Арсений Александрович Тарковский

      Говорить  о стихах вообще трудно, о прекрасных стихах - трудно вдвойне. Тарковский возвращал  словам их истинную цену и весомость, умение столь избирательно и бережно вкраплять в свой словарь новое слово или новое понятие, что они озаряют новым светом и все стихотворение.

      Вполне  закономерно, что Тарковский много  пишет о своем труде. Он говорит  о себе и своих стихах скромно, просто, никогда не вознося свое поэтическое предназначение на недосягаемые высоты:

      Был язык мой правдив,  как спектральный анализ,

      А слова у меня под  ногами валялись.

      И в другом случае:

      Скупой, охряной, неприкаянной

      Я долго был землей, а вы

      Упали мне на грудь нечаянно

      Из  клювов птиц, из глаз травы.

      Только  истинный поэт может так просто и  буднично говорить о своем искусстве.

      Но, упоминая о себе – поэте более  чем скромно, Тарковский при этом в полной мере осознает главное:

      И еще я скажу: собеседник мой прав,

      В четверть шума я слышал, в полсвета я видел,

      Но  зато не унизил ни близких, ни трав,

      Равнодушием отчей земли не обидел…

      Земля в стихах Тарковского означает очень  много и занимает весьма существенное место. Он неотделим от неё, она дает ему жизнь и жизненные силы:

      Мне грешная моя, невинная

      Земля моя передает

      Свое  терпенье муравьиное

      В душу крепкую, как  йод.

      И он в свою очередь отдает ей всё, что может:

      Мало  взял я у земли  для неба,

      Больше  взял у неба для  земли.

      Он  живет на земле, с землей, ощущал вечное свое присутствие в ее минувшем, настоящем и будущем.  
 

«Вестник».

                Это стихи 1966-1971 годов. Стихи сильной мускулатуры, полные горячей крови. Великолепное многозвучие и торжественный строй стихотворений «Когда вступают в строй природа и словарь…» или «Я по каменной книге учу вневременный язык…», и живая разговорная интонация «Зимы в детстве», и то, что лично мне всего дороже у Тарковского, - четкая предметность т точность, удивительное мастерство и прочность архитектуры, как в стихотворении «Тогда ещё не воевали с Германией…». Здесь есть строфа, сразу высветляющая все вокруг отблеском тревожного и грозного времени, в котором нам выпало прожить жизнь:

      Казалось, что этого дома хозяева

      Навечно в своей довоенной  Европе,

      Что не было, нет и  не будет Сараева,

      И где они, эти мазурские  топи?..

      Поток стихов Тарковского никогда не мелеет, нас увлекает его сильное течение, и мы понимаем, что вся эта плотная  и живая масса, вся эта своеобразная материя, захватывающая и несущая с собой читателя, - естественная и непреложная потребность души поэта. Такая жгучая потребность писать мир вокруг себя и в себе – залог того, что написанное будет необходимо и другим людям. И вот какие, казалось бы, отстраненные и одновременно непререкаемые ответы дают его стихи на самые жгучие вопросы действительности:

      Садится ночь на подоконник,

      Очки  волшебные надев,

      И длинный вавилонский  сонник,

      Как жрец, читает нараспев.

      Уходят  вверх ее ступени,

      Но  нет перил над  пустотой,

      Где судят тени, как  на сцене,

      Иноязычный  разум твой.

      Ни  смысла, ни числа, ни меры.

      А судьи кто? И в  чем твой грех?

      Мы  вышли из одной  пещеры,

      И клинопись одна для  всех.

      И если принять как условие, что  первая клинопись – начало и исток  письменности, мировой культуры, искусства, то, стало быть, эти начала общи и  едины и, несмотря ни на что и вопреки  всему, человечество навеки крепко спаяно своими общими сокровищами – искусством и культурой. И, разумеется, историей. Эти три бессмертных величины – величайшее завоевание человека, и счастлив тот, кто участвует в их создании. Для него нет в мире ни страха, ни одиночества, он окружен братьями, друзьями,  единомышленниками, хранящими для будущего врученный им прошлым вечный огонь, озаряющий и согревающий землю и жизнь на земле:

      Вы, жившие на свете до меня,

      Моя броня и кровная  родня

      От  Алигъери до Скиапарелли,

      Спасибо вам, вы хорошо горели.

      Поэт  тоскует по первозданности. Культура, став содержанием его души, предопределила её содержание:

      Не  я словарь по слову  составлял,

      А он меня творил из красной  глины…

      Поэт, страстно стремящийся к самоопределению, провозглашает: «Хвала тому, кто потерял  себя!» За чеканными строчками  классических размеров открывается  трагедия:

      Что сделал я с высокою  судьбою,

      О Боже мой,  что  сделал я с собою!

      Нет, поэт все-таки далек от того, чтобы  каяться, «рвать рубаху», даже его порыв  к «живой жизни» находит выражение  в подчеркнуто сдержанных строках:

      О явь и речь, зрачки расширьте мне

      И причастите вашей  царской мощи…

      И все-таки Арсений Тарковский сознает, на какие потери обрекает самоопределение через культуру. Но это его самоопределение. Его потери. И он готов спокойно и достойно перенести их.   
 
 
 

      «Жизнь  – чудо из чудес…»

      «Зимний день» – так назван один из последних  сборников стихов Арсения Тарковского.

