Маргиналлы

Переход от товарно-денежных отношений к редистрибуции имел серьезнейшие последствия для всей социальной структуры советского общества. Ведь при такой системе общество делится на две основные группы: управленческую верхушку, выполняющую диспетчерско-распределительные функции, и рядовых производителей, создающих прибавочный продукт, изымаемый первой группой в перераспределительную сеть. Причем изъятие приобретает определенно выраженный рентный характер и напоминает явление, именуемое К. Марксом «рентой-налогом».

Политический, внеэкономический характер изъятия прибавочного продукта с неизбежностью порождает деление  общества на социальные группы, различающиеся по правам и обязанностям — деление не классовое, а сословное. Если в «западной» модели источник материального благосостояния - собственность на средства производства, то в модели «азиатской» — место в бюрократической иерархии: личная зависимость производителя, внеэкономическое принуждение, натуральная трудовая повинность — на одном полюсе общества, натуральные привилегии и опять же личная зависимость от вышестоящего - на другом. «Поголовное рабство» — так   охарактеризовал К. Маркс систему отношений, сложившуюся на Востоке.[10, с485] Термин «рабство» употребляется здесь Марксом не в экономическом, а в правовом смысле для обозначения той системы личной зависимости, которая снизу доверху пронизывает всю пирамиду азиатской деспотии, при которой даже чиновник, обладающий огромной властью, сам является рабом более высокого начальника.

Специфическая особенность  сталинской деспотии в отличие от азиатской — ее динамическая направленность на создание современной индустриальной базы общества. Необходимое условие стабильности азиатской деспотии вообще — абсолютное статическое равновесие. Введение в эту застойную модель целевого принципа, выходящего за пределы простого воспроизводства и направленного на создание материально-технической базы в принципе несовместимой с перераспределительной экономикой, подрывает основы данного порядка. Режим, созданный Сталиным,— сплошное противоречие, дьявольский гордиев узел. Типично азиатская, статичная система фискально-тягловых псевдообщин - «колхозов». обираемых бюрократией, озабоченной лишь перераспределением произведенного, явно несовместима с динамичной политикой форсированной индустриализации. Новая техника и соответствующие её уровню интеллигенция и рабочий класс входят в противоречие с принципами азиатской деспотии. При таком порядке вещей сталинские колхозы (государственное крепостничество) и ГУЛАГ (государственное рабовладение) выступают «внутренней колонией»—источником накоплении, которые волевым путем перераспределяются для развития современного сектора экономики. При этом внеэкономическое принуждение, например, драконовское трудовое законодательство 1940 года, вынуждено уживаться с экономическими стимулами: ведь относительно высокий уровень производительных сил требует сохранения товарно-денежных отношений хотя бы в урезанном и деформированном виде (заработная плата, рынок потребительских товаров).

Роль бюрократии в  условиях сталинского режима также  неоднозначна. По природе своей она  стремилась не к управлению современным  производством, но лишь к выколачиванию, перераспределению (и присвоению) ренты- налога. Однако под кнутом террора чиновники были вынуждены осуществлять несвойственные им задачи индустриализации страны. Прямая социальная родня старокитайских «шеньши» и древнеегипетских писцов, они вместо возведения Великой стены или Великих пирамид были обязаны заниматься возведением Гигантов Индустрии — гротескная и трагикомическая картина. И если строительство разного рода «котлованов» вполне укладывалось в русло старых традиции, то налаживание современных индустриальных производств входило в вопиющее противоречие с социальной природой и общим культурным уровнем бюрократии.

Общество, создающее современную  индустриальную цивилизацию методами египетских фараонов, неминуемо запуталось бы в противоречиях и не смогло достигнуть цели, если бы не универсальное средство, разрубающее все гордиевы узлы. Террор. Иррациональный, омерзительно-отталкивающий, он тем не менее в течение четверти века помогал обществу ценою страшных издержек и расточения живой силы народа справляться со своими проблемами и противоречиями.

