Маргиналлы

В целом по стране миграция необыкновенно велика, и в этом одна из причин социальной неопределенности, рыхлости, магмообразности населения. «Ежегодно в СССР около двадцати миллионов человек меняют места проживания. При такой подвижности в нынешней продолжительности жизни средний человек переселяется за свою жизнь шесть раз. И если сто лет назад подавляющее большинство людей умирали там, где рождались, то теперь большинство рано или поздно покидает свою «малую родину». По последней переписи, жило не там, где родилось, 47 процентов населения страны в целом и 57 процентов горожан в частности». Очень велика текучесть рабочих кадров. И в промышленности и в строительстве она превышает 11 процентов.

Хотя в настоящее  время большинство населения  проживает в городах, по происхождению  своему оно сельское. Горожане третьего поколения (только их можно считать  «вполне» горожанами) составляют в  среднем не более 15 процентов. Причем потенциальные резервы миграции еще очень велики. Так, среди русских, белорусов и литовцев за год 4—5 процентов сельских жителей переезжают в город (у узбеков, таджиков, туркмен, грузин эта цифра в 5—6 раз ! ниже). В РСФСР доля потенциальных мигрантов среди русских сельских жителей по-прежнему высока — 21 процент, в Грузии среди грузин— 12, в Узбекистане среди узбеков — всего 6.                               

Общую картину неукорененности  и неустроенности осложняет ежедневная «маятниковая миграция» огромных масс населения из пригородных зон к месту работы в города и обратно. «Только с 1975 но 1980 г. число людей, охваченных маятниковой миграцией, выросло с 13,2 млн. до 17.3 млн. человек». «Развитие трудовой маятниковой миграции привело  к тому, что возникла «дневная» и «ночная» социальные структуры города». «Примерно каждый десятый ездит на работу в город из близлежащих сел  или поселков городского типа. Обостряется и проблема «транспортного времени» внутри больших городов. Предельная усложненность квартирного обмена и невозможность свободной купли и продажи жилья превращают чисто бытовую задачу приближения места жительства  к месту работы в социально-политическую проблему государственного масштаба.

Отсутствие условий  для свободного перелива рабочей силы порождает в среде мигрантов весьма своеобразные человеческие качества. Фиктивные браки, махинации с обменом квартир, взятки, «лимит» и другие способы преодоления многочисленных социальных рогаток и фильтров приводят к «отрицательному отбору», превращают большие города в своего рода отстойники далеко не лучшего человеческого материала. Как считает В. И. Переведенцев, «ситуация с пропиской вообще обернулась парадоксом: запреты прописки в крупнейших городах стали, по существу, запретами выписки...»: боясь потерять право на жительство, люди всеми силами пытаются удержаться в «запретном» городе, упускают возможности самореализации в другом месте. Значительная часть квалифицированных трудовых ресурсов находится как бы в скованном, связанном состоянии. Так, в 1974 году число выбывших из Москвы в расчете на 1 тысячу населения было втрое меньше, чем по городским поселениям СССР в целом. «Закрытость» города противоречит не только экономической целесообразности, но и этическим нормам. «Раньше в столицу приходили познавать науки, приходили из других городов ремесленники со своим инструментом и со своими навыками. А в послевоенные годы хлынул люд самый ушлый, изворотливый. И шел он из деревень с одной целью: найти легкую жизнь. Конечно, нельзя обвинять этих людей: обстановка в послевоенной деревне была несладкая, но ведь те, кто остался, вытащили деревню из нищеты и разрухи. А в Москве появился бездуховный мещанин с низким уровнем культуры, без серьезной профессии».

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

4. СТЕРЕОТИПЫ ГОСПОДСТВА И ПОДЧИНЕНИЯ  ЧЕЛОВЕКА

 

Опасно, однако, не само «размывание» городского населения волнами сельских переселенцев, а невозможность при отсутствии социальной инфраструктуры для мигрантов укорениться, организоваться, наладить социальные связи в рамках новой для них среды. Превращение аморфных «классов в себе» в осознающие свои цели организованные «классы для себя» возможно только в условиях гражданского общества. Но именно этого-то условия после 1929 года и не было: после «великого перелома» сталинское государство приложило огромные усилия для того, чтобы разорвать органично возникающие между людьми связи, разрушить спонтанно зарождающиеся самоуправляемые организации — классовые, профессиональные, творческие, территориально-поселенческие, совокупность которых, в сущности, и составляет гражданское общество.

