Сибирская ссылка

По сношениям жандармских органов  между собой выясняется, что тактика  в отношении изъятия писем  применялась разная: иногда с писем  только снималась копия или фотографический  снимок, письмо же направлялось по назначению, иногда отбиралось само письмо в почтовом отделении, и тогда и у адресата и у отправителя обычно происходил обыск; иногда же выжидалось , когда письмо будет получено, и вслед за тем следовал обыск.

Часто и автор письма, и адресат  были до поры до времени уверены, что  все идет хорошо, переписка налажена,  но это продолжалось до тех пор, пока жандармерия не признавала необходимость положить предел переписке, так как все интересное из нее уже взято.^[25]

Не подозревая, что его письмо может попасть не в те руки, один из  ссыльных писал: “Вообще с письмами недоразумений не может быть, так как здесь почтовая публика очень порядочная, да и побаиваются нас.”^[26]

Обсуждению вопроса о побегах  из ссылки уделяется в письмах  достаточно много места, но слишком  большая откровенность и отсутствие какой бы то ни было конспирации обычно приводили к тому, что большинство побегов были обречены на провал: устанавливалась слежка, те, кто решался бежать, переводились с места на место и т.д.

В письме из с. Знаменское Верхоленского уезда Иркутской губернии в Киев в декабре 1911 г. говорилось следующее: “Моя мысль работает над вопросом, как до июля месяца испариться отсюда совсем... Я  думаю, и твоя голова работает над этим, и ты мне окажешь содействие. <...> Во всяком случае, не позже 1 июля, а лучше и раньше. Нужны, конечно, два условия: деньги и паспорт, хороший паспорт, живого человека. Вот если это мое письмо попадет куда не надо - обеспечен мне Куренский уезд [наиболее отдаленный уезд Иркутской губернии - М.Г.] , да и подальше. Но как иначе писать? Не шифровать же все это. Между прочим, бежать отсюда нетрудно, но легко попасться на  "границе", то есть в Челябинске.<...> Безопаснее бежать через Владивосток или Японию, но много дороже”.^[27]

После в этом письме идет обсуждение конкретных моментов подготовки к побегу. Установлено, что опасения отправителя  письма сбылись, и он вскоре и  в самом деле был отправлен в Куренский уезд.

И все же, по преимуществу, в перехваченных  письмах ссыльные высказывались  относительно  бытового устройства ссылки, проблемы заработков и внутренних трений в среде политических ссыльных.

Несмотря на цензуру, письма по праву  считались  единственно возможным средством сношения с внешним миром как для ссыльнопосленцев, так и для политкаторжан. Например, бывшие каторжанки Мальцевской женской тюрьмы  в своих воспоминаниях неоднократно говорят о том, что переписка для них играла весьма значительную роль. Весьма любопытно, что переписка велась как с  “волей”, так и с заключенными из  мужской Зерентуйской каторжной тюрьмы, находившейся по соседству.  Письма  туда обычно передавались через уголовных женщин, выходивших за ограду и имевших свидания с мужчинами из Зерентуя. Кроме того, большую помощь оказывал заключенным доктор Зерентуйской каторжной тюрьмы, навещавший с визитами мальцевитянок, который сочувствовал “политическим” и помогал доставлять нелегальные письма.^[28]

С политической каторгой все обстояло гораздо проще, чем с жизнью на поселениях.  Полицейский надзор за ссыльными оказывал на них крайне удручающее воздействие, так как по существу был невидим: ссыльные не могли предугадать, когда к ним нагрянут с обыском, и какая их деятельность может быть расценена как антигосударственная.

На каторге же, если и допускались  “вольности”, то всегда было время  и должным образом подготовиться  к визиту начальства.

Бывшие каторжанки Мальцевской  тюрьмы вспоминают, что  “как только с Зерентуйской горы показывалась тройка лошадей с начальником каторги Забелло или с другим каким-нибудь приезжим начальством, в тюрьме поднималась      тревога.<...>Мы так привыкли прятать все незаконные "вольности", что не проходило и пяти минут, как все окрашивалось в серый казенный цвет и тюрьма принимала   завинченный вид.”^[29]

