Образ Петербурга в творчестве Александра Сергеевича Пушкина, Николая Васильевича Гоголя и Федора Михайловича Достоевского

«Сколько в нем разных наций, столько и разных слоев общества. Эти общества совершенно отдельны: аристократы, служащие чиновники, ремесленники, англичане, немцы, купцы – все  составляют совершенно отдельные круги, резко отличающиеся между собою…»  Вот эту топографию Петербурга, его  строгую чиновную и профессиональную иерархию и показывает писатель в  своих петербургских повестях. Гоголь раскрывает социальную «физиологию», нравы и быт этих «кругов», различных  сословных слоев общества.

Облик Петербурга, города «кипящей меркантильности», парадов, чиновников и раскрывает Гоголь. Его Петербург во многом отличен  от пушкинского Петербурга – «Медного всадника» и «Пиковой дамы» - с  его строгой прямолинейностью улиц и площадей, величием и красотой города, построенного дерзкой волей  преобразователя России – Петра I. Гоголь показывает Петербург мелких чиновников и «значительных лиц», бюрократических канцелярий и мрачных многоквартирных доходных домов, угрюмое бесчеловечие столицы, которое не в силах прикрыть блестящая, но «лгущая» «выставка» Невского проспекта. Это тот Петербург, который в дальнейшем в его острых социальных контрастах с такой взволнованной силой покажет в своих романах и повестях Достоевский. В письме к матери от 30 апреля 1829 года Гоголь писал о чуждом ему безнациональном характере столицы: «Петербург вовсе не похож на прочие европейские столицы или на Москву. Каждая столица вообще характеризуется своим народом, набрасывающим на нее печать национальности, - на Петербурге же нет никакого характера: иностранцы, которые поселились сюда, обжились и вовсе не похожи на иностранцев, а русские в сою очередь обыностранились и сделались ни тем ни другим». Вот против этого враждебного народу бюрократически-безнационального Петербурга, уродующего человеческие души, холодно-бесстрастного, подчинявшего все жизненные функции чину, «меркантильности», и выступил писатель в своих повестях, написанных в защиту «простого» маленького человека от ничтожной, бесплодной жизни, на которую обрекал город департаментов и власти чистогана.

«Невский проспект» - наиболее программная  повесть Гоголя, намечающая тот круг вопросов, к которым он неоднократно возвращается в цикле своих петербургских  повестей.

В «Невском проспекте» показан анатомический  разрез Петербурга, столицы самодержавно-крепостнической  империи, в которой с особенной  остротой пересекались противоречия тогдашней  действительности. Облик города –  не только фон, который оттеняет разыгрывающиеся  в нем события, он раскрыт в  своем социальном качестве, показан  в резких и непримиримых контрастах. Передавая эти контрасты, Гоголь рисует Петербург то в патетико-романтических  тонах, то в его будничной «физиологии», в его жестокой повседневности, приниженной  и бедственной жизни, которая  является уделом бедняка.

Невский проспект – это зеркало  столицы, отражающее ее контрасты. За блестящей  парадностью Невского проспекта  еще сильнее и трагичнее ощущается  изнанка жизни, ее безобразные и  мучительные стороны.

Невский проспект является «выставкой», местом для показа всего этого  наглого, пошлого, лицемерного, что  отличает обладателей чинов и  богатства. После двадцати часов  на Невском проспекте появляются те, кто отличается «благородством своих занятий и привычек», как  насмешливо говорит Гоголь, - люди, имеющие  «прекрасные должности и службы». «В это благословенного время  от двух до трех часов пополудни, - иронизирует  Гоголь, - которое может назваться  движущеюся столицею Невского проспекта, происходит главная выставка всех лучших произведений человека. Один показывает щегольской сюртук с лучшим бобром, другой – греческий прекрасный нос, третий несет превосходные бакенбарды, четвертая – пару хорошеньких  глазок и удивительную шляпку, пятый  – перстень с талисманом на щегольском мизинце, шестая – ножку в очаровательном башмачке, седьмой галстук, возбуждающий удивление, осьмой – усы, повергающие  в изумление». «Лучшие произведения человека» - это лишь внешние его  признаки – его одежда и черты  его наружности: щегольской сюртук, греческий нос, превосходные бакенбарды, усы, галстук, повергающие в удивление. За всем этим нет человека, его внутреннего  содержания – вернее, человек здесь  исчерпывается этими внешними, показными  чертами.

Итак, блеск и великолепие Невского проспекта – лишь видимость, лишь ложь и фальшь. За его парадною внешностью скрывается или трагическая судьба скромного труженика, или чудовищный эгоизм и пошлость преуспевающих  поручиков Пироговых. С беспощадной  резкостью Гоголь показывает картины  нищеты и падения, неизбежных спутников  большого города. С суровой простотой  написана обстановка грязного притона, в котором жила красавица Пискарева: «…жилище жалкого разврата, порожденного мишурною образованностью и страшным многолюдством столицы». «Мебели, довольно хорошие, были покрыты пылью; паук застилал своею паутиною лепной карниз», «голые стены и окна без занавес» - такова была грубая «существенность».