Существовавшему при  сталинском режиме обществу нельзя отказать в динамизме. Сословное деление (рабы —«зеки», крепостные—колхозники, относительно свободные, хотя и не избавленные от гнета внеэкономического принуждения рабочие, интеллигенция, бюрократия и еще великое множество внутриклассовых делений и разного рода искусственных кастово-сословных образований) не было жестко фиксированным. «Вертикальные» подвижки из одного слоя населения в другой обеспечивали постоянный приток кадров в «современные» секторы за счет массового исхода из «традиционного». Обусловленный репрессиями обратный поток с верхних уровней социальной структуры в ее «подвальные» этажи открывал возможности для головокружительных карьер, создавая иллюзию социальной справедливости и высокой социальной мобильности.

3. КЛАССОВАЯ  МАРГИНАЛИЗАЦИЯ

Горизонтальные и вертикальные перемещения огромных масс людей  вели к маргинализации основных классов  общества. Массовое перемещение сельских жителей в города не сопровождалось развертыванием социальной инфраструктуры. Потеряв связь с деревенской жизнью, переселенцы не получили возможности полноценно включиться в жизнь городскую. Возникла типично маргинальная, «промежуточная» «барачная» субкультура. Обломки сельских традиций причудливо переплетались с наспех усвоенными «ценностями» городской цивилизации. Бесчисленные «нахаловки» на первый взгляд похожи на южноамериканские трущобы с их «культурой нищеты», эмпирическими исследованиями которой в странах Западного полушария прославился в свое время Оскар Льюис. Но о полной аналогии говорить не приходится. Трущобы безработных «у них» и «нахаловки» у нас — явления социально различные. Обитатели наших бараков — не безработные, а люди, имеющие постоянный заработок. При внешнем сходстве черт быта коренным было социально-психологическое различие: безысходная тупиковость ситуации «у них» и состояние «революции растущих ожиданий» у нас. Ожидания питал несомненный рост промышленной базы, вера в «завтрашний день» обеспечивала и беспримерный энтузиазм, и готовность принять барачное существование, низкую зарплату, тяжкий труд. (Заводы, как пишет Л. Карпинский, строили вручную, с нечеловеческими усилиями, люди жили в нечеловеческих условиях. Так, на строительстве Магнитогорского металлургического гиганта умерли от тифа и других болезней около 60 тысяч человек [11, с652]). Надежда на «светлое будущее» (на которое, по старой русской традиции, не грех пострадать) позволяла народу и в тяжелейших испытаниях сохранить духовное здоровье. Но на энтузиазме нельзя жить вечно. Сколь бы долго — по природному своему долготерпению и безграничной доверчивости — ни позволяли барачные жители оттягивать оплату просроченных векселей, когда-то наступает срок выполнении многочисленных обещаний. Иначе «революцию растущих ожиданий» сменяет «революция утраченных надежд» с глубочайшим душевным надломом, цинизмом, психологическим деклассированном. Еще в тридцатые годы академик Винтер предупреждал о том, что временные сооружения являются самыми долговечными. Л. Лнинский в статье, посвященной анализу произведений И. Маканина констатирует: «барак, порождение первых пятилеток, жилье аврально - недолгое, рассчитанное на сезон-другой, застряло в нашей жизни на три-четыре десятилетия. Барак стал колыбелью нескольких поколений—психологические результаты этого сказываются теперь, когда поколения выросли».

Несколько конкретных цифр, иллюстрирующих процесс «исхода» из деревни и соответствующий рост численности рабочего класса, интеллигенции, служащих   городских жителей в целом. Если в 1924 году в стране было 10,4 процента рабочих и 4,4 процента служащих (от общей численности населения, включая неработающих членов семьи), то в 1928 году эти цифры составили 12,4 процента и 5,2 процента соответственно, в 1939 году — 33,7 процента и 16,5 процента. В течение трех неполных предвоенных пятилеток (1928 — 1940 гг.) среднегодовая численность рабочих увеличилась в 2,7 раза — с 8,5 миллиона человек до 22,8 миллиона, а вместе со служащими их численность составила 33,9 миллиона человек. Если доля естественного прироста в увеличении городского населения в 1927—1938 годах составляла 18 процентов, то на долю миграции сельских жителей приходилось 63 процента. В 1917 и в 1926 годах доля городского населения составила 18 процентов, а к 1940 году она возросла до 32 процента.

