Образ Евгения Онегина в романе Пушкина "Евгений Онегин"

НИУ СГУ им. Н.Г. Чернышевского.

Институт филологии  и журналистики.

Кафедра истории русской литературы и фольклора.

 

 

 

 

 

 

Контрольная работа на тему:

«Образ Евгения  Онегина в романе»Евгений Онегин» А.С. Пушкина».

 

 

Выполнила: студентка 2 курса,

221 группы, заочного отделения

института филологии и  журналистики

Юдахина Надежда.

Проверила:

доцент, кандидат филологических наук

Хвостова О.А.

 

 

Саратов, 2012 г.

Введение.

Образ автора играл значительную роль и в более ранних опытах

Пушкина. Герой подчас превращался  в самого поэта, а событий ряд  должен

был казаться тенью, отголоском событий внутренней жизни автора.

Последовав этой традиции в 1-й главе «Евгения Онегина», Пушкин

постепенно обособляет образ  автора – и от образа гласного героя, и от своей 

собственной личности. Автор, каким он предстает в многочисленных

«лирических отступлениях» (которые постепенно выстраиваются  в особую

сюжетную линию), связан с Онегиным дружескими узами, но чем дальше,

тем меньше с ним совпадает  во вкусах, пристрастиях, взглядах. 

Связан он и с «биографической» личностью Пушкина, но это сложная  связь 

романного персонажа и  реального прототипа, а не прямая связь лирического 

героя с поэтом. Иными  словами, Пушкин служит прототипом для  себя

самого. Его автор такой  же полноправный участник событий, как  и Евгений 

Онегин, и Татьяна, и Ленский.  Поэтому, когда в «Невском альманахе» на

1829 год появились иллюстрации  А. Нотбека к роману, изображающие

Онегина и автора, которому приданы были черты портретного  сходства с

самим Пушкиным, тот откликнулся  язвительной эпиграммой: 

 

 

 

Вот перешед чрез мост Кокушкин,

Опершись задом о гранит,

Сам Александр Сергеевич  Пушкин

С мосье Онегиным стоит.

 

 Образ автора помогает  глубже понять характеры 

Онегина и других героев романа, существенно расширяет представления 

читателей об изображаемой в романе жизни России в 20-е годы XIX  века,

потому что Пушкин является одним из ярчайших носителей и  выразителей 

передового общественного  сознания своего времени, реформатором русской 

литературы и русского литературного языка.

Образ автора играет в романе такую же определяющую (если не

большую) роль, как и главные  герои романа.

 

Образ Евгения  Онегина

 

  Дав герою имя Евгений  и фамилию Онегин, Пушкин сразу  вывел его за

пределы реального, жизненного пространства. Имя Евгений сатирически 

связывалось с литературным образом молодого дворянина, «пользующегося

привилегиями предков, но не имеющего их заслуг». Фамилия Онегин  –

подчеркнуто «вымышленная» (не указывает на родовое владение или 

крупные реки в пределах родовых вотчин). Едва дав герою  «литературное»

прозвание, Пушкин тут же соотнес его с живыми людьми 1820-х  годов:

Евгений знаком с Кавериным, он «второй Чаадаев»; на дружеской  ноге и с

автором романа (хотя образ  автора лишь условно совпадает с  личностью 

Пушкина). 

Но, связав Евгения Онегина  с живой жизнью, Пушкин отказался  проводить 

параллели между его судьбой  и судьбами реальных людей, «прототипов».

«Второй Чаадаев»  отражен  в многочисленных литературных зеркалах,

подчас взаимоисключающих. Онегин сравнивается то с авантюрным героем

романа  Ч. Метьюрина «Мельмот-скиталец» (также начинающегося поездкой

Мельмота к больному дяде), то с разочарованным Чайд Гарольдом Дж.

Г.Байрона и др. Так  достигается замечательный оптический эффект: образ 

героя свободно перемещается из жизненного пространства в литературное и

обратно: он ускользает от однозначных  характеристик.

