Биография Франца Кафки

Мы  рождены, чтоб Кафку сделать былью

Так шутили в  советскую эпоху интеллектуалы, перефразируя начало известной песни  про авиаторов. Кафка вошел в  нашу жизнь как писатель, создавший  потрясающий по своей глубине  образ бюрократической машины, управляющей  обществом.

Объяснить причины  открытия, сделанного Кафкой, можно  тем, что он был гений. С этим обычно никто не спорит. Но, думается, такого объяснения все же мало.

Точнее было бы сказать, что Кафка совершил подвиг. В прямом смысле слова, без всяких преувеличений. Это была медитация наоборот, восхождение не к вечному блаженству, а к вечной муке. Физически ощутив ужас мира, он смог его понять.

"Только неистово  писать ночами - вот чего я хочу. И умереть от этого или сойти  с ума..." (из письма Фелице).

Годами он доводил себя до такого состояния, в котором для него закрывался мир, видимый обычному человеку, и открывалось нечто совершенно иное. Он убил себя, но перед смертью увидел такое, что, возможно, оправдало принесенную жертву.

Пляска  свиней

"Я совершенно  несуразная птица. Я - Kavka, галка (по-чешски - Д.Т.)... мои крылья отмерли. И теперь для меня не существует ни высоты, ни дали. Смятенно я прыгаю среди людей... Я сер, как пепел. Галка, страстно желающая скрыться среди камней". Так характеризовал себя Кафка в беседе с одним молодым литератором.

Впрочем, это  была, скорее, шутка. Но не потому что  в действительности он видел мир  в светлых тонах. Напротив, все  было гораздо хуже. Птицей, пусть  даже с отмершими крыльями, Кафка  себя не ощущал. Скорее, склизким насекомым, трясущимся от страха грызуном или даже нечистой для всякого еврея свиньей.

Вот из раннего  дневника - мягкое, почти нежное: "Временами  слышал себя со стороны, будто котенок  поскуливает". Вот из поздних писем - нервное, отчаянное: "Я, зверь лесной, лежал где-то в грязной берлоге".

А вот и совсем иной образ. Сделав однажды в дневнике жуткий набросок размером в страничку, Кафка тут же записал: "Продолжайте, свиньи, свой танец. Какое мне до этого дело?" И ниже: "Но это  истиннее, чем все, что я написал  в последний год".

Его повествования  просто-таки велись порой от лица животных. И если в "Исследовании одной собаки" много внешнего, рационального (хотя как не сопоставить его с дневниковой  записью: "я способен был бы забиться в собачью конуру, вылезая только тогда, когда приносят жратву"), то в рассказе о мышиной певице Жозефине мир реальный и вымышленный начинают невероятным образом пересекаться. Умирающий Кафка теряет под воздействием туберкулезного ларингита голос и сам начинает пищать по-мышиному.

Но по-настоящему страшно становится, когда в самом известном своем рассказе "Превращение" Кафка выводит очень похожего на автора героя, превратившегося одним "прекрасным" утром в отвратительное насекомое.

Зная, что лучшие свои образы писатель не сочинял, а  просто брал из того мира, в который проникало лишь его зрение, нетрудно представить себе ощущения Кафки, описывающего свою собственную твердо-панцирную спину, свой собственный коричневый, выпуклый, разделенный дугообразными чешуйками живот, свои собственные многочисленные убого тонкие лапки, на подушечках которых было какое-то клейкое вещество.

Герой "Превращения" умирает, затравленный своими близкими. Конец эффектный, но чересчур эпатажный, чересчур отдающий разборкой с собственной  семьей. В рассказе "Нора", написанном под конец жизни, все проще и естественней.

Его герой - то ли человек, то ли зверек - всю жизнь  зарывается в землю, удаляясь от окружающего  мира, который столь страшен и  жесток. Спрятаться, исчезнуть, натянуть на себя слой почвы как защитный скафандр - вот цель его жизни с самого рождения. Но и в норе нет спасения. Он слышит гул некоего монстра, прорывающегося к нему сквозь толщу земли, он чувствует, как собственная шкура истончается, делая его жалким и беззащитным.

"Нора" - это  ужас без конца, ужас, порожденный исключительно собственным мировосприятием, а не внешними обстоятельствами. От него может спасти только смерть: "Доктор, дайте мне смерть, иначе..."

Франц Кафка и Йозеф К.

Много лет Кафка  целенаправленно уходил из мира людей. Животный мир, рожденный его пером, - это лишь внешнее, самое упрощенное представление о том, что он чувствовал. Где он обитал на самом деле в то время, когда боролся с бессонницей в своей пражской квартирке или просиживал штаны в конторе, не сможет, наверное, понять никто.

