Дон Кихот – мудрец или безумец?

Здесь можно было бы и  остановиться. На поверхности в «Хитроумном  идальго» — история легковерного человека, который принял за чистую монету небылицы рыцарских романов  и пустился искать подвигов и чудес, а по ходу повествования принимает  одно за другое — ветряки за великанов, бурдюки за великанские головы, баранов — за войско. Он натыкается на жесткую реальность, которая не имеет ничего общего с атмосферой рыцарских романов. Но истинная парадигмальность Дон Кихота в рамках западной цивилизации, состоит в том, что Дон Кихот, двигаясь от текста к воображению, идет дальше — реализует плоды собственной фантазии, определяемой текстом, и, начав с себя, изменяет окружающий мир, приводя его в соответствие с плодами своего воображения, которые были порождены воприятием текста.

Текст трансформирует реальность. Этот парадигмальный для западной культуры процесс демонстирируется в «Хитроумном  идальго» по двум линиям. Одна линия  — превращение реальности в своего рода контекст рыцарских романов, в  котором Дон Кихот действительно оказывается странствующим рыцарем. Окружающие Дон Кихота персонажи — не простые, неграмотные люди, которые книг не читали, а грамотные, образованные, сами книг начитавшиеся и хорошо знающие содержание рыцарских романов, — священник, цирюльник, появляющиеся во второй части бакалавр, граф и графиня, — все они укрепляют Дон Кихота в уверенности, что он есть странствующий рыцарь. И постепенно мир вокруг него, благодаря усилиям этих читателей, становится антуражем рыцарских романов.

Это происходит вследствие того, что окружающие, желая хитростью избавить его от охватившего его безумия, предлагают при этом не лишенные безумства способы, уверяя его в реальности мира странствующего рыцарства. Так, рассуждая, к слову сказать, как типичные «западники» — в общих категориях («если, мол, устранить причину, то следствия, может статься, отпадут сами собой»), они сжигают все рыцарские романы и, пока Дон Кихот болел, замуровывают хранилище, в котором он их хранил. А исчезновение входа в хранилище объясняют Дон Кихоту тем, что комнату унес злой волшебник. Вторая часть (издана через десять лет после первой, в 1615 году) начинается с еще более хитроумной комбинации, в которой сквозит еще большее безумие, — бакалавр Самсон Карраско уговаривает Дон Кихота выступить в новый поход — с той целью, чтобы затем, переодевшись странствующим рыцарем, нагнать его, завязать с ним бой, победить в этом сражении и, по предварительно установленному условию схватки, заставить его сделать то, чего желает победитель — велеть Дон Кихоту вернуться в родное село и впредь в течение двух лет никуда не выезжать. Все получилось не так, как замышлялось, но в лесах Испании в дополнение к Дон Кихоту появился, как минимум, еще один странствующий рыцарь (между прочим, Рыцарь Зеркал), который выполнит свой безумный план только в конце второй части «Хитроумного идальго».

Более всего в реализации антуража романов о странствующих  рыцарях преуспели граф с графиней, которые, из желания поразвлечься, не пожалели усилий и средств, — вплоть до того, что были устроены инсценировки с участием Мерлина и Дульсинеи Тобосской, лжеграфиней Трифальди, волшебным конем Клавиленьо и т. п. Ко всему прочему они устроили так, что Санчо Панса, в соответствие с давним обещанием Дон Кихота, стал-таки губернатором, и губернатором неплохим — справедливым, мудрым и не мздоимцем.

Но и это еще не все. Дон Кихота действительно воспринимают как странствующего рыцаря. Дон Диего  де Маранда, человек полностью вменяемый, образованный и умный, который стал свидетелем сражения Дон Кихота со львом, представляет своей жене Дон Кихота без тени иронии как «странствующего рыцаря, самого отважного и самого просвещенного, какой только есть на свете». А к самому Дон Кихоту он обращается со словами восхищения и уважения как к носителю идеалов странствующего рыцарства: «Если бы установления и законы странствующего рыцарства были утрачены, то их можно было бы сыскать в сердце вашей милости, будто в нарочно для этого созданном хранилище и архиве». Дело доходит до того, что у Дон Кихота как у благородного странствующего рыцаря люди ищут заступничества — как это сделала донья Родригес, разуверившись в справедливости герцога («надеяться же на правый суд сеньора герцога — все равно что на вязе искать груш»). Порой же предмет, принадлежащий этому миру, оказывается реалией в мире художественном, своего рода точкой сопряжения, «мостиком», по которому можно переправиться туда и обратно. Когда священник и цирюльник осматривают библиотеку Дон Кихота, читатель вдруг обнаруживает в ней книгу, написанную Сервантесом, и кажется, «что цирюльник и священник могут вот-вот наткнуться на том, который мы сейчас читаем». Точно так же в одном из товарищей пленника, рассказывающего свою историю, нетрудно узнать самого Сервантеса.

