Литературные воззрения И. Бродского

но ее шуршание. Жизнь, которой,

как даренной вещи, не смотрят в пасть,

обнажает зубы при каждой встрече.

От всего человека вам остается часть

речи. Часть вообще. Часть речи.

 

     Стихотворение  так и начинается у Бродского  со строчной  буквы после отточия.  При слове "грядущее" по прихоти   ассоциаций  из языка возникают другие слова с присущими им шлейфами  настроений, эмоций, чувствований. Они, как мыши, вгрызаются в память,  и тут выясняется, что память стала дырявой, что многое  уже забылось. Слово влечет за собой другое слово не только  по  смыслу,  многие ассоциации возникают по созвучию:  грядуЩее  -  мыШи  -  Шторой  - ШурШание. За этой звуковой темой  следует  другая:  Жизнь  -  обнаЖает - в каЖдой. Далее развивается третья: встреЧе - Человека - Часть - реЧи - Часть - реЧи - Часть - реЧи. Это не просто инструментовка на три темы шипящих согласных  звуков,  это  слова-мыши, которые выбегают и суетятся при одном только слове "грядущее".

Творчество  Бродского метафизично, это микрокосмос, где  уживается Бог и черт, вера и атеизм, целомудрие и цинизм.  Его  поэзия чрезвычайно объемна и - одновременно - разнопланова. Не  случайно один из его лучших сборников назван в честь  музы  астрономии - Урании. Обращаясь к Урании, Бродский пишет:

 

Днем  и при свете слепых коптилок,

видишь: она ничего не скрыла

и, глядя  на глобус, глядишь в затылок.

Вон они, те леса, где полно черники,

реки, где ловят рукой белугу,

либо - город, в чьей телефонной книге

ты  уже не числишься. Дальше к югу,

то  есть к юго-востоку, коричневеют  горы,

бродят  в осоке лошади-пржевали;

лица  желтеют. А дальше - плывут линкоры,

и простор  голубеет, как белье с кружевами.

 

    

 

 

     "...зачастую, когда я сочиняю стихотворение  и  пытаюсь  уловить рифму,  вместо русской вылезает английская, но это  издержки, которые у  этого производства всегда велики. А какую рифму  принимают эти издержки, уже безразлично"  -  так говорит Бродский  о "технологии" своего творчества. "Больше всего меня занимает  процесс, а не его последствия". "...когда я пишу стихи по-английски, - это скорее игра, шахматы, если угодно, такое складывание  кубиков. Хотя я часто ловлю себя на том, что  процессы  психологические, эмоционально-акустические идентичны".

Ветренно. Сыро, темно. И ветренно.

Полночь швыряет листву и ветви на

кровлю. Можно сказать уверенно:

здесь и скончаю я дни, теряя

волосы, зубы, глаголы, суффиксы,

черпая  кепкой, что шлемом суздальским,

из  океана волну, чтоб сузился,

хрупая  рыбу, пускай сырая.

 

     Бродский, подобно Ахматовой и Мандельштаму, очень литературный поэт, у него  много аллюзий на предшественников.  В  приведенном отрывке из стихотворения "1972" есть намек на "Слово о  полку Игореве", в конце перефразирован Гейне; другое стихотворение  начинается: "Ниоткуда с любовью, надцатого мартобря..." - это  "Записки сумасшедшего" Гоголя. Неожиданно возникает  Хлебников:

Классический балет! Искусство лучших дней!

Когда шипел ваш грог и целовали в  обе,

и мчались  лихачи, и пелось бобэоби,

и ежели  был враг, то он был - маршал Ней.

 

     Поэтический  мир Бродского, по сути дела, оказывается квадратом, сторонами  коего служат: отчаяние, любовь,  здравый  смысл  и ирония.

     Бродский  был изначально умным поэтом, то есть поэтом, нашедшим удельный  вес времени в поэтическом  хозяйстве вечности.  Оттого он  быстро преодолел "детскую  болезнь" определенной части   современной ему московско-ленинградской поэзии, так называемое "шестидесятничество", основной пафос которого  определяется...  впрочем, Бродский отдал этому пафосу мимолетную дань, хотя бы в  ранних, весьма банальных стихах о памятнике:

 

Поставим  памятник

в конце  длинной городской улицы...

