«Русская идея» в работах Бердяева Н.А

«Русская идея» не была совершенно новой работой для Бердяева. В этой книге с особенной показательностью воплотилась его вышеуказанная «повторительность». Фактически подавляющее большинство прежних своих мыслей он просто систематизировал и перенес, вернее, собрал их в этом издании снова. Здесь итоговая мысль Бердяева более отточена и, в сравнении с подобными ранними публикациями, наиболее лаконична. Недаром он сам писал о «Русской идее», как об одной из тех книг, которые «лучше выражают мое философское миросозерцание, чем прежние книги...».

Источниками книги можно непосредственно назвать многие его статьи в дореволюционной, советской и эмигрантской периодике, другие книги и публикации. Среди них — «Духовный кризис интеллигенции» (1910), «Александр Степанович Хомяков» (1912), «Душа России» (1915), статьи из сборников «Проблемы идеализма» (1902), «Вехи» (1909) и «Из глубины» (1918), статья «Русская религиозная идея» из сборника «Проблемы русского религиозного сознания» (1924), а также книги «Судьба России» (1918), «Смысл истории» (1923), «Миросозерцание Достоевского» (1923), «Константин Леонтьев» (1926), «Истоки и смысл русского коммунизма» (издание на французском языке — 1938, на русском — 1955) и одновременно заканчиваемую книгу «Самопознание» (первое, неполное издание—1949, полное—1983), а также многие иные.

Еще только начав публиковаться и обратившись к духовному пути А.С.Хомякова, Бердяев заглянул в русский XIX век и увидел в нем многие корни и источники происходящих в современном ему мире процессов. Жизнь Хомякова предоставила Бердяеву возможность еще раз проанализировать общественное движение в России, размышления славянофилов и западников о судьбах ее, постепенное перерождение их благотворного творческого диалога в более социальные доктрины, породившие преобразовательную неудержимость с одной стороны и консервативную иллюзорность с другой.

В «Проблемах идеализма» Бердяев вместе с другими искал некоторые новые пути для определения и решения задач общественного движения. «Вехи» углубили внимание Бердяева к проблеме личности в России и ее роли в установлении и укреплении общественных форм.

Сборник «Из глубины» создавался в 1918 году, на «горячих углях» революционной перестройки, хотя увидел свет лишь в 1921-м (статья Бердяева, вошедшая в сборник, — «Духи русской революции» — была все же опубликована в 1918 г. отдельно в «Русской мысли»). В предисловии к переизданию редчайшего сборника, один из двух сохранившихся экземпляров которого хранился в эмиграции у самого Бердяева, в 1967 году Никита Струве писал: «Менялись с годами взгляды некоторых авторов, в частности того же Бердяева, но революционная действительность оставалась поразительно верна их оценке и описанию». Позднее, в «Русской идее», Бердяев во многом процитирует свою статью в сборнике «Из глубины», где он разбирал образы национальной жизни у великих русских писателей — Гоголя, Достоевского, Льва Толстого. «Долгий исторический путь, — писал он в самом начале статьи,— ведет к революциям, и в них открываются национальные особенности даже тогда, когда они наносят тяжелый удар национальной мощи и национальному достоинству». «Старая Россия, — заключал Бердяев, — в которой было много зла и уродства, но также много добра и красоты, умирает. Новая Россия, рождающаяся в смертных муках, еще загадочна».

Написанный еще ранее, в связи с началом первой мировой войны, весьма поэтичный этюд «Душа России» (впервые вышел отдельной книгой в Москве, в 1915 г.), вошел позднее целиком в книгу «Судьба России», которая увидела свет в сложное для книгоиздания время и именно потому имеет своеобразную библиографическую редкость. Большинство других статей из «Судьбы России» были соответственно опубликованы в печати с 1915 по 1917 год:

"О вечно-бабьем в русской душе" – появилась впервые в "Биржевых ведомостях" в январе 1915 г.; "Война и кризис интеллигентского сознания" - там же и тогда же, но в июле; "Темное вино" - там же, в том же году, в октябре; "Об отношении русских к идеям" - в "Русской мысли", январь 1917 г.; "Конец Европы" - "Биржевые ведомости", июнь 1915 г.; "Задачи творческой исторической мысли" - там же, в декабре 1915 г.; "Судьба Парижа" - одна из ранних в этом сборнике - там же, в ноябре 1914 г.; "Религия германизма" - там же, в июне 1916 г.; "Движение и неподвижность в жизни народов" – там же, в мае 1916 г.; "О частном и историческом взгляде на жизнь" - там же, в сентябре того же года; "Об отвлеченном и абсолютном в политике" (в сборнике название статьи несколько изменено) - там же, в августе 1915 г.; "Слова и реальности в общественной жизни" - там же и тогда же; "Дух и машина" - там же, в октябре 1915 г. Этот неполный перечень говорит о том, какой подход к составлению книги избрал автор. Она не являлась сиюминутным откликом на события, происходившие в стране в 1918 году, когда книга увидела свет. Напротив, дописав отдельные статьи для сборника, Бердяев словно бы выступал с позиций последовательного ретроспективного анализа и оценки сложившейся ситуации, революционных преобразований, возможных перспектив общественного переустройства.

