Западники и славянофилы: история и современность

              Всего последовательнее позиции просветительского западничества выявились в методологии В. О. Ключевского. На его взгляд, история русской мысли - это вообще "история усвоения чужой мысли". Сперва она трудилась над освоением византийского материала, не давшего ей никаких позитивных результатов. Приблизительно с XVI или XVII в. Намечается поворот к Западу. Как же "приручалась русская мысль к знанию научному, обиралась до него какими шагами? " - спрашивал Ключевский и отвечал:

1. Первое внимание возбуждалось житейскими плодами знания: технические удобства, ремесла, мастерства. Утилитарность понимания пользы знания - первый шаг...

2. Изумление перед размерами, количествами цивилизации. Первые путешественники: их сходство с паломниками. Патология.

3. Гастрономия цивилизации, вкус личного комфорта. Ученики, посланные за границу отведать культуры.

4. Знание, как средство гражданского воспитания для служения государству и обществу".

            Русская мысль, приобщаясь к западноевропейской цивилизации, приняла ее "за свой исконный и вечный образец". Она ничего не прибавила к содержанию последней, "кроме разве ошибок и искажений". "Но одними вкладами в умственный капитал человеческой образованности, - утешался Ключевский, - не ограничивается история мысли: она есть вместе и история мышления, формального развития народной мысли в работе над готовым чужим материалом" [3].

              В контексте западнической методологии складывалась и советская историография отечественной мысли. Ее высшим достижением, вне всякого сомнения, должен быть признан труд А. А. Галактионова и П. Ф. Никандрова "Русская философия IX-XIX вв. " (1989). Авторы отчасти пытались снять остроту противостояния двух историографических традиций. Одной из особенностей русской философии они считали "более длительное, чем на ' Западе, господство в ней религиозных форм сознания". Это, по их мнению, обусловило то, что она "вплоть до XVII в. развивалась замкнуто, если не считать архаического влияния афонских монахов". Только с XVII в., благодаря усвоению "западноевропейских культурных ценностей", русская мысль "в кратчайшие сроки" принялась наверстывать "упущенное". Так возникают основные направления материализма и идеализма. На рубеже XIX и XX столетий начинается возрастающее воздействие марксизма, совершившего "коренную перестройку" всего русского философского мировоззрения. Отныне "старые доктрины обнаружили свою архаичность", и русская мысль устремилась "в направлении к диалектическому материализму, материалистическому объяснению истории и пролетарскому социализму... ". Именно такой представлялась авторам внутренняя логика истории отечественного любомудрия.

             Из краткого историографического обзора видно, что в отношении к русской философии превалирующей тенденцией всегда оставался идеологизм. Историко-философский процесс в России сводился либо к эволюции "по пути к марксизму", либо к идиллической "встрече философии и православия". В результате русская философия превращалась в подмостки для идеологических декораций, которые менялись в зависимости от политической конъюнктуры [3].

Да, действительно, Россию всегда тянет в крайности, это же характерно и для человеческих судеб. Но как  без крайностей развиваться: сначала  ты возводишь в идеал какую  либо идею, а когда придет разочарование - ты, как школьник, кидаешься в  противоположную сторону. Может  быть, это черта молодости нации, недостаточности опыта?

3. ПРОБЛЕМА "ЗАПАДНИЧЕСТВА"

            Тот же Анненков признавал  (и тут с ним невозможно не  согласиться), что по существу  в идейном столкновении этих  двух направлений отечественной  мысли нашел свое выражение  трудный и противоречивый процесс  становления национального самосознания, выявились различные типы самого  подхода к проблеме "внутреннего  смысла русской истории" , к  вопросу "о месте, которое  мы занимаем в среде европейских  народов, и о способах самовоспитания  и самоопределения, которые должны  быть выбраны нами для того, чтобы это место сделать для  нас почетным" . В сущности, дело  тут шло, по словам Анненкова, "об определении догматов для  нравственности и для верований  общества и о создании политической  программы для будущего развития государства" , о "приготовлении материалов" для грядущих "реформ и

изменений"

              Тем не менее и десятилетия  спустя, вплоть до наших дней, имели и имеют место попытки (насколько основательны и с какой целью — вопросы особые) усматривать в конфронтации "западничества" и "славянофильства" главный стержень всей идейно-политической борьбы в России. Говорят иногда, что неумение выражавших их политических сил сговориться между собой и предопределило победу большевизма в начале XX века, что в конце нынешнего столетия "западничество" олицетворяется, точнее, символизируется академиком А. Сахаровым, а "славянофильство" — А. Солженицыным, и т.п. [4].