 

«Какое низкое коварство

Полуживого забавлять,

Ему подушки поправлять,

Печально подносить лекарство,

Вздыхать и думать про  себя:

Когда же черт возьмет тебя!»

 

Так думал молодой повеса,

Летя в пыли на почтовых,

Всевышней волею Зевеса

Наследник всех своих родных.

Друзья Людмилы и Руслана!

С героем моего романа

Без предисловий, сей же час

Позвольте познакомить вас:

Онегин, добрый мой приятель,

Родился на брегах Невы,

Где, может быть, родились вы

Или блистали, мой читатель;

Там некогда гулял и  я:»

 

С первых же строк чувствуется  весьма противоречивое отношение автора к своему герою.

В комментариях Лотман читаем: «Слово «повеса» имело в 1810-е гг. почти терминологическое значение. Оно применялось к кругу разгульной молодежи, в поведении которой  сочетались бесшабашная веселость, презрение к светским приличиям  и некоторый привкус политической оппозиционности».

 

«Судьба Евгения хранила:

Сперва Madame за ним ходила,

Потом Monsieur ее сменил.

Ребенок был резов, но мил.

Monsieur l’Abbé, француз убогой,

Чтоб не измучилось дитя,

Учил его всему шутя,

Не докучал моралью  строгой,

Слегка за шалости бранил

И в Летний сад гулять водил.»

IV

«Когда же юности мятежной

Пришла Евгению пора,

Пора надежд и грусти нежной,

Monsieur прогнали со двора.

Вот мой Онегин на свободе;

Острижен по последней моде,

Как dandy лондонский одет —

И наконец увидел свет.

Он по-французски совершенно

Мог изъясняться и писал;

Легко мазурку танцевал

И кланялся непринужденно;

Чего ж вам больше? Свет решил,

Что он умен и очень мил.»

 

В 1812 г., когда Онегин оказался «на свободе» (см. с. 481—482), французская прическа à la Titus сменилась английской короткой стрижкой. Модная щегольская прическа обходилась в ту пору недешево. (комментарий Лотман).

Как dandy лондонский одет... — Ориентация русских щеголей на английский дендизм датируется началом 1810-х гг. В отличие от петиметра XVIII в., образцом для которого был парижский модник, русский денди пушкинской эпохи культивировал не утонченную вежливость, искусство салонной беседы и светского остроумия, а шокирующую небрежность и дерзость обращения. Ср. в пушкинском «Романе в письмах»: «Мужчины отменно недовольны моею fatituté indolente, которая здесь еще новость. Они бесятся тем более, что я чрезвычайно учтив и благопристоен, и они никак не понимают, в чем именно состоит мое нахальство — хотя и чувствуют, что я нахал» (VIII, 54). Ср.: Бульвер-Литтон. С. 73. Слово «денди» появилось в английском языке в 1815 г. (Cochrane A. D. R. In the days of the dandies. London, 1906; Melville L. Beau Brummel. His life and letters. London, 1925). В русские словари попало впервые в 1847 г. (Словарь церковно-славянского и русского языка, составленный Академией наук. 1847. Т. 1), и еще в начале 1820-х гг. воспринималось как необычный неологизм. Ср. запись в дневнике Байрона в 1821 г.: «Некий щеголь (слово „денди“ тогда еще не появилось) пришел в кофейню П[ринца] У[эльского] и сказал жеманно: „Официант, подайте желе и стакан глинтвейна и протрите мою тарелку душистым луком“. Какой-то морской офицер немедленно спародировал во весь голос: „Официант, подайте стакан чертовски крепкого грога и потрите мне... кирпичом!“» (Байрон Дж. Дневники. Письма. М., 1963. С. 256). П трижды подчеркнул стилистическую отмеченность слова «денди» в русском языке как модного неологизма, дав его в английской транскрипции, курсивом и снабдив русским переводом, из чего следует, что отнюдь не каждому читателю оно было понятно без пояснений. Еще в середине XIX в. слово «денди» воспринималось как отчетливый варваризм. Д. Н. Бегичев во фразе: «Неизвестный мне провинциальный денди» — выделил его курсивом, хотя и дал уже в русской транскрипции (Бегичев Д. Н. Записки губернского чиновника // Сто русских литераторов. СПб., 1845. Т. 3. С. 405).