В какой-то мере личный мир Кафки проступает из дневников, которые он начал вести с 27 лет. Мир этот - беспрерывный кошмар. Автор дневников находится в сплошном враждебном окружении и, надо отдать ему должное, отвечает миру тем же.

Все беды начались с плохого воспитания. Отец и мать, родственники, учителя, кухарка, водившая маленького Франца в школу, десятки других людей, близких и не близких, исказили личность ребенка, испортили его добрую часть. Став взрослым, Кафка оказался несчастен.

 

Отец его, человек напористый, с жизненной хваткой, выбился из бедноты в

галантерейные торговцы средней руки. Тиранический отцовский  нрав, с детства

подавляющий

волю мальчика, сказался и на его  психике. Позже, в известном "Письме отцу" Франц

Кафка писал: "Из-за Тебя я потерял  веру в себя, взамен приобрел безграничное

чувство вины". До конца жизни  он не избыл неприязнь к своей  среде.

 

Он был несчастен из-за постылой работы. По окончании пражского  университета, став юристом, Кафка вынужден был, дабы зарабатывать на жизнь, превратиться в страхового чиновника. Служба отвлекала от творчества, забирая лучшие дневные часы, - те часы, в которые могли бы появляться на свет шедевры.

Он был несчастен из-за хрупкого здоровья. При росте 1,82 он весил 55 кг. Организм плохо принимал пищу, желудок постоянно болел. Постепенно усиливалась бессонница, расшатывая и без того слабую нервную систему.

Прекрасный словесный  портрет Кафки дал один знакомый, увидевший с моста через Влтаву, как обессиленный от гребли Франц  лежит на дне лодки: "Как перед  страшным судом - гробы уже отверзлись, но мертвые еще не восстали".

Он был несчастлив в  личной жизни. Несколько раз влюблялся, но так ни разу и не смог соединиться  ни с одной своей избранницей. Всю жизнь прожив холостяком, Кафка  видел сны с ужасной публичной  женщиной, чье тело было покрыто большими сургучно-красными кругами с блекнущими краями и рассеянными между ними красными брызгами, прилипающими к пальцам ласкающего ее мужчины.

Он ненавидел и боялся даже собственного тела. "Как мне  чужды, например, мышцы руки", - записал Кафка в дневнике. С детства он сутулился и перекашивал все свое длинное нескладное тело из-за неудобной одежды. Пищи боялся по причине нездорового желудка, а когда тот успокаивался, этот безумный едок готов был броситься в другую крайность, представляя, как заталкивает в рот, не откусывая, длинные реберные хрящи, а потом вытягивает их снизу, прорывая желудок и кишки.

Он был одинок и оторван  от общества, поскольку не мог говорить ни о чем, кроме литературы ("нет  у меня наклонностей к литературе, я просто из литературы состою"), а эта тема была глубоко безразлична как семье, так и сослуживцам.

Наконец, ко всему комплексу  причин, отторгавших Кафку от мира, нужно добавить антисемитизм(Термин обозначает враждебность по отношению к евреям и/или иудеям), делавший жизнь еврейской семьи опасной и непредсказуемой.

Неудивительно, что в дневнике Кафки постоянно проступает тема самоубийства: "разбежаться к  окну и сквозь разбитые рамы и стекло, ослабев от напряжения сил, переступить  через оконный парапет". До этого, правда, не дошло, но зато с предсказанием собственной смерти - "не доживу до 40 лет" - Кафка почти не ошибся.

Итак, со страниц дневника проступает поистине страшный лик. Но был ли это действительно Кафка? Рискну предположить, что мы имеем, скорее, портрет внутреннего мира некоего Йозефа К. - литературного двойника писателя, всплывающего то в "Процессе", то в "Замке".

Что же касается проживавшего в Праге Ф. Кафки, то он родился  в приличной и неплохо обеспеченной еврейской семье. Никаких следов особо тяжелого детства, никаких следов лишений или проявляемых со стороны родителей репрессий биографам Кафки обнаружить не удается. Во всяком случае, для эпохи, в которой ребенок еще, по сути, не был признан за человека (подробнее см. статью о М. Монтессори - "Дело", 14 октября 2002 г.), детство Франца вполне можно считать благополучным.

Кстати, никаких врожденных опасных болезней у него не имелось. Порой он даже занимался спортом. Свой первый сексуальный опыт Кафка  получил в 20 лет - не так уж поздно по тем временам. Продавщица из магазина готового платья была вполне миловидной, и "скулящая плоть обрела покой". Да и в дальнейшем робкий, но обаятельный молодой человек не был изгоем в женском обществе.