              Между тем, вопреки широко распространенным  предрассудкам, родоначальники "западничества"  были ничуть не меньшими патриотами, чем "славянофилы" ("русофилы" ) . Просто они были "другого  рода" патриотами. В 1864 году Герцен  так отвечал славянофилу Ю.  Самарину на обвинения в не  патриотизме: "Любовь наша (к народу  русскому) — не только физиологическое  чувство племенного родства, основанное  исключительно на случайности  месторождения, она, сверх того, тесно соединена с нашими стремлениями  и идеалами, она оправдана верою,  разумом, а потому она нам  легка и совпадает с деятельностью  всей жизни" [1]. В свою очередь,  противостоя "загнивающему Западу" , основоположники "славянофильства"  использовали в своих построениях  очень многое из его социального  и интеллектуального опыта.

В. Соловьев писал даже, что "западническая точка зрения не только не исключает национальную самобытность, но, напротив, требует, чтобы эта  самобытность как можно полнее проявлялась  на деле" [5].

                Но вернемся в наше сегодня.  Беда состоит в том, что зачастую "идентификация" современной России через прошлое осуществляется в теоретически неосмысленных, а практически — бесплодных (если не прямо вредных для духовного здоровья народа) формах разного рода исторического романтизма, являющегося — в данном случае — типом игнорирующего реальность реставрационного идеологического сознания [4].

                Представители одной из таких  форм ставят и решают ныне  проблему русского национального  самосознания весьма своеобразно;  призывая к "духовному возрождению  Великой России" , они занимаются  изничтожением "западнического" , демократического идейного наследия, то есть в сущности — выбрасыванием  на свалку значительного пласта  отечественной интеллектуальной  культуры XIX века. Отождествляя русскую культуру с православием, а российскую историю с историей, государственности, "державности" , ряд авторов, например, "Нашего современника" и некоторых других родственных ему изданий выводят все "западничество" за пределы русской культуры и философии.

                В деятельности и творчестве "западников" усматривается "всеобщее очернительство" Родины, "помои и отбросы разнузданной  антикультуры" , либо "зелье" , приправленное  "тонким ядом" западной мистики  и антиправославия[6].

               Такое направление "национал-патриотизма"  порой выступает в современной  журналистике с крайне агрессивных  позиций. Еще шаг — и за  границами русской культуры окажется  М. Лермонтов, назвавший Россию "страной рабов, страной господ" , где "народ вполне послушен  голубым мундирам" ; вместе с  ним рискует оказаться и А.  Пушкин, сказавший однажды: "Чёрт  догадал меня родиться в России  с душою и талантом" ; ну и,  само собой, Л. Толстой, как  известно, на дух не переносивший  православной церкви, прислуживавшей  самодержавию...

                Я бы выделил три основные идеи "западничества" XIX века. Первая из них тезисно может быть сформулирована так: констатация "западниками" давней включенности России в контекст мировой, прежде всего европейской истории, зависимости ее развития от этого "контекста" (и вместе с тем — неприятие свойственной "славянофилам" идеи православного, российского мессианства, представлявшей собою плод идеализации ряда особенностей социально-духовного быта "допетровской Руси" ).

              Так, например, Н. Михайловский особенности исторического положения России видел, в частности, в отсутствии здесь — даже во второй половине XIX века — "резко определенных" социально-нравственных традиции. Говоря о "мешанине" , характерной для общественной и духовной жизни России,, и даже об "отсутствии истории" в ней, Михайловский писал; на Западе "история создает силу, твердость, определенность, но, во-первых, направляет эти силы весьма разнообразно, а следовательно, на чей бы то ни было взгляд далеко не всегда удачно, и во-вторых, создает такую же многопудовую тяжесть предания, не дающую свободы критическому духу.         Отсутствие истории создает дряблость, нравственную слякоть, но зато, если уж выдастся в среде, лишенной истории, личность, одаренная инстинктом правды, то она способна к гораздо большей широте и смелости, чем европейский человек, именно потому, что над ней нет истории и мертвящего давления предания" . Русскому человеку, по Михайловскому, нет причины дорожить, например, "общественными перегородками (то есть жестким разделением на общественные классы, пишет автор) , в которых наша история никогда не водружала с европейскою определенностью и устойчивостью" [7].

