Русь и наследие Византии

5.Россия - евразийское государство

Россия, подобно Византии, сложилась  и как евразийское, и как идеократическое  государство. В евразийстве Руси-России нередко видят следствие недолгого  пребывания в составе Монгольской  империи. Однако в действительности эта пора была закреплением и углублением  уже давно присущего Руси качества.

862 годом (на самом деле событие,  по-видимому, произошло не- сколько  раньше) помечено в летописи известие  о создании государственности  Руси, и в этом акте, согласно  летописи, вместе со славянами  равноправно участвуют "уральские" (финно-угорские) племена ("Реша..— сообщает летопись,— чудь, словене, и кривичи, и весь..."). В Х веке в походах князя Игоря принимают участие и европейцы-скандинавы, и азиаты-печенеги, а среди высших лиц русского государства XI века представлены и те же скандинавы, и люди из различных тюркских и финно-угорских племен и т. д.

Да, еще задолго до монгольского нашествия существует и постоянно  возрастает "азийский компонент" русской истории. Это, в частности, ясно выразилось в династических  браках, имевших прямое и непосредственное государственное значение. Если сыновья  Ярослава Мудрого. обручаются с невестами  из династий Запада (Франции, Германии, Дании, Норвегии и т. д.), а также  Византии, то по меньшей мере трое из девяти сыновей Ярославова внука (и, вместе с тем, внука византийского  императора Константина VIII) 
Владимира Мономаха породнились (в начале XII века) с восточными династиями — половецкими и ясской (осетинской), и с тех пор это стало на Руси прочной традицией.

Правда, глубокий смысл заключен не в самих по себе подобных брачных  союзах; они — только одно из наглядных  проявлений русского "евразийства". Примитивно и в конечном счете просто ложно представление, согласно которому это евразийство толкуется прежде всего и главным образом как взаимодействие русского и, скажем, тюркских народов. Если сказать о сути дела со всей определенностью, русские — эти наследники византийских греков — как бы изначально, по самому своему определению были евразийским народом, способным вступить в органические взаимоотношения и с европейскими, и с азиатскими этносами, которые — если они действительно включались в магнитное поле Руси-России — и сами обретали, евразийские черты. Между тем в случае их выхода из этого поля они опять должны были в конечном счете стать "чисто" европейскими или "чисто" азиатскими народами; русские же не могут не быть народом именно евразийским.

Евразийская суть Руси ярко отразилась в летописном рассказе о том, как Владимир Святославич, не предрешая заранее итога, избирал одну веру из четырех — западного и византийского христианства и, с другой стороны, азиатских мусульманства и иудаизма (выбор — что было вполне закономерно — пал на религию "евразийской" Византии). Притом, в данном случае не столь уж важно, имеем ли мы дело с легендой или же с сообщением о реально состоявшемся выборе; действительно существенно то, что летописец, воплощавший так или иначе в своем рассказе представления pyсскиx людей XI — начала XII вв., не усматривал ничего противоестественного в подобном акте, явно подразумевающем, что западные и восточные религии равноправны (хотя избрание именно византийской веры было, повторяю, закономерным итогом). И если не забывать о верховном и всестороннем значении религии в бытии тогдашних обществ, станет ясно, что это восприятие верований Европы и Азии как равно достойных внимания имеет чрезвычайно существенный смысл: 
"евразийская" природа русского духа выступает тут с наибольшей несомненностью.

Но не менее важно и характерно и другое: будучи воспринятым, христианство становится на Руси определяющим и  всепроникающим стержнем бытия. Ведь невозможно, например, переоценить тот факт, что не позднее XIV века основная часть населения Руси обрела название — и самоназвание — крестьяне (вариант слова "христиане"). Более того, уже из памятника начала XII века явствует, что слово "христианин" ("хръстиянинъ") имело, помимо обозначения принадлежности к определенной религии, смысл "житель Русской земли" (см.: И. И. Срезневский. "Материалы для Словаря древнерусского языка", т. III, стр. 1410).

Естественно, и сам государственный  строй Руси, подобно византийскому, представал как идеократический. Выше приводились иронические слова  Гердера о Византии, где "вместо того, чтобы жить на земле, люди учились  ходить по воздуху" и т. д.

Следует всецело, безоговорочно признать эту "критику": и в Византии, и, впоследствии, на Руси люди в самом  деле не создали, да и никак не могли  бы создать такое совершенное  земное устройство, как на Западе. И  русские идеологи, как уже отмечалось, остро, подчас даже мучительно осознавали 
"неблагоустроенность" (в самом широком смысле — от установлений государства до домашнего быта) России. Именно это осознание породило сыгравшее огромную роль крайне резкое "Философическое письмо" Чаадаева, опубликованное в 1836 году. Глубоко изучив западное бытие (он объехал в течение трех лет — в 1823— 1826 годах — весь Запад от Англии до Италии), Чаадаев предпринял острейшее сопоставление двух цивилизаций, которое вызвало негодование людей "патриотического" склада и восхищение тех, кого несколько позднее назвали "западниками". Но обе реакции на чаадаевскую статью были, в сущности, всецело ложными.