И в послевоенный период выходцы из села обеспечили большую  часть прироста городского населения  и рабочего класса. С 1951 по 1979 год ежегодный «отток» из деревни приближался в среднем к 1,7 миллиона человек а доля естественного прироста в увеличении городского населения поднималась весьма незначительно, составив 40 процентов в 1959-1969 годах и 43 процента в 1969-1978 годах. Наблюдались и определенные волнообразные колебания миграций «село-город», что отражало как послабления в политике прикрепления работников к колхозам, так и ход разного рода бюрократических «экспериментов» над безгласным сельским населением,— ответом на сомнительные новации было усиление бегства из деревни. Так, например, если наибольший зарегистрированный за послевоенный период исход из деревни составил в 1953 году 3594 тысячи человек, то наименьший — в 1955 году, в период относительной стабилизации дел в сельском хозяйстве — 1023 тысячи человек. Во второй половине 50-х годов, по мере «завинчивания гаек», поток сельских мигрантов вновь возрос, что повторилось затем в 1965 году, когда упали закупочные цены на сельхозпродукцию.

Типичная модель миграции: «деревня—малый город—большой город», и общем совпадает с положением в несоциалистических странах, прежде всего в странах «третьего мира». Экстенсивное развитие промышленности, как правило, связано с расширенной урбанизацией, стягиванием промышленных предприятий и рабочей силы в центры с более развитой инфраструктурой; а это ведет к ее перегрузке. Население страны с 1939 по 1984 год увеличилось в  1,4 раза, а численность городского населения—в 2,9 раза, причем население малых (до 100 тысяч жителей) городов—в 2,2 раза, больших (100—800 тысяч) в 3,1 раза, крупнейших (свыше 500 тысяч)— в 4,6 раза. С 1970 по 1987 год численность населения крупнейших городов возросла с 37,3 миллиона человек до 61,6 миллиона.                                   

  Характерная для экстенсивного развития экономики тенденция к выкачиванию из сел и малых городов рабочей силы в большие и крупные города без развертывания соответствующей социальной инфраструктуры продолжает действовать. Эта тенденция в нынешних условиях приводит к формированию в рампах рабочего класса уродливой системы различных сословных групп, фактически ограниченных в своих конституционных правах различного рода подзаконными актами. Пример — «лимитчики» (советский аналог западногерманских «гастарбайтеров»). Отвратительным наследием сталинского прошлого является использование пенитенциарной (тюремно-исправительной) системы не столько по своему прямому назначению, сколько в качестве поставщика дешевой, неполноправной рабочей силы. «Довольствуясь двумя квадратными метрами жилой площади на человека (такова норма в ИТК), они освобождали ведомства от необходимости создавать разветвленную социальную структуру... Чтобы привлечь и устроить тысячу рабочих и их семей, нужно вложить 20 миллионов рублей. А когда их заменяют «условниками» из спецкомендатур, это обходится ведомствам ровно в двадцать раз дешевле». «Зеки», «химики», «лимитчики», «стройбатовцы» — разные степени внеэкономического принуждения к труду, от прямой личной  зависимости до слабо закамуфлированной (у «лимитчиков») — через место В общежитии, прописку, очеррдь на жилплощадь.. Относительно же первых двух категорий автор вовсе не хочет скапать, что осужденный по суду не должен работать. Отнюдь нет. Но осужденные не должны превращаться фактически в одни из специфических отрядов рабочего класса, наводняя стройки Урала, Сибири, Дальнего Востока и оказывая — через совместный труд — деморализующее влияние на другие отряды рабочего класса, а также на ведомства, компенсирующие дешевой рабочей силой низкий уровень фондовооруженности.