Допуская вольности,  начальство все же было начеку, и регулярно проводило обыски.  Однако, лишь в 1910 году, после визита инспектора Тюремного управления Сементовского, начальник Мальцевской тюрьмы Павловский, за либеральность, был переведен в Кадаю, смнились и начальники других каторжных тюрем. С этого времени началось  реальное “завинчивание” Нерчинской каторги. Во многом жизнь политической ссылки зависела от личных качеств администраторов, со сменой которых зачастую менялась и степень полицейского надзора за "политическими". Режим на каторге также определялся в большей мере тем, кем был начальник тюрьмы. Он же определял собой настроения младшей администрации .На одной Нерчинской каторге раскинутые в районе 500-600 верст тюрьмы имели начальниками ”зверье и палачей” и рядом - “добродушных либералов старого сибирского закала, хранящих в своем отношении к "политике" традиции и навыки, данные им воспитанием прежних поколений ссыльных и каторжан-революционеров.”^[30]  М.А. Спиридонова свидетельствует: “На Кадаинской каторге около караульного помещения стояла кадушка с рассолом, где мочились гибкие прутья для порки; на Казаковских золотых приисках уголовный, иссеченный розгами, приходя к фельдшеру с просьбой полечить страшно загноившууся от врезавшихся колючек спину получал в ответ: "не для того пороли". В Алгачинской тюрьме политические принимали яд или разбвали себе голову об стену. В это же время в Горно-Зерентуйской и Мальцевской тюрьмах до 1909 - 1910 гг.  при приличных начальниках заключенные всех категорий имели в режиме необходимый минимум, дававший им возможность жить с сохранением своего человеческого достоинства, заниматься в свободное время наукой и развитием своей внутриобщественной жизни. <...> Нравы на каторге вообще в первые годы (1906-1909) были патриархальными, а иногда свирепый на вид начальник, свирепость которого была инспирируема Читинским округом, "обминался" и обживался с политическим коллективом на славу, оставляя при себе неотъемлемым качеством только способность воровать. Репрессии там и сям в каторге сначала носили спорадический характер.”^[31]

Как мы видим, полицейский надзор за политкаторжанами и ссыльными играл  весьма важную роль, оказывая влияние  на все стороны жизни сибирской  ссылки, начиная с правовой, и  заканчивая моральной составляющей.   

 

 

 

b) Быт политических ссыльных : 

проблемы заработка и  жилищный вопрос. 

 

Административно-ссыльные не могли  вести педагогическую и общественную деятельность, служить в типографиях, библиотеках и тому подобных учреждениях. Имело место существенное ограничение  на медицинскую и юридическую  практику, им было запрещено отлучаться с мест водворения.^[32]

На деле же местная администрация  зачастую закрывала глаза на незначительные нарушения.  Например, в пику предписаниям,  ссыльные зачастую практиковали частные уроки, которые помогали им обеспечить себе довольно сносное существование в ссылке. Так, Ф. Радзиловская, выпущенная в 1909 году в Мальцевскую вольную команду, свидетельствует, что в вольной команде мальцевитянки впервые могли получить возможность самостоятельно заработка путем обучения детей тюремной администрации, и за счет этого пережить зиму.^[33] Несмотря на установленные запреты, во 1910-х  годах ссыльнопоселенцы якутской ссылки прибрали к своим рукам Якутскую городскую библиотеку - пожалуй, главную культурную ценность Якутска. При помощи либерала А.А. Семенова и ряда других гласных якутской городской думы, заведовать библиотекой стала М.В. Николаева, жена ссыльного эсера,а ее заметителем была назначена жена социал-демократа Виленского. Таким образом, якутские ссыльные одновременно получили и  заработок, и  легальную возможность активной работы с населением.^[34]

Сам Виленский полностью посвятил себя исследовательской работе по изучению Якутского края. Исследовал экономику, выпускал журнал "Якутское хозяйство" и так далее. Активно работал с местной администрацией. Параллельно с этим, свою газету “Ленский край” выпускал и В.И. Николаев, при финансовой поддержке якутского либерала А.А. Семенова. Газета эта имела вокруг себя "целую гору" внутригрупповой склоки, резолюций и всяческих конфликтов, и борьба вокруг нее, пожалуй, составляет отдельную страничку в истории якутской ссылки.

Администрация знала, что перед  нею "лишенцы", т.-е. ссыльно-поселенцы, лишенные прав на подобную деятельность, но смотрела на все сквозь пальцы.^[35]

Если в служивших местами  ссылки отдаленных губерниях Европейской  России администрация и в самом  деле стесняла ссыльных в занятиях интеллигентным трудом, с точностью  выполняя соответствующие предписания опасаясь внезапных инспекций, то в Сибири, а особенно в отдаленных ее местах, дело обстояло значительно лучше. Потребность в интеллигентных силах была настолько велика,  а возможность политического влияния  ссыльных на местное население, в массе своей состоящее из  инородцев, настолько маловероятна, что начальство уступало требованиям жизни, и вынуждено было приветствовать педагогическую, медицинскую  и исследовательскую деятельность ссыльнопоселенцев на всем протяжении рассматриваемого нами периода.^[36]

Необходимо отметить, что вопрос заработков, в особенности за счет хорошо оплачиваемого интеллектуального  труда, всегда был предметом споров в среде ссыльных.

В одном из писем из с. Усть-Кут, Киренского уезда Иркутской Губернии  сквозит неприязнь к тем политическим ссыльным, кто устроился сносно: “Как всегда водится, буржуазная политическая группа устроилась прекрасно, и, внося грошовый проценты в кассу взаимопомощи, захватила в свои руки все уроки и - кум королю. Большинству же пришлось кое-как устраиваться группами, а зимой работы         здесь положительно никакой, всем приходилось голодать форменным образом”.^[37]

Далее автор письма указывает, что  для выхода из положения была устроена столовая в которой обедают все ссывльные, а расход раскладывается только на имущих.     