 

У подножья пьедестала - ручаюсь -

каждое  утро будут появляться

цветы...

 

     Подобные  стихи  о  памятнике  обеспечивали  поэту  репутацию смутьяна, и  Бродский в конце 50-х годов  явно ценил эту репутацию. Но  куда сильнее и своевольнее  прорывалась в поэзии юного Бродского тема экзистенциального отчаяния, захватывая попутно темы  расставаний жанр, смешиваясь с темой абсурдности жизни и смотрящий из всех щелей смерти:

 

Смерть - это все машины,

это тюрьма и сад.

Смерть - это все мужчины,

галстуки  их висят.

Смерть - это стекла в бане,

в церкви, в домах - подряд!

Смерть - это все, что с нами -

ибо они - не узрят.

 

     Такой  бурный "пессимизм" в сочетании  с "фрондой" был  чреват  общественным скандалом.

     Любовь - мощный двигатель поэзии Бродского.  Обычная любовь  переплетается  с  отчаянием и тревогой.  Любовная  трагедия может обернуться и фарсом, изложенным бойким ямбом:

Петров  женат был на ее сестре,

но  он любил свояченицу; в этом

сознавшись  ей, он позапрошлым летом,

поехав  в отпуск, утонул в Днестре.

 

                                       ("Чаепитие")

 

     Фарс  разлагает любовь - особенно тогда,  когда она  слаба,  - на составные,  чреватые натурализмом, элементы:

 

Сдав  все свои экзамены, она

к себе в субботу пригласила друга;

был вечер, и закупорена туго

была  бутылка красного вина.

 

                                        ("Дебют")

 

 Ирония в  поэзии Бродского непосредственным  образом сопряжена со здравым  смыслом. Бродский о главном  не говорит  прямо,  а   всегда  уклончиво, обиняками.  Заходит с одной и с другой  стороны,  ищет  все новых возможностей пробиться к идее, к собеседнику.

     Структура  стихотворения Бродского в   принципе  открыта. Видна художественная  целесообразность каждого эпизода,  а композиция часто основана  на симметрии, так  что   массы  стихов  относительно легко обозримы. Можно даже выявить такую закономерность: в коротких стихотворениях формальные ограничения нередко ослабляются, а в длинных нарастают. В коротких текстах Бродский иногда доходит до полного разрушения формы. Так  в  стихотворении  "Сонет" (1962), где не соблюдено ни единое правило построения этой твердой строфической формы, за исключением одного: в нем  14  стихов:

 

Мы  снова проживаем у залива,

и проплывают облака над нами,

и современный  тарахтит Везувий,

и оседает  пыль по переулкам,

и стекла переулков дребезжат.

Когда-нибудь и нас засыпет пепел.

 

Так я хотел бы в этот бедный час

Приехать  на окраину в трамвае,

войти в твой дом,

и если через сотни лет

придет  отряд раскапывать наш город,

то  я хотел бы, чтоб меня нашли

оставшимся навек в твоих объятьях,

засыпанного новою золой.

 

     В  1965 год Бродский формулирует свое  кредо, оставшееся в силе до  конца его жизни. В стихотворении  "Одной поэтессе" он писал:

 

Я заражен  нормальным классицизмом.

А вы, мой друг, заражены сарказмом...

 

     Бродский  обнаруживает три вида поэзии:

 

Один  певец подготавливает рапорт.

Другой  рождает приглушенный ропот.

А третий знает, что он сам лишь рупор.

И он срывает все цветы родства.

 

     Поэтика  Бродского служит стремлению  преодолеть страх  смерти и страх жизни.

     Бродский  дошел до предела в сплавлении  всех  стилистических пластов  языка. Он соединяет самое высокое  с самым низким.  Начало стихотворения  "Бюст Тиберия":

 

Приветствую тебя две тыщи лет

спустя. Ты тоже был женат на бляди.