Начинал он с общих рассуждений о России, переходил к болевым проблемам опутавшей Россию войны, а заканчивал насущными задачами политики, общественной и социальной жизни. Книга увидела свет быстро. Тираж ее был в значительной степени ограничен. Вот почему сборник стал ныне настоящей редкостью.

Книга увидела свет в апреле-июне 1918 года. Чуть ранее то же издательство "Лемана и Сахарова" выпустило небольшую книжечку Бердяева "Кризис искусства", представляющую из себя также сборник статей. Таким образом, из крупных книг, посвященных вопросам социально-политического и философско-исторического плана, "Судьба России" стала последней книгой Бердяева, опубликованной на родине. Ибо "Философия Достоевского" (1921 г.) и "Конец Ренессанса" (1922 г.), выпущенные в Петрограде, уже не имели столь решающего и этапного значения, как сборник статей 1918 года – более объемный и по составу и по содержанию.

Бердяев, выпуская эту книгу в свет, уже осознавал начало новой эры в истории России и, самое главное, некоторую запоздалость своих оценок. Вот почему он без обиняков так и начинает предисловие к сборнику: "С горьким чувством перечитывал я страницы сборника статей, написанных за время воины до революции. Великой России уже нет, и нет стоявших перед ней мировых задач... Все переходит в совершенно иное измерение. Те оценки, которые я применял в своих опытах, я считаю внутренне верными, но неприменимыми уже к современным событиям. Все изменилось вокруг в мире, и нужны уже новые реакции живого духа на все совершающееся".

В «Судьбе России» Бердяев уже неоднократно и уверенно употребляет понятие «русская идея», причем в самом разнообразном контексте. Но главный из них — уже определился: Россия имеет некоторую миссию по отношению к Европе, причем не просто абстрактную миссию «спасения» и избранности, но конкретную — связанную с уже тогда предощущаемой Бердяевым мировой войной. «Темные разрушительные силы, убивающие нашу родину, все свои надежды основывают на том, что во всем мире произойдет , страшный катаклизм и будут разрушены основы христианской культуры. Силы эти спекулируют на мировой войне, и не так уж ошибочны их ожидания... Жизнь народов Европы будет отброшена к элементарному, ей грозит варваризация». И далее: «Россия призвана быть освободительницей народов. Эта миссия заложена в ее особенном духе. И справедливость мировых задач России предопределена уже духовными силами истории. Эта миссия России выявляется в нынешнюю войну. Россия не имеет корыстных стремлений».

Эту особенную роль России Бердяев, всячески интерпретируя, в конечном итоге не связывал со ощущением особенной национальной исключительности русских. Более того, он считал, что отсутствие чувства обостренного национализма у русского человека и есть его преимущественная, поразительная наднациональность. «Русскому народу совсем не свойственен агрессивный национализм, наклонности насильственной русификации. Русский не выдвигается, не выставляется, не презирает других. В русской стихии поистине есть какое-то национальное бескорыстие, жертвенность, неведомая западным народам. Русская интеллигенция всегда с отвращением относилась к национализму и гнушалась им...»

Но именно в этой книге почувствовались уже противоречия в самом представлении Бердяева о русской душе и о «русской идее». Призывы его к тому, чтобы русский народ имел свою идею, перестроился идейно и духовно, а не только экономически, общественно и государственно, имели некоторую умозрительную навязываемость, особенно, когда он пытался «внедрить» идею тем, кто, по его же словам, имел «нелюбовь к идеям и равнодушие к идеям».

Бердяев от книги к книге, от работы к работе по много раз проговаривает эту тему, словно бы спорит сам с собой. Постепенно, исподволь он приходит к видению «русской идеи» в чем-то, что он называет «третьим». А именно: не в западничестве и не в славянофильстве, не в Востоке и не в Западе, не в национализме и не в космополитизме. Не в том и не в этом. А — в «третьем». Но что это — «третье»?

В конечном итоге, можно сказать, что Бердяев выдвигает идею «примера», идею «русского примера», того самого примера, который Россия, жертвуя собой, должна подать всему человечеству при преображении мировой жизни и переходе ее в новое общественное христианское состояние, называемое им, как уже говорилось, «Новым Средневековьем». Образно говоря, Бердяев, вослед за некоторыми своими предшественниками, стремился выразить идею невечернего света, который укажет Европе путь в предстоящем сумраке и который исходит из окна, с таким упорством прорубленного когда-то Петром Великим.