А с друзьями ему просто-таки повезло. В Праге сложился небольшой  литературный кружок, на котором молодые люди могли найти друг в друге благодарных слушателей. Среди них был и Макс Брод - человек, который восторгался Кафкой, считал его гением, постоянно стимулировал в творчестве и помогал издаваться. О таком друге любой писатель может только мечтать.

Работа на полставки у  Кафки была непыльная, отнимала минимум  времени и сил. Интеллигентный шеф  души в нем не чаял и долгие месяцы оплачивал ему отпуск по болезни даже тогда, когда сам Кафка уже готов был уйти на досрочную пенсию.

Ко всему этому можно  добавить, что трудно всерьез говорить об антисемитизме в Праге на фоне того, что тогда творилось в  России, в Румынии, в Вене при бургомистре  Люгере и даже во Франции во времена дела Дрейфуса. У евреев были трудности с устройством на работу, но связи и деньги легко позволяли их преодолеть.

Итак, на лицо совсем иной мир. И самое интересное, что в своих записях так или иначе Кафка признает и природную доброту отца (кстати, уже став взрослым, Франц добровольно жил в родительской семье), и дружелюбие шефа, и ценность отношений с Максом. Но это все - мельком. Страдания же, напротив, выпячены.

Надгробный  памятник себе

Так неужели  дневник - самый интимный документ для  любого человека - врал? В какой-то мере сам Кафка в записях последних  лет дает основание думать о том, что по молодости он сгустил краски. И все же рискну предположить: существовало два Кафки, причем оба истинных.

Один - реальный пражанин (этот образ отражен в  первой биографии Кафки, написанной Бродом). Другой - столь же реальный житель мира монстров, порождаемых  его сознанием и отражаемых его  творчеством (даже Брод увидел этот мир лишь по прочтении дневников, что произошло уже после публикации биографии). Эти два мира боролись между собой, причем решающим обстоятельством, определившим жизнь, творчество и раннюю смерть Кафки, было то, что он дал полную волю миру монстров, постепенно поглотившему своего хозяина целиком.

Критики и идеологи неоднократно пытались задним числом приписать Кафке активную жизненную  позицию. У Брода несчастный страдалец, впитавший из многовековой культуры своего народа, пожалуй, лишь чувство непреходящей боли, предстает гуманистом, жизнелюбом и глубоко верующим евреем. Другой автор случайный эпизод из жизни Кафки интерпретирует как увлечение анархизмом. Наконец, в СССР, чтобы издать чуждого социализму писателя, критики делали упор на его симпатии к трудящимся, которых он страховал от увечий и нетрудоспособности.

Все эти оценки представляются натянутыми. Разве что  об иудаизме можно порассуждать, тем  более что игнорировать мнение Брода  невозможно.

Кафка не любил  декадентов и, в отличие от Ницше, не считал Бога мертвым. И все же его взгляд на Бога был не менее парадоксальным, не менее пессимистическим: "Мы - лишь одно из его дурных настроений. У него был неудачный день". Где тут пристроиться еврейскому представлению о богоизбранности?

Кафка жил в  еврейском окружении, интересовался культурой и историей евреев, проблемой эмиграции в Палестину. И все же душа его, столь плохо державшаяся в теле, рвалась не к вершине Сиона, а в мир германского, скандинавского и русского интеллектуализма. Настоящим его окружением были не соседские евреи и не Брод, шокированный открытием дневников Кафки, вскрывших уголок души, остававшийся закрытым для современников. Настоящим окружением была литература мысли и страдания - Гете, Т. Манн, Гессе, Гоголь, Достоевский, Толстой, Кьеркегор, Стриндберг, Гамсун.

Долгое время  Кафка был убежден (скорее всего, справедливо), что писать он может, только загоняя себя в угол и убивая в  себе все человеческое. А потому он действительно загонял и убивал, воздвигая вместо живого человека, как он сам выразился, "надгробный памятник себе".

Фрейда он читал, но не ценил. По меткому замечанию  Т. Адорно, "вместо исцеления неврозов он ищет в них самих целебную силу - силу познания".

Впрочем, насколько  справедливо говорить о том, что  Кафка принимал осознанное решение об уходе? В дневнике есть удивительная запись, на первый взгляд ни о чем: "Почему чукчи не покидают свой ужасный край?.. Они не могут; все, что возможно, происходит; возможно лишь то, что происходит".

Кафка жил так, как мог, и не в его силах было сделать выбор. Если быть точным, то он пытался бежать из мира ужаса. Но стена, отделяющая его от мира людей, оказалась непреодолимой.

Спящая  красавица не может быть принцем

Кафка пытался  вытащить сам себя за волосы из болота, как это делал некогда барон Мюнхгаузен. Первый раз попытка была предпринята на пороге тридцатилетия, когда внутренний кризис, зафиксированный в дневнике, был уже в разгаре.