 

     Одна  из характернейших примет стихотворной  речи Бродского  - длинные сложные  синтаксические конструкции, переливающиеся  через границы строк и строф,  иногда действительно  вызывающие  ассоциации со стальными гусеницами танка,  неудержимо  накатывающего на читателя. В "Стихах о зимней компании 1980-го  года"  танк  появляется и буквально - закованный в броню тропов, бесконечными синтаксическими переносами выплывает из-за горизонта строфы и  обрушивается на читателя:

 

Механический  слон, задирая хобот

в ужасе  перед черной мышью

мины  в снегу, изрыгает к горлу

подступивший  комок, одержимый мыслью,

как Магомет, сдвинуть с места гору.

 

     Танк - слон, пушка - хобот, мина - мышь. Из этих двух  рядов тем вырастает образ. У Бродского нередко образы возникают на  пересечении совершенно неожиданно сопоставленных тем.

     Стихи  Бродского, в своей  совокупности,  представляют  собой гимн бесконечным  возможностям русского языка,  все пишется во славу ему:

 

Слушай, дружина, враги и братие!

Все, что творил я, творил не ради я

славы в эпоху кино и радио,

но  ради речи родной, словесности.

За  каковое раденье-жречество

(сказано  ж доктору: сам пусть лечится),

чаши  лишившись в пиру Отечества,

ныне  стою в незнакомой местности.

 

     Именно  вера в язык вводит Бродского  в классическую эстетику, сохраняет  его экзистенциальное право быть  поэтом, не  чувствующим абсурдности  своего положения, подозревать  за культурой  серьезный и  неразгаданный смысл  и,  что   тоже  важно,  сдерживать  капризы своенравного лирического "я", иначе его - в рамках  эмоционального квадрата - швыряет во все стороны:  от  любовного безумства к ироническому признанию, от утверждения своей гениальности  к утверждению собственного ничтожества.

     Как  истинный творец, он сам подвел  итог своему творчеству.  Вообще говоря, Бродский - не просто поэт. На мой взгляд, русской поэзии не хватало философа, чтобы он окинул взглядом всю картину целиком и в то же время мог бы рассказать о том, что увидел. Бродский рассказал. Не знаю, хорошо это или плохо, но он сумел передать всю боль нашего времени, страх перед Ничем, спрятанный в обыденность, метафизическую тоску "и проч." И только от нас зависит, сможет ли его слово пробиться к нам в наши микровселенные, чтобы принести туда свет откровения.

 

 

 

 

 

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

 

     24 мая 1980 года, в день своего сорокалетия,  Бродский  написал стихотворение,  которое подвело итоги не только  его  собственной жизни за  предшествующие годы, но в   известной  степени  исканиям русской поэзии в области языка, поэтической формы,  культурного и исторического контекста, художественной и этической свободы. Здесь не только судьба Бродского,  но,  в  обобщении,  судьба русского поэта вообще.

 

Я входил вместо дикого зверя в клетку,

выжигал свой срок и кликуху гвоздем в бараке,

жил у моря, играл в рулетку,

обедал  черт знает с кем во фраке.

С высоты ледника я озирал полмира,

трижды  тонул, дважды бывал распорот.

Бросил  страну, что меня вскормила.

Из  забывших меня можно составить город.

Я слонялся в степях, помнящих вопли гунна,

надевал на себя, что сызнова входит в  моду,

сеял  рожь, покрывал черной толью гумна,

и не пил только сухую воду.

Я впустил  в свои сны вороненый зрачок конвоя,

жрал  хлеб изгнанья, не оставляя корок,

позволял  своим связкам все звуки, помимо воя;

перешел на шепот. Теперь мне сорок.

Что сказать мне о жизни? Что оказалась  длинной.

Только  с горем я чувствую солидарность.

Но  пока мне рот не забирали глиной,

из  него раздаваться будет лишь благодарность.

 

     Единственным  долгом поэта перед обществом  Бродский  считает долг "писать хорошо". В сущности, даже не только перед обществом, но и перед мировой культурой. Задача поэта - найти свое  место  в культуре и соответствовать ему. Что, думается, Бродский  с  успехом сделал.

     Утрата связи с живым, меняющимся  русским языком  не  может пройти бесследно; это плата за судьбу, которая, через страдания, муки и фанаберии поэта, предоставляет ему право почувствовать в полной мере себя инструментом языка в тот момент, когда язык оказывается не в обычном  состоянии  данности,  а  в  положении  ускользающей ценности, когда осенний крик ястреба  приобретает  болезненную пронзительность.