             Обратимся теперь ко второй заслуге "западников" . Известно, что в центре всех построений "славянофилов" — мифологизированные представления об общине как социальной "личности" , где каждый отдельный человек добровольно отказывается от себя самого, свободно и сознательно отрекается "от своего полновластия" в пользу общинного см. Ю. Самарин. Соч. В 10-ти тт. Т. 1. М., 1890, стр. 63), а также якобы характерно славянской (русской) основе национальной нравственности, и — в этой связи — апологетика православного христианства как религии, вполне отвечающей духу, "душе" русского народа. Приоритетной же социально-нравственной ценностью "западников" являлась личность, ее освобождение от традиционных, преимущественно патриархальных и средневековых, пут, провозглашение ее свободы и самоценности.

             Когда мы говорим, что народ действует, мыслит, чувствует, мы выражаемся отвлеченно: собственно действуют, чувствуют, мыслят единицы, лица, его составляющие. Таким образом, личность, сознающая сама по себе свое бесконечное, безусловное достоинство, есть необходимое условие всякого духовного развития народа. Этим определяется закон развития нашего внутреннего быта. Оно должно было состоять в постепенном образовании, появлении начала личности и, следовательно, в постепенном отрицании исключительно кровного быта, в котором личность не могла существовать. Степени развития начала личности и совпадающие с ними степени упадка исключительно родственного быта определяют периоды и эпохи русской истории" [8].

             Сходного мнения придерживались и другие выдающиеся русские мыслители. "... Выше человеческой личности не принимаем на земном шаре ничего" , — писал Н. Чернышевский, будучи убежденным (и настойчиво убеждающим современников) , что в России именно "потребность индивидуальной деятельности составляет главную черту нынешнего положения дел". "Самое драгоценное достояние человека — его личная независимость, его свобода.., — утверждал и Д. Писарев. — Чем развитее нация, тем полнее самостоятельность отдельной личности, и в то же время тем безопаснее одна личность от посягательств другой" (Д. И. Писарев. Соч. В 4-х тт. Т. 2. М., 1955, стр. 62— 63).

               Тот же "догмат" "западничества" был, пожалуй, наиболее сильно выражен Герценом в таких словах: "Свобода лица — величайшее дело; на ней и только на ней может вырасти действительная воля народа. В себе самом человек должен уважать свою свободу и чтить ее не менее, как в ближнем, как в целом народе" [1].

              Слова эти, хотя и сильно затертые многократным их цитированием, точно выражают кредо "западнического" направления русской мысли. Но важно обратить также внимание на контекст, в котором эти слова находятся. Обосновывая ими свое решение остаться на Западе, где "много человеческого выработалось независимо от внешнего устройства и официального порядка" , автор "С того берега" обращался здесь же к сопоставлению Западной Европы с Родиной: "В самые худшие времена европейской истории мы встречаем некоторое уважение к личности, некоторое признание независимости — некоторые права, уступаемые таланту, гению. Несмотря на всю гнусность тогдашних немецких правительств, Спинозу не послали на поселение, Лессинга не секли или не отдали в солдаты. В этом уважении не к одной материальной, но и нравственной силе, в этом невольном признании личности — один из великих человеческих принципов европейской жизни.

            В Европе никогда не считали преступником живущего за границей и изменником переселяющегося в Америку.

            У нас ничего подобного. У нас лицо всегда было подавлено, поглощено, не стремилось даже выступить. Свободное слово у нас считалось за дерзость, самобытность — за крамолу; человек пропадал в государстве, распускался в общине (...) Рабство у нас увеличивалось с образованием; государство росло, улучшалось, но лицо не выигрывало; напротив, чем сильнее становилось государство, тем слабее лицо" [1].

             Эти и схожие с ними положения составляли достаточно прочный идейный фундамент "западнической" историософии, в частности — основу для критики различных форм псевдоколлективности, нивелирующей личностное начало — как в исторических реалиях (та же сельская община, к примеру) , так и в утопических социальных учениях (различные варианты грубого, уравнительного, казарменного коммунизма) .