Тема призрачности, иллюзорности Невского проспекта отнюдь не означает романтической  отрешенности от действительности или  ее идеализации, как это было у  немецких романтиков. Для Гоголя «призрачность» и лживость Невского проспекта выражают самую реальность общественных отношений, несоответствие внешнего великолепия  и внутренней пустоты и бесчеловечности. Поэтому-то столь часты в повести  образы, подчеркивающие эту призрачность, неуловимость, эфемерность Невского проспекта: вечернее освещение, искусственный  свет ламп придают всему «какой-то заманчивый, чудесный свет». Именно в  эту пору Пискарев принимает свою незнакомку за «Перуджинову Бианку»: ведь даже ее очаровательная улыбка, так  очаровавшая художника – результат  обманчивого света фонаря!

Эта мысль об обманчивости, иллюзорности той внешней красивости и эффектности, которая служит лишь для прикрытия  антигуманистической, жестокой, меркантильной  сущности Невского проспекта, выражена в конце повести: «О, не верьте этому  Невскому проспекту! Я всегда закутываюсь  покрепче плащом своим, когда иду  по нем, и стараюсь вовсе не глядеть  на встречающиеся предметы. Все обман, все мечта, все не то, чем кажется. Вы думаете, что этот господин, который  гуляет в отлично сшитом сюртучке, очень богат? – Ничуть не бывало: он весь состоит из своего сюртучка…Он  лжет во всякое время, этот Невский  проспект, но более всего тогда, когда  ночь сгущенною массою наляжет на него и отделит белые палевые  стены домов, когда весь город  превратится в гром и блеск, мириады  карет валятся с мостов, форейторы  кричат и прыгают на лошадях и  когда сам демон зажигает лампы  для того, чтобы показать все не в настоящем виде».

Встреченная Пискаревым на Невском  проспекте красавица также является выражением этой призрачности, химеричности ставшего враждебным человеку города пол влиянием тлетворного воздействия  неумолимой дьявольской власти бессердечного  чистогана. Эта губительная сила развращает и уродует все то лучшее, прекрасное, лучшее, что есть в жизни  человека.

В «Невском проспекте» рассказ ведется  от лица автора, но этот авторский образ  постоянно изменяется, переключается  из высокой патетики в план иронической  насмешки. Авторский голос придает  повести эмоциональную напряженность, вносит те оттенки, ту оценку событий, которые раскрывают основной идейный  замысел «Невского проспекта». Панегирическое начало повести, ее пролог, утверждающий внешнее великолепия Невского проспекта, уже определяет двойственность, противоречивость видимого великолепия это «всеобщей  коммуникации Петербурга». В патетику повествования, изобилующего восторженными  эмоциональными восклицаниями, все  время включаются насмешливо-иронические  размышления автора о «чудных», «никаким пером, никакою кистью не изобразимых» усах, о дамских талиях, «никак не толще бутылочной шейки». «Боже, какие  есть прекрасные должности и службы! Как они возвышают и услаждают  душу!» - казалось бы, в полном восторге восклицает автор по поводу чиновников, которые служат в иностранной  коллегии и «отличаются благородством  своих занятий и привычек». Однако автор тотчас прибавляет: «Но, увы! Я  не служу и лишен удовольствия видеть тонкое обращение с собою  начальников». Эта авторская ирония становится все откровеннее, его  восхищение приобретает язвительный  характер. Говоря о «необыкновенном  благородстве» и «чувстве собственного достоинства» людей, прохаживающих  по Невскому проспекту, автор заключает: «Тут вы встретите тысячу непостижимых характеров и явлений. Создатель! Какие  странные характеры встречаются  на Невском проспекте! Есть множество  таких людей, которые, встретившись с вами, непременно посмотрят на сапоги ваши, и если вы пройдете, они  оборотятся назад, чтобы посмотреть на ваши фалды. Я до сих пор не могу понять, отчего это бывает. Сначала  я думал, что они сапожники, но, однако же, ничуть не бывало: они большею  частию служат в разных департаментах, многие из них превосходным образом  могут написать отношение из одного казенного места в другое; или, же люди, занимающиеся прогулками, чтением  газет по кондитерским, - словом, большею  частию все порядочные люди». Эти «порядочные люди» на самом деле являются праздными бездельниками и лицемерами!

Маленький, робкий чиновник Акакий Акакиевич, главный герой повести «Шинель», имел в своей жизни мечту, ради которой он ревностно служил в  одном департаменте. Его мечта  – приобрести шинель. Это ему  удалось. Но недолго пришлось ему  порадоваться своему счастью. «Какие-то люди с усами» отняли его сокровище  на бесконечной площади. Темная ночь Петербурга на его беспредельных  просторах погубила маленького человека.