Возражая "патриотам", Чаадаев  писал в следующем, 1837 году, что  появившаяся годом ранее "статья, так странно задевшая наше национальное тщеславие, должна была служить введением" — введением в большой труд, 
"который остался неоконченным... Без сомнения, была нетерпеливость в ее 
(статьи.— В. К.) выражениях, резкость в мыслях, но чувство, которым проникнут весь отрывок, нисколько не враждебно Отечеству".

Однако это "пояснение" было опубликовано лишь в 1913 году (впрочем, и тогда почти  никто в него не вдумывался), и "введение явилось по сути дела единственным источником общепринятых пред- ставлений  о чаадаевской историософии России... В результате многие "патриоты" проклинали и проклинают доныне этого  гениального философского сподвижника Пушкина, а "антипатриоты", с точки зрения которых единственно возможный путь для России — превращение ее страну западного типа (пусть даже "второсортную"), считают Чаадаев своим славнейшим предшественником.

Между тем еще в 1835 году (то есть еще до опубликования "злополучной" — это определение самого мыслителя — "вводной" статьи) Чаадаев с полной определенностью писал (слова эти, увы, были опубликованы в России опять- таки только в 1913 году и также остаются неосмысленными): "...Мы не Запад... Россия... не имеет привязанностей, страстей, идей и интересов Европы... И не говорите, что мы молоды, что мы отстали от других народов, что мы нагоним их (именно такое представление лежит в основе заведомо утопического российского западничества! —В. К.). Нет, мы столь же мало представляем собой XVI или XV век Европы, сколь и XIX век. Возьмите любую эпоху в история западных народов, сравните ее с тем, что представляем мы в 1835 году по Р. X., и вы увидите, что у нас другое начало цивилизации, чем у этих народов... Поэтому нам незачем бежать за другими; нам следует откровенно оценить себя, понять, что мы такое, выйти из лжи и утвердиться в истине. Тогда мы пойдем вперед..." (т. 2, с. 96, 98).

Позднее, в 1846 году, Чаадаев вновь  обратился к этой историософской теме. И — как это ни неожиданно для всех, поверивших в "западничество" мыслителя! — сказал в письме к  французскому публицисту Адольфу де Сиркуру о засилье "чужеземных идей" как о тяжкoм препятствии, которое необходимо преодолеть для  плодотворного развития России. Он констатировал:

"Эта податливость чужим внушениям,  эта готовность подчиняться идеям,  навязанным извне... является... существенной  чертой нашего нрава",— и  тут же призывал: "этого не  надо ни стыдиться, ни отрицать: надо стараться уяснить себе  это наше свойство... путем непредубежденного  и искреннего уразумения нашей  истории". И далее совсем уж  парадоксальный с точки зрения 
"западников" ход рассуждения. Принято считать, что "традиционный" дефицит свободы слова в России мешал прежде всего воспринимать "прогрессивные" идеи 
Запада. Чаадаев же, сам испытавший тяжкое давление российского 
"деспотизма", писал о как раз прямо противоположном прискорбном результате: 
"Можно ли ожидать, что при таком... социальном развитии, где с самого начала все направлено к порабощению личности и мысли, народный ум сумел свергнуть иго вашей (напомню: Чаадаев обращается к европейцу Сиркуру.— В.К.) культуры, вашего просвещения и авторитета? Это немыслимо. Час нашего освобождения, стало быть, еще далек... Мы будем истинно свободны от влияния чужеземных идей лишь с того дня, когда вполне уразумеем пройденный нами путь..." (т. 2, с. 188,191, 192).

Чаадаев глубоко сознавал, что Россия, в отличие от стран Запада, держава  идеократическая ("великий народ,—  писал Чаадаев,— образовавшийся всецело под влиянием религии  Христа"; что же касается номократии, то есть законовластия, Чаадаев недвусмысленно утверждал: "Идея законности, идея права  для русского народа — бессмыслица"—  притом последнее слово выделено им самим) и евразийская (чаадаевская  мысль такова: "стихии азиатские  и европейские переработаются в  оригинальную Русскую цивилизацию").

Впрочем, историософское содержание сочинений Чаадаева очень богато и сложно; его анализ требует отдельного разговора. Здесь же я преследовал  только одну цель: показать, насколько  ложны господствующие представления об этом основоположнике новейшей (XIX—XX вв.) русской философской культуры.

Нельзя, впрочем, не сказать еще  о том, что Чаадаев — в отличие  и от западников, и от славянофилов — стремился понять Россию не как  нечто, говоря попросту, "худшее" или, напротив, "лучшее" по сравнению  с Западом, но именно как самостоятельную  цивилизацию, в которой есть и  свое зло, и свое добро, своя ложь и  своя истина. Он ни в коей мере не закрывал глаза на самые прискорбные "последствия" и российской идеократии, и российского  евразийства, но он же написал в 1837 году: "...у меня есть глубокое убеждение, что мы призваны... завершить большую  часть идей, возникших в старых обществах, ответить на важнейшие вопросы, которые занимают человечество. Я  часто говорил и охотно повторяю: мы, так сказать, самой природой вещей  предназначены быть настоящим совестным  судом по многим тяжбам, которые  ведутся перед великими трибуналами  человеческого духа и человеческого  общества" (т. 1, с. 534).