Если спросить француза, что такое «французская идея», то он наверняка кое-что скажет по этому поводу. То же и англичанин, и итальянец, и американец. Но ни у кого разговор этот не вызовет какого-то особенного возбуждения, волнения, душевного напряжения, что ли.

Однако, когда речь заходит о «русской идее», тема приобретает некоторую остроту. Дело, видимо, в том, что «русская идея», по мнению тех, кто признает ее существование, имеет «международное» значение, то есть как бы претендует и покушается на суверенитет идей других народов.

Только еще один народ, по убеждению Бердяева (и не только его, но и многих предшественников и последователей), — еврейский — имеет подобную «всемирную идею» и ощущает свою «всемирную роль». По этой самой причине, читаем мы, взаимосуществование и взаимопонимание еврейского и русского мессианизма происходит наиболее трудно, наиболее обостренно.

«Германская идея», пытавшаяся в XX столетии занять силой положение «мировой», — потерпела крах. «Русская идея» никогда не проповедовала силу, потому и казалась сильной. Однако, не обладая необходимой изворотливостью, «русская идея» порой встречала непонимание и противодействие. Обвинения в русификации идей других, в частности, близ проживающих народов, которые в свое время сами жаждали вкушения от этого источника бесценной мировой питательной энергии, были явно незаслуженными, ведь Россия всегда принимала на себя наиболее сильные удары самых модных по изобретению и самых мощных по разрушительной силе «суперспасительных» для человечества «новых идей».

Существует ли сама «русская идея»? Не является ли попытка создания идеи «идеи» — желанием хоть как-то определить неопределимое и в некотором роде изречь ту «неизреченность», которая явственно присутствует в судьбе русского народа.

Поразительно и само стремление отыскать «идею». И даже если ее нет, то, по мнению того же Бердяева, она должна быть, ибо «русская мысль, русские искания начала XIX века и начала XX века свидетельствуют о существовании русской идеи, которая соответствует характеру и призванию русского народа».

Быть может, Бердяев пытался изречь неизреченное, когда писал о «русской идее», в очередной раз употребив термин, который одновременно и в разном и в едином (как это ни странно) значении употребляли его предшественники. Он не был автором термина, как это незаслуженно ему приписывают (см. дискуссию «Русская идея: проблемы культуры — проблемы кинематографа» в журнале «Искусство кино», 1988, № 6). До него точно также назвал свою небольшую книгу В. Соловьев, выпустивший ее в Париже в 1888 году после доклада для кружка лиц, интересовавшихся этими вопросами (русское издание — 1911), а ранее «ввел» этот «термин» Достоевский.

Николай Александрович писал : «В русской религиозной мысли исключение представляли лишь Чаадаев и Вл. Соловьев». Бердяев имел в виду, что они наиболее сильно оторвались от своих современников в сфере «идеи», тогда как другие порой «с вершины духовной падали вниз, припадали к земле, искали спасения в стихийной народной мудрости».

«Идея» — понятие больше философское, «от ума», нежели чисто духовное. Этимология его определенная — «видение» или «ведание», упрощенно говоря — «знание». У родоначальника «концепции» «Москвы – Третьего Рима» игумена псковского Елеазарова монастыря Филофея, жившего в XVI веке, мы этого понятия не найдем. Духовное, церковное и православное еще не значилось «идеей», а было жизнью, «деланием». Бердяеву было близко это понятие, ибо, черпая свою мысль первоначально в марксизме, он весь принадлежал новой эпохе, эпохе глубочайшего столкновения философских школ, сопряженного с историческими переменами в действительной жизни многих народов.

Бердяева интересовал «вопрос о том, что замыслил Творец о России». Он хочет постичь тайну творения, проникнуть в Божественный Замысел. Но то, что он пишет, — и есть его, бердяевская «идея России», его, бердяевская «русская идея». Ибо если Творец и создавал, то не идею о народе, а народ, не идею о человеке, а человека. Можно сказать так: идея интересует в первую очередь философа, Бога интересует прежде всего — человек. Потому и идея «русской идеи» интересовала в первую очередь самого автора.

Бердяев познавал Россию своеобразно, в некотором роде умозрительным путем. С самого детства, когда он рос в атмосфере негостеприимного и замкнутого от посторонних людей дома, он стремился в область мечтаний и иллюзий, подальше от действительности, представляющейся ему еще более мрачной, нежели сама обстановка дома, в семье. Он сам писал многократно, что считает себя принадлежащим к другому миру, но не к обыденной реальности. «Я никогда не достиг равновесия между мечтой и действительностью. С этим связана дисгармоничность моей жизни», — исповедуется он в конце жизни.