— Он по-французски совершенно... И кланялся непринужденно... — Перечислены  признаки, по которым светская элита  отграничивала людей своего круга  от «чужих». Ср. в повести Л. Н. Толстого «Юность»: «Мое comme il faut состояло, первое и главное, в отличном французском языке и особенно в выговоре. Человек, дурно выговаривавший по-французски, тотчас же возбуждал во мне чувство ненависти. „Для чего же ты хочешь говорить, как мы, когда не умеешь?“ — с ядовитой насмешкой спрашивал я его мысленно. Второе условие comme il faut были ногти, длинные, отчищенные и чистые; третье было уменье кланяться, танцевать и разговаривать; четвертое, и очень важное, было равнодушие ко всему и постоянное выражение некоторой изящной, презрительной скуки» (гл. «Comme il faut»). Интересно полное совпадение неписанного кодекса светского поведения у Толстого и у Значение французского языка как своеобразного социального пароля ясно чувствовал происходивший из крепостных А. В. Никитенко: «...знание французского языка служит как бы пропускным листом для входа в гостиную „хорошего тона“. Он часто решает о вас мнение целого общества» (Никитенко А. В. Дневник. В 3 т. М., 1955. Т. 1. С. 11). Показательно, что тот же Л. Н. Толстой, саркастически изобразивший нормы comme il faut, заставил в «Войне и мире» разночинца и семинариста Сперанского «с очевидным затруднением» выговаривать по-французски, «говоря еще медленнее, чем по-русски» (т. 2, ч. III, гл. 5). Это тем более любопытно, что французский язык реального Сперанского был безукоризнен. Лично знавший его И. И. Дмитриев отмечал, что он мог «говорить и писать по-французски бегло и правильно, как на отечественном языке» (Дмитриев-2. С. 114).

 

Искусство непринужденных поклонов вырабатывалось в результате длительного  обучения. Танцмейстер Л. Петровский в специальной главе о поклонах писал: «При появлении в общество незнакомца, прежде, нежели узнают о  его достоинстве, обращают внимание на вид его и движения. — Как  в походке, так и в поклонах — разные способы <...> человек  благовоспитанный сам знает, где  и какой поклон сделать должно. От тех, которые никогда не обращали внимания, как прилично ходить, сидеть, кланяться, ничего приятного ожидать нельзя» (Правила для благородных общественных танцев, изданные учителем танцеванья при Слободско-украинской гимназии Людвиком Петровским. Харьков, 1825. С. 25—26). Далее Петровский обращает внимание на непринужденность, как основное условие светского поклона. Он осуждает и раболепие («Иные людям кланяются ниже, нежели самому Богу...»), и щегольскую утрировку поклонов («поклоны, выходящие из меры естественности » — Там же. С. 27). «Натуральный» поклон он определяет так: «Если бы спросили меня, чем должно людям кланяться — спиною, грудью или корпусом? — отвечал бы: должно кланяться головою — это есть честь, которою обязаны старшим, равным и низшим; самая же разность сей чести или уважения покажет и оттенки поклона <...> Мужскому полу, держа себя прямо, поступить сколько нужно вперед, стать в первой позиции, наклонить голову на грудь, сгибая очень мало корпус, опустить свободно руки и, приняв прямое положение, стать или пойти далее, смотря по надобностям» (Там же. С. 27—28). Этому же вопросу уделяют большое внимание и другие наставники в области танцев: »Надобно примечать, что при входе производится три поклона один после другого <...> Надлежит примечать также, что при входе в зал, в котором находится великое собрание, не должно отдавать поклона каждой особе порознь <...> Дошедши ж к своему месту, прежде нежели сядешь, следует поклониться особам, кои подле случатся » (И. К.<усков> Танцевальный учитель... СПб., 1794. С. 5—6) (ср.: «С мужчинами со всех сторон / Раскланялся...» — 1, XXI, 8—9).