Всего лишь через полвека наиболее проницательные западные наблюдатели  в сущности именно так оценили  великие свершения русской литературы (неразрывно связанные с наиболее глубокими исканиями русской мысли). И тут, вполне естественно, встает вопрос: если идеократическая и евразийская Россия была столь несовершенна в сравнении со странами Запада, каким образом она смогла создать духовные ценности всемирного значения? Ведь давно общепризнанно, что величайшие эпохи в истории культуры — это классическая Греция, западноевропейское Возрождение и русский XIX век.

В этом отношении весьма показателен  трактат современного представителя  еврейско-иудаистской историософии,—  американского раввина Макса Даймонта "Евреи, Бог и история" (I960). Россия вообще изображена здесь, надо прямо сказать, в крайне негативном свете. Хотя бы один характерный иронический тезис: "Пять Романовых правили Россией в 19 веке. Они ухитрились приостановить в России развитие просвещения и благополучно вернуть страну в лоно феодального деспотизма" и т. д. Именно поэтому, резюмирует Даймонд, "когда пять белых армий вторглись в советскую Россию, чтобы восстановить власть царя (едва ли цель белых армий была таковой.— В. К), евреи вступили в Красную армию, созданную Львом Троцким".

Однако в этом же трактате читаем: "За пять тысяч лет своего cyществования  мировая литература знала всего  четыре великие литературные эпохи. Первой была эпоха книг пророков в  библейские дни (это вполне понятно, а далее — две эпохи, названные  выше— В. К.)... Наконец, четвертой  была эпоха русского психологического (едва ли уместное "ограничение".— В.К.) романа 19 века. Всего за пятьдесят лет Пушкин, Гоголь, Тургенев, Достоевский и Толстой создали одну из величайших литератур мира" (и это— несмотря на приостановку "развития просвещения" и "феодальный деспотизм"...).

Необходимо только уточнить, что  для человека, действительно изучившего историю России и ее культуры, не подлежит никакому сомнению, что русская  литература XIX столетия-- естественный плод тысячелетнего развития, и ствол, на котором пышно разрослась в  прошлом веке поразившая весь мир  крона, существовал уже в X—XI веках, когда были созданы русский богатырский  эпос, "Слово о законе и Благодати" митрополита Илариона, "Сказание о святых Борисе и Глебе". В этих творениях уже ясно воплотились те основные духовные начала, которые имели решающее значение для творчества Пушкина и Гоголя, 
Достоевского и Толстого (а также, конечно, для философского творчества 
Чаадаева, Константина Леонтьева и других).

Итак, принципиально "незападный" путь России не лишил ее воз- можности воздвигнуть одну из трех (или четырех) высочайших вершин литературы. Впрочем, прагматически мыслящие люди могут возразить, что литература — это все же "только" слово, а держава должна меряться и делом, или, говоря торжественнее, деяниями.

Странно, но многие склонны — особенно в последние годы — забывать или, вернее, не помнить, что за тысячу двести лет существования Руси-России было три попытки трех народов —  монголов, французов и немцев -- завоевать  и подчинить себе остальной мир, и — этого все же никак не оспорить — все три мощнейших  армады завоевателей были остановлены  именно в России...

На Западе —да и у нас (особенно сегодня) — есть, правда, охотники оспаривать эти факты: монголы, мол, сами вдруг  решили не идти дальше Руси, французов  погубили непривычные им северные морозы (хотя беспорядочное бегство наполеоновской армии началось сразу после ее поражения под Малоярославцем, 14/26 октября, когда, как точно известно, температура не опускалась ниже 5 градусов тепла, и, даже позднее, 1 ноября, Наполеон заметил: "Осень в России такая же, как в Фонтенбло"[13]), а немцы-де проиграли войну из-за налетов англоамериканской авиации на их города... Но все это, конечно, несерьезно, хотя вместе с тем нельзя не сказать, что исход трагических эпопей XIII, начала XIX и середины XX вв. не так легко понять, и то и дело заходит речь об иррациональном "русском чуде". В самом последнем своем стихотворении Пушкин так сказал о 1812 годе:

...Русь обняла кичливого врага,  И заревом московским озарились  Его полкам готовые снега.

Это вроде бы неуместное "обняла" еще более, пожалуй, подходит для  характеристики отношений Руси к  полчищам Батыя и его преемников. Все три беспримерные армады, стремившиеся завоевать мир (других в этом тысячелетии  и не было), утратили свою мощь именно в "русских объятиях"... Естественно  вспомнить и строки Александра Блока: