

Если физические или химические законы по своей прочности и достоверности  выше сформулированных доныне экономических  законов, то это просто потому, что  условия, в которых они применяются, реализуются в несравненно большем  масштабе, и в то же время потому, что, поскольку действие их измеримо, они могут быть посредством дедукции сведены к общим законам математики.

 

Книс не только преувеличивал  последствия релятивизма экономических  законов, но и был неправ в тот  момент, когда он писал, адресуя своим  предшественникам упрек в непризнании  их. Стюарт Милль, который к этому  моменту уже издал свои "Основания  политической экономии", в своей  опубликованной в 1842 году "Логике", многочисленные издания которой  повторялись до 1853 года, в момент, когда писал Книс, точно определяет характер экономических законов: "Они, - говорит он, - основаны на предположении  определенной совокупности обстоятельств  и объясняют, как данная причина  действовала бы среди этих обстоятельств  при условии, если бы не было никаких  других обстоятельств, стоящих в  связи с данными. Если предположенные обстоятельства - точная копия обстоятельств  с данного существующего общества, то выводы будут правильны для  него при условии, если действие этих обстоятельств не модифицируется другими, не принятыми в расчет". Поэтому  социология, ветвью которой является, по его мнению, политическая экономия, "не может быть знанием положительных  предвидений, а только знанием тенденций". Нельзя, пожалуй, яснее выразить всю

"относительную" (релятивную) ценность экономических законов.

 

Как бы ни было, а современные  экономисты считали критику экономистов- историков достаточно обоснованной, чтобы заниматься поисками более  точных определений во избежание  подобных упреков.

 

Со своей стороны основатели чистой экономии, метод которых самым  определенным образом расходится с  методом экономистов-историков, приняли  те же меры предосторожности. Они определенно  и смело основывают свои выводы на известном числе предварительных  гипотез. "Чистая экономия, - говорит

Вальрас, - должна позаимствовать у опыта типы обмена, предложения, спроса, капиталов, доходов, услуг производителей, продуктов. Из этих реальных типов она  должна абстрактным путем вывести  идеальные типы и размышлять по поводу этих последних, возвращаясь к действительности только ради применения их".

Например, чистая экономия будет  изучать действия конкуренции не в той ее несовершенной форме, в какой она представляется нам  в действительности, а в той, в  какой она функционирует на гипотетическом рынке, где все договаривающиеся стороны, точно зная свои истинные интересы, могут преследовать их вполне свободно и при свете полной гласности; с помощью концепций такого ограниченного  поля зрения можно, как через увеличительное стекло, изучить следствия данной гипотезы, которых действительность никогда не представит нам в совершенно чистом виде.

 

2) Второй упрек, адресуемый  экономистами-историками первым  экономистам, - следующий: узость  и недостаточность их психологии. По мнению

Адама Смита, Сэя, Рикардо, человек  руководствуется исключительно  интересом.

Они представляют его всецело  поглощенным погоней за барышом. Но, говорят экономисты-историки, даже в экономической области интерес  далеко не единственный двигатель человека. Здесь, как и в других областях, человек подчиняется самым разнообразным  мотивам: честолюбию, страсти к славе, жажде деятельности, чувству долга, милосердия, доброжелательству, любви  к ближнему или просто обычаю. "Представлять человека, - говорит Книс, - движимым в своей экономической деятельности повсеместно и неизменно чисто  эгоистическими двигателями - значит отрицать во всяком предприятии наличность всякого  лучшего или более возвышенного мотива или утверждать, что у человека имеется целый ряд центров психической деятельности, функционирующих независимо один от другого".

 

Никто не будет отрицать, что классики видели в личном интересе (а не в эгоизме, как говорит  Книс, придавая этому выражению худший смысл) основное начало и объяснение экономических явлений. Но экономисты-историки, по- видимому, ошибаются в этом случае, придавая своему наблюдению слишком  большое значение. Стремясь охватить реальность во всей ее сложности, гоняясь  больше за особенным и характерным, чем за общим и универсальным, экономисты-историки забыли, что политическая экономия как наука рассматривает  экономические явления, взятые в  массе. Классические экономисты старались  изучать общее, а не индивидуальное. Вагнер полагал, что, оставляя в стороне  отдельные исключения, которые в  некоторых случаях могут быть вызваны личным предрасположением  того или другого агента, в экономическом  мире наиболее постоянным двигателем деятельности является именно эгоистическое  желание наживы или барыша. Он с  большой прозорливостью изучал различные  двигатели, направляющие человека в  его экономической жизни, и сделал вывод, что из всех них "эгоистический" двигатель есть единственный действительно  прочный и постоянный. "Это  обстоятельство, - говорит он, - объясняет  и оправдывает выбор этого  двигателя в качестве исходного  пункта дедуктивного метода в политической экономии".

 

В таком случае можно частично согласиться с Книсом. Классические экономисты не отрицали, как он говорит, а слишком пренебрегали теми изменениями, которые накладывали на эгоистическое  поведение людей влияние других факторов. В этом они иногда заходили так далеко, что превращали, по- видимому, политическую экономию в простую, как  говорит Гильдебранд,

"естественную историю  эгоизма".

 

В то время, когда Книс формулировал свои критические замечания, они  уже совершенно не имели никакого значения. В самом деле, Стюарт Милль  в своей "Логике" уже более  чем за десять лет до того привлек  внимание к этому пункту. "Английский экономист, - говорил он, - подобно  всем своим соотечественникам не знает, что вполне допустимо, что люди, занимающиеся продажей товаров, заботятся больше о своих удобствах или о своем тщеславии, чем о барыше". Со своей стороны он утверждал, "что в жизни человека нет, может быть, ни одного действия, которое не было бы источником для какого- нибудь непосредственного или отдаленного импульса, не совпадающего с жаждой наживы".

 

Таким образом, уже Стюарт Милль не видит в эгоистическом  двигателе и в погоне за барышом "универсального и неизменного" стимула деятельности человека. Больше того, у Стюарта Милля эгоизм, или интерес, вмещает в себя, по самому своему определению, альтруизм.

 

Но и тут упреки экономистов-историков, несмотря на их преувеличения, вынудили даже экономистов других школ точнее определить свою точку зрения в этом отношении. Ныне Маршалл утверждает, что экономисты "занимаются человеком  таким, как он есть; не абстрактным  или экономическим человеком, а  человеком из плоти и крови". И если, говорит Маршалл, из всех мотивов, которым подчиняется человек, экономист в особенности изучает  погоню за барышом, то это происходит не потому, что он хочет свести политическую экономию к "естественной истории  эгоизма", а просто потому, что, будучи весьма часто измеримыми в деньгах, действия этого двигателя легче  поддаются научному изучению, чем  другие двигатели, например, стремление к благотворительности, тщеславие  или чувство долга.

 

3) Злоупотребление абстракцией  и дедукцией. Школа хотела бы  на место дедукции поставить  в качестве преобладающего метода  основанную на наблюдении индукцию.

 

Критика дедуктивного мышления стоит в тесной связи с предыдущей критикой. Видя в человеческой деятельности только один двигатель, классические экономисты, по словам экономистов-историков, считали  возможным из этой единственной тенденции  вывести путем априорных рассуждений  все экономические законы. Недостаточность  такого приема бросается в глаза, если принять во внимание многочисленность существующих в экономическом мире двигателей. С ним школа дала карикатуру действительности, а не точное изображение ее. Только упорное наблюдение, опирающееся на осторожную индукцию, приведет к созданию экономической теории, охватывающей всю сложность явлений. "В будущем, - писал Шмоллер в 1883 году в ответ Менгеру,