 

Длительные тренировки под  руководством профессиональных специалистов вырабатывали в воспитанном дворянине  умение свободно владеть своим телом, культуру жеста и позы, умение непринужденно  чувствовать себя в любой ситуации. Разночинец не был посвящен в тайны  искусства свободно выражать движением  и позой оттенки душевного  состояния, поэтому, попадая в светское общество, чувствовал себя «без языка», преувеличенно неловким. Ср. поведение  Мышкина (хоть и князя, но не аристократа) в салоне Епанчиных или рассказы современников о застенчивости  и неловкости Белинского (например, рассказ Герцена о том, как  Белинский от застенчивости перевернул на вечере у В. Одоевского столик и  бутылку бордо на белые панталоны  Жуковского) («Былое и думы», ч. 4, гл. XXV).

 

«Мы все учились понемногу

Чему-нибудь и как-нибудь,

Так воспитаньем, слава богу,

У нас немудрено блеснуть.

Онегин был по мненью многих

(Судей решительных и  строгих)

Ученый малый, но педант:

Имел он счастливый талант

Без принужденья в разговоре

Коснуться до всего слегка,

С ученым видом знатока

Хранить молчанье в важном споре

И возбуждать улыбку дам

Огнем нежданных эпиграмм.»

 

«Латынь из моды вышла ныне:

Так, если правду вам сказать,

Он знал довольно по-латыне,

Чтоб эпиграфы разбирать,

Потолковать об Ювенале,

В конце письма поставить  vale,

Да помнил, хоть не без  греха,

Из Энеиды два стиха.

Он рыться не имел охоты

В хронологической пыли

Бытописания земли:

Но дней минувших анекдоты

От Ромула до наших дней

Хранил он в памяти своей.»

VII

«Высокой страсти не имея

Для звуков жизни не щадить,

Не мог он ямба от хорея,

Как мы ни бились, отличить.

Бранил Гомера, Феокрита;

Зато читал Адама Смита

И был глубокой эконом,

То есть умел судить о  том,

Как государство богатеет,

И чем живет, и почему

Не нужно золота ему,

Когда простой продукт  имеет.

Отец понять его не мог

И земли отдавал в залог.»

Круг перечисленных тем  вполне оправдывал определение беседы как «мужественной»: Байрон в 1819—1820 гг., когда Онегин вел споры в  петербургских салонах, вызывал  воспоминания о «карбонарах», то есть карбонариях, итальянских революционерах-заговорщиках — в этот период он принимал активное и, вероятно, руководящее участие  в их движении. Манюэль Жак-Антуан (1775—1827) — французский политический деятель левого крыла, в 1818—1823 гг. депутат парламента; факт избрания его в самом конце 1818 г. составлял во время действия первой главы актуальную политическую новость. Однако имена эти сохраняли актуальность и в 1823 г., когда глава писалась: в начале августа Байрон высадился в Греции. С этим, как и с обсуждением греческого вопроса в декабристских кругах, связано колебание в формулировке 15-го стиха: «О карбонарах» или «о гетерии». Вариант 12-го стиха: «О Benjamin, о Манюэле» — приобретал особый смысл в связи с разговорами в декабристских кругах о необходимости международных контактов. В. С. Толстой на следствии показывал: «Действительно мне Аниньков говорил, что наше общество соединено <...> с французским, в котором начальники Manuel и Benjamin-Constan» (Декабристы. Новые материалы. М., 1955. С. 131). Жомини Генрих Вельяминович (1779—1869) — швейцарец, военный теоретик, французский генерал, перешел в русскую службу. Жомини ставил перед собой задачу обобщить военный опыт эпохи наполеоновских войн. В 1817 г. в Петербурге вышел русский перевод его книги «Общие правила военного искусства». Книга вызвала отклики в «Военном журнале», одним из издателей которого был близкий П Ф. Н. Глинка. Споры вокруг теоретических положений Жомини связаны со стремлением декабристов заменить в армии фрунтоманию интересом к военной науке.