Сибирская ссылка

В то же время, немалая часть эсерок и максималисток рукововствовалась лишь "непосредственным чувством", толкаемом условиями жизни и вдохновленным героизмом борцов-террористов. Недаром партия социал-революционеров считалась достойной наследницей "Народной Воли". Эсеры были самой "боевой" революционной организацией.

А. Биценко признает: “Чистотой принципов никто не блистал у нас, и ни в каком отношении”^[66]

Например, одна из эсерок-максималисток (бывшая социал-демократка, прошедшая марксистскую школу) обосновывала свой максимализм ссылаясь на теорию "перманентной революции" Троцкого.

Другая эсерка-террористка прибыла  на каторгу с крестом, библией  и своим "собственным" миросозерцанием. Вместо эсеровских авторитетов предпочитала святых, и выдвигала такие принципы, которые не подходили даже для  самой обширной эсеровской программы. Терррор она обосновывала примерно так: "надо отдавать самое дорогое за други своя - душу свою. Я и отдаю самое дорогое: фактом убийства человека поступаюсь своим нравственным чувством"^[67].

Несмотря  на все имевшие место отклонения "общее было здесь то, что все были социалистами прежде всего"^[68]

И все же, сомнения в конечном итоге  неизбежно перерастали в переоценку всех ценностей, причем “пересмотру  подверглись даже элементарные. общие для всех социалистов, положения, решенные, казалось, самим фактом вступления на путь борьбы за интересы того или иного класса”^[69]

А. Биценко приводит выдержки из попавшей к ней в руки записной книжки одной из политкаторжанок: “Дело именно в том, что в период сомнений лишаешься основной предпосылки: оправдания своей жизни, а путем умственной работы найти его не так-то легко. Для этого нужна переоценка всех ценностей, и не ограничишься здесь одной теорией прогресса, за каждым «почему», возникает новое «почему» “^[70].

Каторжанка постоянно задает себе вопросы, на которые никак не может  найти ответа: “В чем оправдание нашей борьбы да еще с оружием  в руках?”,           “И какой смысл? “,   “Почему обязательно надо идти таким узким путем - классовой борьбы?”,  “Кто сказал, кто доказал, что социализм нужен?”,  “Кто сказал, что надо непременно бороться за интересы трудящихся?”^[71]

Эти рассуждения порой доходили до "исступленного резонерства": “Почему я непременно должна дать чистую рубашку пришедшей с этапа?”^[72]

Этими настроениями каторжанок формировалось  и  настроение социальной среды, характерными чертами которой становилась расхлябанность, пассивность, поддержка "резонерства" как должного подражанию и так далее .

Проявилось это и во время  резкого усиления административного  произвола в мужских тюрьмах  Нерчинской каторги в 1910-1911 гг., вызвавших  ряд самоубийств и голодовок политзаключенных. Женская каторга оказалась неспособна  к  серьезному и адекватному протесту в знак поддерджки. А. Биценко пишет:  “Для меня несомненно, что большинству жизни своей было не жаль... А все же молчали. <...> Очевидно, как ни мучились тем, что происходило в мужских тюрьмах, все же, в конце концов, не было достаточно повелительного стимула к выражению протеста смертью своей... “^[73]

Едва ли не самое острое перживание политкаторжанок: признание своей  негодности перед лицом "масс" - в лице солдат, матросов, осужденных за восстаний и перед массой уголовных. Знакомство с  произведениями  Л. Андреева донельзя обостряло это чувство; часть политкаторжанок даже обращалась к начальству с просьбой перевести их к уголовным для "слияния с ними".^[74]

Для большинства был характерен отход от революционно-социалистических позиций. Отпечатывалось это на общем  фоне забвения слов "партийность", "социализм", "товарищ": если они и упоминались, то только с  иронией, в кавычках или "исторически".^[75]

Под знаком забвения и беспощадной  расправы с самим собой, в среде  каторжанок сами собой сложились  неписанные заповеди: "Никаких ссылок на партийные авторитеты и принципы", "никаких авторитетов вообще" (плевать на всех!), "не суди никого, на себя погляди" и так далее в том же духе: “В нашей жизни можно было найти сколько угодно таких случаев, показывающих, что в своей оценке действий своих ли, оставшихся ли на воле мы уже далеко отодвинули критерий классовой морали, стало быть и "революционной этики", о которой так  любили шуметь”.^[76]

Не только каторжане, но и многие ссыльные  вынуждены были пересматривать собственные моральные принципы, предпочитая  честное обывательское существование активной общественно-политической деятельности.