Длительная историческая традиция подавления и поглощения гражданского общества государством — черта не то чтобы специфически российская, а скорее общевосточная, свойственная «азиатскому» способу производства вообще. «Стереотипы господства и подчинения впитывались россиянином буквально с детства, они царили повсюду, воспринимались как нечто непреложное и естественное и потому не могли нередко не отравлять и революционное сознание». Еще Герцен подметил в российских революционерах «свой, национальный, так сказать, аракчеевский элемент, беспощадный, страстно сухой и охотно палачествующий». На этот специфический национальный элемент драматически наложилось свойственное любой нации в периоды революций стремление к разрушению старого общества, пресечению, подавлению малейших попыток противостояния, что неизбежно ведет к ломке моральных ценностей, моральному нигилизму. Небольшое «ядро» культурного рабочего класса направляло революционное творчество масс к созданиию социалистического гражданского общества, но «азиатская» стихия оказалась сильнее. А это всегда чревато опасностью торжества жестко-авторитарного, нечаевского по своей сути, режима, установления специфической формы бонапартизма. К сложившейся у нас в 20-х годах ситуации вполне применимы слова, написанные К. Марксом в работе «Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта» о Франции середины прошлого века: «...Государство опутывает, контролирует, направляет, держит под своим надзором и опекает гражданское общество, начиная с самых крупных и кончая самыми ничтожными проявлениями его жизни, начиная с его самых общих форм существования и кончая частными существованиями отдельных индивидов, где этот паразитический организм вследствие необычайной централизации стал вездесущим, всеведущим и приобрел повышенную эластичность и подвижность, которые находят себе параллель лишь в беспомощной несамостоятельности, рыхлости и бесформенности действительно общественного организма...».[15, с157]

Очевидны и исторические различия. Классический бонапартизм паразитировал на равновесии классовых сил, балансировал между одинаково сильными классами, стравливал их между собой, играл роль третейского судьи и, таким образом, как бы вставал над гражданским обществом. Сталинский режим основывался не столько на балансировке между классами, сколько на стремлении размыть их, превратить в маргинальные группы, сохранить в состоянии «классов в себе». И в этом сталинский режим опять-таки более походит не на европейско-бонапартистский, а на азиатско-деспотический. Гражданское общество состоит прежде всего из «классов для себя», а когда их нет, возникает небывало широкое поле для самых фантастических, самых диких социальных и политических экспериментов государственной власти. Она начинает выступать в качестве своеобразного «скульптора», «лепящего» из податливой человеческой глины по своему усмотрению вер, что заблагорассудится, а чтобы «глина» не теряла податливости, «скульптор» - государство «размягчает» ее, обрывая естественно возникающие социальные связи.

И вот посреди полуживых  колоссов — «классов в себе» — резвится самодовольный карлик - единственная группа, достигшая состояния если не класса, то сословия «для себя»— государственная бюрократия.

«Безадресный» сталинский террор преследовал весьма определенную жертву — гражданское общество. «Топор репрессий был, таким образом, направлен не на людей - на связи между ними. Люди уничтожались, так как при этом исчезали и беспокоившие Хозяина связи». Сколь-нибудь солидарная группа, сплоченная, осознающая собственные интересы, подлежала неминуемому разгрому как потенциально опасная. Любую саму по себе возникшую автономную общественную организацию, даже самую «идеологически выдержанную», бюрократия преследует вовсе не за «идеологию», а за «самостийность». Как писал А. Грамши, «если в государстве преобладает бюрократический централизм, то это означает, что руководящая группа, достигнув насыщенности, становится узкой кликой, которая стремится увековечить свои эгоистические привилегии, регулируя или даже предотвращая возникновение противодействующих сил, Причем даже тогда, когда эти силы по своей природе однородны с основными господствующими интересами...».                                                 

Насильственный разрыв социальных связей, образующих клетки живой ткани гражданского общества, ведет к тому, что эта живая ткань оказывается изодранной в клочья. Для обозначения последствий этого явления используются разные термины, заимствованные у естественных наук: социальная энтропия, социальный распад, некроз социальной ткани. Смысл в любом случае один — человек, с которого «сдирают» слой за слоем социальные связи, как с кочана капусты сдирают лист за листом, постепенно превращается из «совокупности всех общественных отношении» в «абстракт, присущий отдельному индивиду». А страна в целом, лишенная гражданского общества, одновременно лишается и источника самодвижения и саморазвития. Следствие  - сначала частой, а затем и деградация.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

                  5. МАРГИНАЛЬНОСТЬ И ПРАВО

Во взаимодействии права  с феноменом маргинальности есть нечто общее для всех стран. Э. Дюркгейм увидел корень проблемы в  утрате связей части общества с социальным целым, что было зафиксировано им в категории «аномия» (безнормность). Аномия давала многим исследователям ключевую характеристику асоциальной части маргинальных групп, которые иногда считались неспособными переступить высокий порог нормального социума. Затем стали говорить о заколдованности самого порога. Асоциальных маргиналов пытались представить как неких первобытных субъектов.