Таким образом, «Дон Кихот» поистине неиссякаем. На каждом уровне этого романа идёт тонкая литературная, а в равной степени и настоящая жизненная игра, которая в итоге оказывается гораздо более реальной, чем вся окружающая действительность. Проблема относительности любой реальности и любой истины, условности границ между литературой и жизнью стоит в книге Сервантеса предельно остро. Понятия об объективности и субъективности теряют всяческую определённость, а реальность и самая невероятная и абсурдная иллюзия накладываются друг на друга и оказываются спаянными в нерасторжимое единство. Внутреннее пространство романа приобретает колоссальную объёмность, и, возможно, где-то в глубине этого пространства круг зеркальных отражений замыкается – и читатель начинает верить в Дон Кихота.

 

 

Заключение

Таким образом, сказать, что Дон Кихот – мудрец или безумец? в книге – отображено иллюзорно, относительно и условно. И подобно тому, как в «Дон Кихоте» сосуществуют несколько, по сути, равноправных уровней действительности, по отношению к каждой «реальности» есть некая другая реальность, опровергающая первую и делающая её иллюзорной, фантастической, превращающей её в шутку, игру, спектакль, театральное действо, ширму маски и грима. А за этой ширмой – ещё одна, и так далее до бесконечности. Реальность ускользает. По отношению к реальности всякий роман представляет некий идеальный план; Сервантесу нравится смешивать объективное с субъективным, мир читателя и мир книги. Сервантес, делая Дон Кихота и Санчо персонажами, как бы надстраивает здание своего произведения. Он углубляет внутреннее пространство романа и создаёт практически бесконечную перспективу. Роман в романе и о романе погружается в ещё один роман, а этот, в свою очередь, в ещё один… И над всем повествованием лейтмотивом проходит тема условности и относительности самой жизни. Санчо и Дон Кихот осознают себя как предмет изображения и в то же время не подозревают о том, что они являются персонажами в событиях второй части, где они к тому же встречаются с Авельянедой – автором подложного тома. «…Подобные сдвиги внушают нам, что если вымышленные персонажи могут быть читателями или зрителями, то мы, по отношению к ним читатели или зрители, тоже, возможно, вымышлены».

В довершение всего, Сервантес играет авторскими масками – от анонимного «рассказывают» до толедского переводчика, что также делает границу между художественным и реальным миром неуловимой. Непосредственно за текстом стоит не вошедший в роман мир иной реальности, то художественное пространство, где смеётся переводчик из Толедо, а автор покупает читаемый в данную минуту текст за две арробы изюма и две фанеги пшеницы. Сама форма рукописи и фигура Сида Амета Бененхели создают ещё один уровень затекстовой, но и не принадлежащей «этому» миру реальности, не менее условной, чем тот универсум, в котором живут персонажи Сервантеса.

Показательно наличие  рукописи, в которой «мы ни на волос не уклонимся от правды», и то, что автор постоянно настаивает на правдивости своей истории: он тщательно пытается выяснить, сколько именно чанов воды понадобилось Дон Кихоту, чтобы вымыть голову, какие деревья росли в роще, где остановились на ночь странствующий рыцарь и его оруженосец, – пробковые или дубы, и т.п.