«Бедная история наша неожиданно принимает  фантастическое окончание». У Калинина моста мертвец, в виде чиновника, искал утащенную шинель, и отбирал  у прохожих. Это и на правду похоже; можно и в газете прочесть –  в дневнике происшествий. Однако робкий Акакий Акакиевич превращен этим окончанием в призрак. Гоголь создал образ жертвы огромного и холодного  города, безучастного к маленьким  радостям и страданиям своих обитателей. Уже Пушкин поставил эту проблему. Но он утвердил правду «нечеловеческой  личности», ее великой миссии – возглавлять  Империю. Ничтожен перед ней «взбунтовавшийся раб», поднявший дерзко руку на Медного  Всадника: «Ужо строитель чудотворный!»  У Гоголя мы, таким образом, находим  ту же тему, но мотив «бунта» отсутствует. Здесь показано полное смирение маленького человечка. И симпатии его склонились всецело в сторону жертвы. Гоголю нет дела до большой жизни провиденциального  города, который ради своих неведомых  целей обезличивает своих обитателей, губит их, как власть имущий. Тема, выдвинутая Пушкиным, пересмотрена Гоголем, и осужденным оказался город. Гоголю осталось Неведомо величие Петербурга; Медного Всадника в его творчестве не найти. Мощный дух последнего надолго  покинул город Петра.

Петербург – оборотень.

В истории мирового романа Федору Михайловичу Достоевскому (1840 – 1881) принадлежит одно из первых мест. Его  творчество обогатило художественное самосознание человечества и являлось громадным вкладом в развитие реализма в мировом искусстве. Великий  художник-гуманист, он неустанно обличал  социальную дисгармонию буржуазного  мира и его тлетворное влияние  на человеческую душу.

У Достоевского был необычайный  талант: его отличала особенная чуткость к страданиям униженных людей, оскорбленных, возмущенных социальной несправедливостью. Это был гениальный художник-психолог и великий социальный писатель. Достоевский  однажды сказал, что произведения Гоголя «давят ум глубочайшими непосильными вопросами, вызывают в русском уме  самые беспокойные мысли». Но, пожалуй, с еще большим правом мы можем  отнести эти слова к романам, повестям, публицистике самого Достоевского. В нравственных терзаниях его  героев, в их стремлении осмыслить  современные им общественные отношения  преломились острейшие социально-политические проблемы эпохи. Многие из них сохранили  свою остроту и в настоящее  время, и потому романы и повести  Достоевского до сих пор продолжают возбуждать жаркие споры читателей  и критиков.

У нашего великого романиста свой образ Петербурга, глубокий и значительный. Раскрытие его чрезвычайно существенно  для понимания Достоевского. Но этот образ не есть продукт его свободного творчества. Он рожден, а не сотворен. Все впечатления петербургской  жизни, порожденные пейзажем города, его белыми ночами и туманными  утрами, его водами и редкими садами, великой суетой сует северной столицы, - все эти впечатления наслаивались одно на другое, перерабатывались в  горниле бессознательного и нашли  свое воплощение в рожденном гением образе.

Значительная часть жизни Достоевского протекла в северной столице. Различные  уголки нашего города были свидетелями  ее внешних и внутренних событий.

Долгая жизнь в Петербурге отразилась на творчестве Достоевского  и северная столица получила в нем цельное и многообразное отражение.

Характеристике образа Петербурга следует предпослать беглое начертание его топографии в произведениях  Достоевского, отметить те места, которые  упомянуты на страницах его личного  литературного наследия.

К примеру возьмем обзор района у Исаакиевского собора, столь  выразительно определяющего облик  Петербурга.

На Исаакиевскую площадь выходит  Конногвардейский бульвар. На нем разыгрывается  сцена встречи Раскольникова  с подвыпившей, опозоренной девочкой. На нем находилась кондитерская Миллера, описанием которой начинается роман  «Униженные и оскорбленные».

«Посетители этой кондитерской большею  частью – немцы. Они собираются сюда со всего Вознесенского проспекта; всё хозяева различных заведений: слесаря, булочники, красильщики, шляпные  мастера, седельники, - всё люди патриархальные в немецком смысле слова. У Миллера  вообще наблюдалась патриархальность. Часто хозяин подходил к знакомым гостям и садился вместе с ними за стол, причем осушалось известное  количество пунша. Собаки и маленькие  дети хозяина тоже выходили иногда к посетителям, и посетители ласкали  и детей и собак. И когда  гости углублялись в чтение немецких газет, за дверью, в квартире хозяина, трещал августин, наигрываемый на дребезжащих  фортепьянах старшей хозяйской  дочкой, белокуренькой немочкой в  локонах, очень похожей на белую  мышку. Вальс принимался с удовольствием».

В этой спокойно описанной картине  быта полного «благообразия» и сытого довольства живо обрисована одна из характерных  сторон Петербурга, отмеченная еще  раньше Пушкиным и Гоголем. Кто не помнит петербургского утра, на фоне которого несколькими словами увековечена  немецкая булочная:

И хлебник, немец аккуратный,

В бумажном колпаке, не раз

Уж открывал свой вас-ис-дас.