Исследователь Черной Африки В. Тэриер описал обряды так называемых пороговых людей — ламиналов. Ламиналы и маргиналы, имея кое-что общее, принципиально расходятся. Ламинал временно утрачивает одни нормы, однако завершение обряда делает его частью нормального коллектива. Маргинал же, выйдя из одного состояния, не может отождествиться с другим. Отход от базовых норм становится бессрочным. Нарушение трансляции социального опыта между социальным целым и его частями, социальными группами и индивидами, структурами управления и управляемыми охватывает область права и правосознания. Само право становится маргинальным, а общество — анемичным.

Носитель аномии оказывается  не в состоянии подчиняться ценностно-нормативной системе общества. Потеря нормы — часто условие ее нарушения, которое может закрепить маргинализующие факторы. Совершенно закономерно, что преступники вытесняются в маргинальные слои на периферию общества. Но при тех ножницах в праве, которые образуются между провозглашением равенства возможностей и отсутствием механизмов его осуществления, возникает интерференция норм и их взаимное угасание.

Может ли право носить маргинальный характер? Не является ли маргянализация права простым возвращением в ненравовое, а по сути в бесправное состояние?

Оказывается, нет. Так, а  нашей стране в условиях нарушения  трансляции правового опыта через правовые механизмы после распада социального целого советских структур происходит интерференция старых и новых правовых отношений, при которой старые структуры могут выполнять функции новых, а новые— служить для реализации прежнего правового потенциала. На поверхности общественной жизни такие явления воспринимаются как «суверенизация», «война законов»,«правовой нигилизм», «попрание нрав» и т. д. На самом же деле происходит марги-нализация права, что означает ущербный тип правосознания и правового поведения, воплощающий переходную форму общественного сознания, а равно и некое «серединное бытие», сочетающее элементы традиции и инновации. Причем традиция зачастую ведет себя как инновация, а ин-новация пытается утвердиться как традиция.

Маргинализация правовых норм не всегда означает распад социальности. Это могут быть нормы ложной социальности — нормы апартеида, оседлости, пространственной сегрегации, оккупационного режима и т.д. Об этом же свидетельствует стандарт маргинального сознания преступника: «они достигают всего через связи, а я через отвагу», т. е. маргинал и преступник — сами творцы своего статуса. Но при такой трактовке права любые асоциальные стандарты, касающиеся части обществ, могут быть объявлены тсждественными стандартам социальным. Например, если для закона не существует различия между террористом-уголовником и террористом-революционером, то для маргиналыюсти или нормальности в смысле наличия базовых норм такого целого, в смысле связи с более высокой реальностью как источником норм, такие различия принципиальны.

Маргинал не обязательно  преступник и не люмпен. Статус люмпена  законен. Статус преступника нет, а статус маргинала может быть и тем и другим. «Быть вне норм» может означать разное. Более высокий статус для люмпена недостижим, пока он люмпен. Статус маргинала не конечное звено его переходности.

Таким образом, если обратиться к шкале нарушения кодексов культур, предложенной Т. Селином", то мы увидим, что первая позиция, когда кодексы сталкиваются на границах, присуща и люмпену, и моргиналу, и преступнику; вторая в потенциале интерференции юридических норм может трактоваться как исключающая преступника; третья, когда члены одной культурной группы переходят в другую, может быть названа как маргинальность на излете.

Структурно-функциональный анализ, типичный для западиой социологии, не решает проблемы корней маргинальности и не объясняет маргинализации самого права.

Линия, восходящая к Р. Парку, дала ряд догадок, которые  позволили раскрыть сущность маргинальности как распада социальных связей с  базово-нормативным целым. Для социально-экологического направления феномен маргинальности не исчезал как самостоятельный объект.

Применяя выделение самостоятельности объекта для маргинального права, мы тем самым ставим вопрос о соотношении «нормального» и «маргинального» права, о специфике маргинальности, ибо простое отклонение от нормы ничего не объясняет. Если дело в нарушении социального наследования трансляции, размещения и приращения соц-иокультурного и правового опыта, то дисфункции также присущи всем группам и индивидам. Маргинальность не передается генетическим образом, ибо наличие социального контроля при относительно здоровых социальных условиях способно нейтрализовать специфически маргинальные характеристики индивидов и общностей.