Ф.Я. Кон, прошедший через ссылку в конце XIX века,  указывает на то, что  ссыльных неизбежно затягивала необходимость обустройства. Ссыльным было необходимо жилище - они строили дом, для дома нужна была обстановка,  для того, чтобы содержать собственное хозяйство нужна была работа, многие обзаводились семьей,открывали свое дело и так далее: “это было то "бытие", которое определяло "сознание", - "бытие", одних заставлявшее  пить, лишь бы забыться, других доводило до самоубийства, еще иных превращало в обывателей”^[77]

Политическим ссыльным, помимо всего  прочего,  пришлось убедиться в том, что "бытие" определяло не только "сознание", но и политику.

Некоторые из ссыльных формации 1905-1907 гг., видя в ссылке непосредственное продолжение тюремного заключения, жили лишь чтением и подготовкой  к дальнейшей партийной деятельности, совершенно игнорируя местную жизнь. Другие, особенно из "стариков", были тесно связаны со всеми культурными  начинаниями и активно участвовали  в культурно-просветительской работе ссыльного общества.^[78]

В. Виленский отмечает, что в 1912 году  ссылка по социальному составу была приспособлена к так называемой "полезной деятельности": большинство сосланных составляли рабочие, имевшие то или иное ремесло. В отличие от предыдущих поколений ссыльных, которые много учились, читали, писали и так далее, ссыльные 1910-х годов должны были активно работать, зарабатывая себе на жизнь. На "революционную борьбу" времени просто не оставалось, да она и не нужна была в сибирской глубинке. ^[79]

В воспоминаниях бывших политических ссыльных неоднократно можно встретить  мнение, что многие из заброшенных  в то время на северо-восток  Сибири политических ссыльных уцелели только благодаря тому, что им удалось зацепиться за жизнь, найти хотя бы только суррогат в занятиях наукой, в преподавательской деятельности, в торговле и так далее.^[80]

Если попытаться в двух словах выразить наиболее характерное для ссыльных  настроения, то “скука” и “пессимизм”, пожалуй, окажутся наиболее подходящими для этого случая. И в своих воспоминаниях, и в опубликованных фрагментах писем из сибирской глубинки в Европейскую часть России или за границу, ссыльные неоднократно указывают на царящую вокруг них обстановку безнадежности и уныния.

Автор одного из писем относящихся к 1911 г., пишет его под влиянием только-что произведенного у него по доносу обыска. Ищут местную организацию социал-демократов, которую сочинил какой-то "прохвост" - тоже из политических - из мести на романтической почве.

“Боже мой”, - пишет отправитель  письма, - “всякие прохвосты, гады, шпики, провокаторы, доносчики, жандармерия способны разбить всю твою жизнь, способны отравить жизнь, способны сделать тебя черным пессимистом на всю жизнь. <...> 

25-го декабря одна из наших  политических ссыльно-поселенок не могла вынести всего гнета ссыльной жизни и приняла яд. Но во-время подоспели товарищи и её отходили. <...> 

Разве успокоишь свои нервы? О чем  я думал, сидя в тюрьме? Ведь в  тюрьме, по крайней мере в челябинской, мне во сто раз лучше жилось: там я читал, был спокоен душой, много мечтал, а теперь... Будь ты проклята, несчастная жизнь! <...> Товарищ девица травилась, может быть, и я попытаюсь.”^[81]

Указания на то, что в тюрьме сосланный в Сибирь в моральном  плане ощущал себя более спокойно, не единичны.

В письме, направленном из из с. Знаменское, Иркутской губернии, Верхоленского уезда говорится : “Теперь я понял, что такое ссылка. Раньше мне представлялось все иначе. Думал - все-          таки воля. И главное - прочь из тюрьмы. Да, тюрьмы нет,и я волен делать, что мне  угодно. Но когда задумаешься, выходит, что делать-то нечего. Понимаешь ли, нечего делать. Вот что ужасно. Как в тюрьме. И хуже тем, что не видишь врага. Там все было ясно: кто-то мешает, там торчали решетки и надзиратели, тюремщики... и ясно было,      кто мешает, кто враг. <...> А здесь - ничего. До тошноты просто делать нечего.”^[82]

Редактор журнала “Каторга и  ссылка” и бывший ссыльнопоселенец Ф.Я. Кон также не раз упоминает  о ссылочной скуке: “Время убивалось "как попало и чем попало". Жизни не было. Посещали друг друга, купались в собственном соку, влюблялись, ссорились, мирились, закапывались с головой в книги. Но жизни не было, зацепиться было не за что.”^[83]

Некоторые бывшие ссыльные   сравнивают  ссылку с несколько расширенным воспроизведением тюремной камеры: “вы так же прикованы к десятку случайно сожительствующих с вами людей, все ваши  социальные связи почти так же  ограничены этим десятком. Создается быт, тусклость которого не преодолеть ни вину, ни  дешевым романам.”^[84]

И тем не менее, единственным духовный ресурсом каторги и ссылки вплоть до амнистии 1917 г.  все же “оставалалось усиленное чтение и прочая работа над собой”.^[85]

Особенно ярко это отразилось в  “превращении” тюрем в “университеты”  на Нерчинской каторге. 