Дальше, переходя от материального  положения к недостаткам тесного  общежития отправитель пишет:  “одно скверно: это - всевозможные дрязги, чуть ли не еженедельно приходится заседать      третейскому суду и неудивительно: как в тюрьме, публика надоела друг другу. Мы ведем здесь жизнь строго замкнутую. С обывателями никто ничего не имеет и ни к кому не ходит, хотя отношение как купцов, так и крестьян очень хорошее - доверие во всем       полное.”^[38]

Следует отметить, что в 1900 -1917 гг. наблюдалась  своеобразная диффузия:  с одной стороны, некоторые ссыльные, вынужденные борьбой за существование, настолько втягивались в свое занятие, становясь торговцами и погружаясь в гущу обывательских интересов, что теряли идейную связь с товарищами. С другой стороны, некоторые обыватели становились совершенно своими в среде ссыльных. Так, якутские учителя В.В. Жаров, Н.Е. Афанасьев, Н.И. Эверестов, были тесно связаны с кругом ссыльных.^[39]

Э.Ш. Хазиахметов указывает, что материальное положение ссыльных зачастую находилось в зависимости от их прежнего социального положения, правового статуса, места поселения, возможности заработка, сохранения связей с "волей" и других факторов.^[40]

Само собой, в отличие от ссыльной интеллигенции, рабочие и крестьяне  оказывались в  более бедственном положении.   

Административно-ссыльным назначалось "кормовое" и "квартирное" пособие, на которое они могли существовать, независимо от того, имели они дополнительные источники дохода, или нет. Размеры  пособия колебались от3 руб. 30 коп.  в Западной Сибири до 15-18 рублей в Туруханском крае и в Якутии. Кроме того, ссыльным полагались ежегодные выплаты на летнюю и зимнюю одежду.^[41]

Кроме того, существенную помощь "политическим" оказывали деньги, направляемые из партийных организаций и обществ  помощи политзаключенным, однако две  трети политссыльных ничего со стороны не получали. Прожиточный минимум ссыльного колебался от 8-9 до 39 рублей в месяц.^[42]

Тяжелые жилищные условия и высокие  цены на продукты питания зачастую вынуждали политических ссыльных селиться "коммунами", по нескольку человек. Очевидно, что эта практика в большинстве  случаев была пережитком каторжной  жизни, к тому же жилищный вопрос в  течение всего рассматриваемого нами периода стоял весьма остро.

Например, в 1909 г. бывшие каторжанки Мальцевской  тюрьмы, выпущенные в “вольную команду”,  долгое время жили “коммуной” в  местной аптечке, поскольку домов для них не было и лишь постепенно стали расходиться. Впервые после долгой жизни коммуной политкаторжанкам пришлось переходить к индивидуальному хозяйству.^[43]

Следует отметить, что в большистве случаев у ссыльных и политкаторжан не было достаточных навыков к ведению самостоятельно хозяйства. 

Они были непрактичны в расходовании собственных денег, которых было не так уж и много, их постоянно  обманывало местное население, завышая  цены на продукты и необходимые товары в несколько раз, к тому же, над  ссыльными постоянно нависала опасность  грабежа, так как небольшие суммы, получаемые ссыльными от государства, родных и друзей, обществ помощи политкаторжанам и политических соратников, в устах народа вырастали  во много раз.^[44]  

 

 

  

 

 

  

 

 

  

 

c) Положение в тюрьмах Нерчинской каторги в 1907 - 1917 гг 

 

На протяжении  1907- 1910 гг. для “политических”, прибывавших в Сибирь после трудного этапа,  первые впечатления от сибирских тюрем были поистине шокирующими.  А. Пирогова так описывает  свое прибытие в Мальцевскую тюрьму: “Вместо нар - деревянные кровати, на столе - огромный самовар, за столом - шумная, почти студенческая компания, и у каждой кровати на стене в пузырькакх на веревочках садовые цветы, так что камера имела почти праздничный вид.”^[45] И. Каховская говорила о том, что в Европейской части России об условиях содержания в сибирских тюрьмах буквально сложены легенды: “О привольной жизни Нерчинской каторги складывались целые легенды... Об отправке в Сибирь гадали на картах, видели сны, молились богу.”^[46] Новые заключенные, приходившиме по этапу  из России, где обычно в тюрьмах шла суровая борьба с           администрацией, недоумевали, попав в тихую обстановку, без всякой борьбы. Многим           вначале казалось, что ни попали в золоченую клетку, где убивают мысль о борьбе.”^[47]

К Нерчинской каторге как таковой  в 1900 - 1917 гг. относились семь каторжных тюрем в пределах Нерчинского заводского уезда. До 1907 года в Мальцевской тюрьме были только уголовные, обслуживавшие мужские тюрьмы (стирка, шитьё, выделка пряжи и так далее).  Исключение составляли политические каторжанки Айзенберг и Ройзман, осужденные по делу Якутского протеста 1904 года.  По их свидетельству, в камере, куда их  на время поместили, вместо кроватей были нары; но главным ужасом были клопы, которых было несметное количество.^[48] Однако уже через пару лет о Мальцевской женской тюрьме можно было услышать восторженные отзывы.