Система бюрократических  рогаток (прописка, обмен жилплощади и т. д.), носящих явно выраженный докапиталистический характер, препятствует свободному переливу рабочей силы, дробя рабочий класс на многочисленные ведомственные, региональные, профессиональные и прочие касты, различающиеся по уровню правовой защищенности, обеспеченности социальными благами, снабжению и т. д. Эта уродливая система мешает и воспроизводству рабочего класса на своей собственной основе. Чтобы искусственно поддержать хиреющий процесс такого воспроизводства, используется система ПТУ, долженствующая пополнять рабочий класс крупных городов за счет сельской молодежи. Из-за предельно низкого уровня преподавания и оснащенности оборудованием эта система фактически закрывает для учащихся всякую возможность дальнейшей «вертикальной» мобильности. По данным авторов книги «Молодое поколение», «из выпускников ПТУ делают попытку поступить в вуз лишь несколько процентов, и поступают единицы». Заведомая предопределенность жизненного пути в качестве «работяг», «пахарей», фактическое неравенство со сверстниками из других социальных слоев, плохая постановка учебно-воспитательного процесса — все это делает ПТУ не столько источником пополнения рабочего класса, сколько еще одним каналом его маргинализации. Так, например, из пришедших на стройку выпускников СПТУ Ленинграда половина бросает работу в течение первого года. Качество профессиональной подготовки ниже всякой критики.

Маркс ввел в научное  обращение понятия «класс в себе»  и «класс для себя». «Класс в себе» — общность, не осознающая себя как единое целое; она существует объективно, занимает определенное место в системе производственных отношений, но единства своих интересов не понимает и, следовательно, достойно защищать их не может. «Класс для себя» — общность осознанная, готовая отстаивать свои, отдельные от других классов интересы. Обусловленный сложными обстоятельствами вашей истории раскол рабочего класса на отдельные сословия, его ведомственная разобщенность консервируют состояние «класса в себе», лишая возможности действовать в общенациональном масштабе. Как пишет А. А. Галкин, «для разобщенных социальных групп характерны пассивные формы сопротивления, а также спорадические бунтарско-анархические вспышки». Борьба представителей рабочего класса за улучшение своего положения принимает в этих условиях форму внутриклассовой конкуренции в различных сферах — таких, как распределение жилплощади, заработной платы и прочих материальных благ при помощи связей, отношений клиентелы (а проще — «блата»), взяток и т. д. Вполне естественно, что подобная длящаяся десятилетиями «борьба» за реализацию потребительских интересов не только не укрепляла внутренние связи рабочего класса, но способствовала его дальнейшей дезинтеграции, сохранению и усилению его маргинализации. Все это низводит отдельные отряды рабочего класса до уровня «рабсилы», превращая их в простой придаток к основным производственным фондам удельных ведомственных княжеств, создающих зачастую в одних н тех же регионах ряд дублирующих друг друга специальных ифраструктур.

Есть и другие причины  сохранения состояния «класса в себе» для рабочих и иных социальных групп советского общества, причины, лежащие прежде всего в политической сфере. О них несколько ниже, пока обратим внимание лишь на тот факт, что социальные перемещения типа «из крестьян — в рабочие» дополняются другими типами таких подвижек. Например, «несоответствие между расселением населения и размещением образовательных институтов приводит к резному повышению миграции молодежи в ущерб менее развитым типам поселений и регионам. Три четверти людей  в возрасте 30 лет живут и работают не там, где они родились; относительная стабилизация социально-профессионального положении человека, его места в структуре общества происходит примерно к 27 годам, до этого же он находится в состоянии «социального перемещения». Ощущение неукоренности, «выбитости из колеи», потери «малой родины», вообще очень болезненно, особенно опасно для юной личности, только вступающей в общественную жизнь. Вот как описывает это Василий Белов в своих «Раздумьях на родине»: «Никогда не выветрится из души ощущение бездомности, чувство начисто обворованного человека, которое пришло сразу же, когда я узнал, что в деревне никого больше нет, что дом заколочен, и печь, которая не остывала много десятилетий, остыла и часы-ходики остановились. Часто во сне я плакал сухими слезами, плакал, а за окнами общежития шумела бессонная громада Москвы». Неопределенность положения, вообще присущая студенчеству, многократно усиливается из-за необходимости преодолевать различные искусственные препятствия. Психику приезжего абитуриента травмирует фактическое неравноправие при приеме в вуз — лимиты для иногородних, больший, чем у местных жителей, проходной балл, реальная неравноправность при распределении на работу и т. д. Не случайно, анализируя мотивы самоубийств, специалисты относят к разряду потенциально опасных в этом отношении групп студентов высших и средних учебных заведений.