 

b) Роль учебы в жизни политзаключенных  

Нерчинской каторги. 

 

Без преувеличения можно сказать,  что главным содержанием жизни  каторги, особенно в 1907 - 1910 гг., были занятия.

Например, заключенные Мальцевской  женской каторжной тюрьмы занимались самыми разнообразными предметами, от первоначальной грамоты  (24 каторжанки были малограмотны) до сложных философских проблем. 43 человекка - 64 % от общего числа - были со средним и незаконченным высшим образованием. Иногда на 1 малограмотную, таким образом, приходилось несколько "учительниц". ^[86]

Проводились кружковые занятия  по естествознанию, истории  и литературе. Даже более подготовленные спешили получить новые знания, учили языки и так далее. Очень популярна была философия. По признанию бывших каторжанок, занятия по философии и психологии вызывали как-то особенно много споров и страстности. Целые ряд отдельных философских проблем тщательно прорабатывался в тюрьме. Так, например, коллективно был проработан вопрос о субъективном начале в древней философии.^[87]

В помощь к занятиям каторжанки имели  прекрасную библиотеку из более чем 800 книг, постепенно сформировавшуюся из присылаемых с воли изданий. Большей частью в библиотеке были книги по философии,  истории, социологии, истории культуры, экономическим наукам и беллетристика. Особенно волновали тюрьму новинки прозы, например, сочинения  Л. Андреева, которые обычно зачитывали вслух.^[88]

Впрочем, не все мальцевитянки были столь увлечены учебой. Например, М. Окушко занималась тем, что писала остроумные и яркие письма (которые она называла "письма к тетеньке"). В них высмеивались  увлечение заключенных философией  и их беспочвенность, преследовались идеи аскетизма, восхвалялось вполне законное желание еды, любовь к жизни и так далее. Эти "письма к тетеньке" обычно публично зачитывались после вечерней поверки. В одном из писем была, например, красочно описана смерть С. Ротконф, у которой, от чрезмерных занятий, при вскрытии были обнаружены перья, бумага и непрожеванные учебники. ^[89]

Ф. Радзиловская  и Л .Орестова  подтверждают, что “из всех радостей в тюрьме - возможность углубленно мыслить и заниматься больше всего захватывала и волновала.... Такое углубление в науку, такую радость           занятий, трудно, конечно, представить на воле, где сама жизнь требует огромного напряжения и отнимает и физические, и психологические  силы”.^[90]

А. Пирогова подытоживает:  “И теперь, когда мы говорим гордые слова, что мы сумели превратить наши тюрьмы в университеты, вышли лучше вооруженными, чем вошли в тюрьмы, - мы не договариваем до конца: эти университеты были спасительными кругами, и не будь их,  нас ждало бы безумие и вымирание. К этим alma mater нет сыновней привязанности у            их подневольных студентов, так как знания куплены в них слишком дорогой ценой, -ценой молодости, здоровья, личной жизни.”^[91]

Не отставала от мальцевитянок и мужская каторга, и если в женской тюрьме обсуждать политической вопросы было не принято, то в мужских тюрьмах революционные идеи постоянно находились в центре внимания.

Политическое руководство принадлежало партийным фракциям, причем иногда наблюдался резкий антагонизм между  беспартийной массой и партийцами. В этом были виноваты все фракции.

Зерентуй в это время был настоящей фабрикой учебы, "вольным" университетом, вокруг которого складывалась вся культурно-политическая работа среди почти 500 политических заключенных.^[92]

В камерах читались публичные лекции (например, Р.И. Малецким), велась политико-просветительская работа (эсерами П. Прошьяном, Столяровым, Е. Созоновым), свою работу вела социал-демократическая фракция (Плесков, Малоземов, доктор Попов (Бритман) и другие).В Плесков упоминает, что  лекторское поле оставалось почти всегда за социал-демократами, причем тут не было различий        между меньшевиками и большевиками: фронт социал-демократов  был всегда объединенный.^[93]

В те же годы фракции вели деятельную переписку с партийными центрами на воле. Кое-что делали и сами политкаторжане, например, посылали в столицу корреспонденции  и доклады в думскую социал-демократическую          фракцию, просили новостей.

Не обходилось здесь и без  курьезных случаев. Однажды В. Плескову дали письмо со штемпелем тюремной  конторы: "просмотрено". Письмо просматривал старый помощник начальника тюрьмы Островский  и он был подслеповат. На листке почтовой бумаги мелким почерком был записан целый        реферат о положении рабочего класса в России, о борьбе профсоюзов, о легальных формах движения. Под письмом стояла подпись Ю. Мартова. ^[94] 

Дерзость каторжан в то время  доходила даже до того, что они из тюрьмы снабжали троицкосавскую партийную организацию полученной из-за границы литературой и писали для нее прокламации.^[95]