Диалоги в композиции "Пиковой Дамы"

   Ремарки повествователя в „Пиковой Даме“ очень рельефно изображают приемы светской кокетливой маскировки чувств, которые применяла

- 123 -

„бедная воспитанница“. На ее образ накладываются  тонкие штрихи, придающие ему живую  выразительность.

   Ср.: „ — А почему вы думали, что  он инженер?

   Барышня засмеялась и не отвечала ни слова“.

   „...Томский... уверял, что он знает гораздо более, нежели можно было ей предполагать, и некоторые из его шуток были так удачно направлены, что Лизавета Ивановна думала несколько раз, что ее тайна была ему известна.

   — От кого вы все это знаете? — спросила она, смеясь“.

   Вместе  с тем принцип несовпадения речи с движениями, прием драматического несоответствия слов и действий недвусмысленно выступает в сцене Лизаветы Ивановны с мамзелью, принесшей записочку  от Германна.

   „Лизавета Ивановна... вдруг узнала руку Германна.

   — Вы, душенька, ошиблись, — сказала  она: — эта записка не ко мне.

   — ...Это писано верно не ко мне. — И разорвала письмо в мелкие кусочки“.

   В этом выразительном контрасте слов и переживаний, слов и движений и заключается острота пушкинских приемов драматизации.

   Речи  Германна придан книжно-риторический тон. Примесь просторечия ничтожна. Уже в первой реплике Германна афоризм (повторенный затем и  самим повествователем): „я не в  состоянии жертвовать необходимым в надежде приобрести излишнее“ — звучит несколько приподнято, как торжественно-защитный аргумент. Впрочем, если не принимать в расчет лаконических реплик Германна, представляющих собою бытовые формулы, то его устная речь в композиции „Пиковой Дамы“ сведется к трем монологам: одному драматическому в сцене со старухой и двум — уединенным, „внутренним“ (на улицах Петербурга и на лестнице — при уходе от старухи). Между этими двумя монологами-раздумьями есть несомненная разница в стиле: разговорному синтаксису и разговорной лексике одного (во II главе) противостоит книжно-изысканный язык другого (в конце IV главы). Однако, это стилистическое различие легко объяснить разной степенью их близости к повествованию, разным характером передачи внутренней речи самого размышляющего субъекта в аспекте авторского повествования. Таким образом, ядро речевой системы Германна приходится искать в драматической сцене со старухой. Здесь Германн использовал все свои ресурсы. И здесь обнаруживается двойственная природа стиля Германна. Вся сцена со старухой строится на перебое, срыве торжественно-риторической патетики лаконическими разговорно-вульгарными восклицаниями. Этот прием символизирует социально-психологическое раздвоение личности самого Германна. Интересно, что только в изображении этой сцены четко обозначены движения, мимика и интонации, связанные с репликами Германна: „сказал он внятным

- 124 -

и тихим голосом...“ „возразил сердито Германн...“ „Германн стал на колени...“ „сказал он, стиснув зубы“.

   С этими указаниями гармонирует обозначение экспрессии последнего крика обезумевшего Германна — после проигрыша: „Старуха! — закричал он в ужасе“.

   Сочетанию деловитого бесстрастия с напряженной  патетикой в репликах Германна соответствует  и лаконический стиль авторских  ремарок, включающих диалогическую речь Германна в повествование. Только при описании трагических сцен III и VI глав указаны интонации, мимика и жесты Германна.

   Речь  старой графини носит характерные  черты несколько архаичной для 30-х гг. дворянской простонародности. Эту типическую манеру речи Пушкин ярко воспроизвел еще в наброске: „В одно из первых чисел апреля“ (в языке Парасковьи Ивановны: „мать моя“, „куда тебя бог несет?“, „да ведь это ужесть как далеко“, „да ведь они что турки да бухарцы — нехристы. Они ее забреют, да запрут“ и т. п.).¹

   Так, в составе диалогических отрывков сталкивались различные, далекие от повествовательного стиля системы  речи. Диалогические сцены, поражающие своим лаконизмом, внедряются в ткань повествования в наиболее драматической обстановке, иногда зачиная, иногда завершая, во всяком случае, как бы концентрируя в себе основной смысловой акцент сцены. При этом простота, реалистическая безыскусственность и отрывистость реплик увеличивает их эмоциональную насыщенность. Например:

   „Вдруг  дверь отворилась, и Германн вошел. Она затрепетала...

   — Где же вы были? — спросила она  испуганным шопотом.

   — В спальне у старой графини, —  отвечал Германн, — я сейчас от нее. Графиня умерла“.

   Бесстрастно-деловой  стиль Германна диссонирует с  задыхающимся, прерывистым тоном  реплик Лизаветы Ивановны.

   „—  Боже мой!.. Что вы говорите?...

   — И кажется, — продолжал Германн, — я причиною ее смерти.“

   Ср.: „ — Вы чудовище! — сказала, наконец, Лизавета Ивановна.

   — Я не хотел ее смерти, — отвечал  Германн, — пистолет мой не заряжен“.

   В некоторых же случаях диалогический  отрывок по своему эмоциональному тону контрастирует с сюжетной ситуацией. Таковы, например, экспрессия и общий  стиль такой сцены:

   „—  Как вам выйти из дому? — сказала  наконец Лизавета Ивановна. — Я  думаю провести вас по потаенной  лестнице, но надобно итти мимо спальни, а я боюсь.

- 125 -

   — Расскажите мне, как найти эту  потаенную лестницу; я выйду“.

   И далее сам повествовательный  стиль становится сухим, подчеркнуто-деловым, точным и лишенным субъектно-экспрессивной окраски: „Лизавета Ивановна встала, вынула из комода ключ, вручила его Германну и дала подробное наставление. Германн пожал ее холодную, безответную руку, поцаловал ее наклоненную голову, и вышел“. В этом сухом лаконизме изложения скрыта огромная сила эмоционального внушения. 
 
 

Виноградов В. В. Стиль "Пиковой дамы" // Пушкин: Временник Пушкинской комиссии / АН СССР. Ин-т литературы. — М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1936. — [Вып.] 2. — С. 74—147.