      Первые  ассоциации, конечно, - зрительные, изобразительные: «всеобесцвечивающая зима». Быстро находятся подтверждения – «Зима в лесу», «Мартовский снег», «Стелил я снежную постель…» Однако вскоре обнаруживается, что зима у Тарковского – не только пейзажные картины, но и символ умирания: зимний лес в «смертном сраме» и «на смерть готов», «снежный застой» и «лебяжья смертная мука», «снег лежит у тебя на могиле», «снежная балтийская пустыня», а с другой стороны, воплощение «снежного, полного веселости мира», зимнего простора и малинового снега, снежной шири и синевы.

      Этот  сборник воспринимается, как «роман судьбы». В названии есть еще один смысловой слой – «середина» зимы-старости, время подведения жизненных итогов. При этом временной отсчет ведется  не с детства и юности поэта, а  с исторического опыта, отложившегося в его личности, и вехи собственной биографии осознаются в свете истории и мифологии.

      Я гляжу из-под ладони

      На  тебя, судьба моя,

      Не  готовый к обороне,

      Будто в Книге Бытия.

      Нам открывается мир, полный чудес: время  можно носить в кувшинах, ведрах и банках из-под компота, «ходят и  плачут на шарнирах и в дырах пространство и время», осины застыли вверх  ногами и зарылись в землю головой, «столько было сирени в июне, что  сияние мира синело», ласточки говорят  по-варварски, бабочки хохочут, как  безумные.

      И поэт готов «благословить земное чудо», а потом «вернуться на родной погост» и даже «на склоне горчайшей  жизни», когда «меркнет зрение» и  «глохнет слух», вопреки всем потерям, верит в «праздничные щедроты  счастливых бурь» и надеется сохранить  в душе,

      что напела мне птица,

      Белый день наболтал, наморгала  звезда,

      Намигала  вода, накислила кислица…

      События далекого и близкого прошлого, тени великих предшественников – от Феофана  Грека до Пушкина, библейских предков  – от Адама до апостолов, друзей и родных проходят через всю книгу. А кульминация её – размышления (в основном ночные) о старости и смерти, о совести и счастье, о творчестве и славе.

      Я – свеча, я согрел на пиру.

      Соберите  мой воск поутру,

      И подскажет вам  эта страница,

      Как вам плакать и  чем вам гордиться,

      Как веселья последнюю  треть

      Раздарить и легко умереть

      И под сенью случайного крова

      Загореться  посмертно, как слово.

      Сборник «Зимний день» начинается философским  сонетом «И это снилось мне, и  это снится мне…», в котором поэт, преодолевая чувства одиночества  и сиротства, приобщается к миру и преклоняется перед чудом жизни: «Жизнь – чудо из чудес, и на колени чуду…», а заканчивается патетической «Одой», воспевающей вдохновение, что дарит родство со вселенной и ощущение высоты, несмотря на муки.  Арсений Тарковский не случайно завершает свою книгу о встрече со старостью шутливым аккордом, считая, что нельзя «оставить трагическое в состоянии безвыходности», а надо дать преодоление, катарсис, просветление.

      Так трагизм «чудного, чудесного, чудного» мира побеждается добротой, любовью, любовью и поэзией. 
 
 
 
 
 

      «Опять  явилась муза мне…»

      Поэтический цикл Арсения Тарковского «Пушкинские  эпиграфы» даёт возможность увидеть основные компоненты поэтического стиля поэта. Этот цикл включает четыре стихотворения Арсения Тарковского, написанные в 1976 году и объединенные эпиграфами – строчками из разных произведений А.С. Пушкина.  Цикл «Пушкинские эпиграфы», написанные 70-летним поэтом, занимает особое место в его творчестве, так как содержит философское осмысление прожитых лет.

      Почему, скажи, сестрица,

      Не  из Божьего ковша,

      А из нашего напиться

      Захотела  ты душа?

      Человеческое  тело

      Ненадежное  жильё,

      Ты  влетела слишком  смело

      В сердце тесное моё.

      Как видим, границами пространства являются небо, представленное образом Божьего ковша, а земля, на которой среди полей пшеницы и яблоневых садов живёт человек, то есть сразу же у Тарковского намечаются две границы пространства, которые сочетаются в душе человека.

      В финале первого стихотворения представлен  чрезвычайно важный образ того, кто  стоит над жизнью, над временем:

      Пой, на то ты и певица,

      Пой, душа, тебя простят…

      Так здесь реализуется мотив прощения, который является сквозным в цикле. Чтобы определить взаимоотношение  души и тех, кто может её простить, нужно вспомнить, что душа в стихотворении  Тарковского принимает облик  синицы. Более того, лирический герой предполагает, что обращение к небу, к «Божьему ковшу», может никогда больше не реализоваться. Это ощущение отчетливо представлено в следующих строках о душе:

      …закончив перелёт

      Будешь  биться, биться – 

      И не отомкнут ворот.

      Стихотворения Тарковского насыщены образами земли, неба, хлеба, града, то есть притчевыми образами, позволяющими нам увидеть  в цикле поэтически воплощенный  «процесс самоутверждения личности и вечности». В поэтическом цикле  и реализуется эта связь временного и вечного.

      Все следующие тексты «Пушкинских эпиграфов» являются размышлениями  лирического героя-поэта о человеческой жизни и творчестве как едином целом.

      Второе  стихотворение цикла начинается, как и первое, с определения  пространственных координат жизни лирического героя, устанавливаемых уже в первой строфе:

      Как тот Кавказский Пленник в яме,

      Из  глины нищеты моей

      И я неловкими руками

      Лепил свистульки для детей.