Сервантес показывает, что  спятить и затем в состоянии  помешательства — сначала индивидуального, потом коллективного — реализовывать некий мир, первоисточником которого является дискурс, — прерогатива не только читателей рыцарских романов и романов о читателе рыцарских романов (Дон Кихоте). Есть и другие темы для того, чтобы сбрендить от чтения и начать реализовывать тексты. Те пастушки, которые восторженно встретили Дон Кихота как странствующего рыцаря, были заняты со своими друзьями реализацией иного текста — о «пастушеской Аркадии». «В одном селении, расположенном в двух милях отсюда, проживает много знати, идальго и богатых людей, и вот мы с многочисленными друзьями и родственниками уговорились целой компанией, с женами, сыновьями и дочерьми, приятно провести здесь время... и составить новую пастушескую Аркадию». Испании спятила от чтения книг.

И, наконец, самое главное. Великий и поучительный парадокс «Хитроумного идальго Дон Кихота Ламанчского» — в том, что Дон Кихот реализовал-таки свой безумный замысел, навеянный чтением рыцарских романов. Он, как и задумывал, «стяжал себе бессмертное имя и почет» — при том, что Дон Кихот — не более чем дискурс, воздействовавший на реальность западной культуры.

Дон Кихот начинает "правильно" видеть как раз с того времени, как его окружает ложная видимость, его прежнее видение, реализованное  искусственным способом, мистификация вместо правды. Его" роман" воплощается в имперический "факт", невероятная рыцарская материя предстает "во плоти". довольно грубая работа, как то явление Дульсинеи (в спектакле у герцога), говорящей низким неженственным голосом и площадным языком. Дон Кихот второй половины особенно дальновиден, мудр и широк. Он вдруг говорит герцогине на вопрос о дульсинее Тобосской, что одному богу известно, существует ли она на свете,"воображаемое ли она существо или не воображаемое; в такого рода вещах не следует доискиваться до самого дна". Роман Дон Кихота реален если не явно, то виртуально ( в скрытом виде, потенциально), как говорит он в той же беседе с герцегом. так, "Дон Кихот" не просто изображает определенную реальность, но в этой книге исследуется сама проблема реальности. Над нею бьются все лица романа, не только центральная пара; стоит раскрыть почти наугад, и кто-то клянется правдой, взывает к истине, к очевидности. Ибо истина очевидна, поэтому популярен такой аргумент в опровержение донкихотовых бредней, что все это столь же далеко от правды, как ложь от истины; однако рыцарь Печального образа им может ответить то же. Санчо также, когда единственный раз выступает "волшебником" и превращает для Дон Кихота простую женщину в Дульсинею, аргументирует тем, что "так нетрудно обнаружить правду"; и Дон Кихот хотя и не видит, но верит. Очевидность столь же аргумент противников Дон Кихота, сколь его собственный аргумент. Композиция книги Сервантеса – "проверка и перепроверка", анализ проблемы реальности; но при этом картина мира являет нам ясное и незапутанное целое. В построении осуществлен "контрапункт" эмпирического реального мира и роман сознания Дон Кихота его образ мира.

 

 

Список использованной литературы:

 

1.  Ауэрбах Э. Мимесис. М., 2001

2.  Багно Г. Дорогами «Дон Кихота». М., 1988.

3.  Гейне Г. Введение к «Дон Кихоту» / В кн.: Гейне Г. Собр. соч. в 10 т. Т. 7. Л., 1958.

4.  Державин К.Н. Сервантес: Жизнь и творчество. М., 1958.

5.  3атонский Д. Что такое «Дон Кихот» / В кн.: 3атонский Д. Искусство романа и ХХ век. М., 1913.

6.  Манн Т. Путешествие по морю с Дон Кихотом / В кн.: Манн Т. Собр. соч. в 10 т. Т. 10. М., 1961.

7.  Мелетинский М. Историческая поэтика новеллы. М., 1990.

8.  Менендес Пидаль Р. Избранные произведения. М., 1971.

9.  Оргета-И-Гассет Х. Размышления о «Дон Кихоте». Краткий трактат о романе / Эстетика. Философия культуры. М.,1991.

10. Сервантес и всемирная  литература. М., 1969.

11. Снеткова Н.П. «Дон  Кихот» Сервантеса. Л. 1970.

12. Тургенев И.С. Гамлет  и Дон Кихот (любое издание).

13. Штейн А.Л. История  испанской литературы. М., 1995.

14. Светлакова О.А. «Дон  Кихот» Сервантеса. Проблема поэтики. Л., 1996.