Поэзия Гейне

Поэзия Гейне 

Введение

Генрих Гейне по праву  считается одним из самых талантливых  поэтов и философов Германии всех времен. И, как говорится, все хорошие  философы хороши по-разному, все плохие – плохи одинаково. Гейне - один из тех, кто не только покорил свое время, но и вторгся глубоко в будущее, став духовным наставником человечества. Ни до, ни после него не было поэта-философа хотя бы отдаленно напоминающего  Гейне, хотя у него были предки и  продолжатели традиции. Сам Гейне, оглядываясь  на пройденный им путь, очень точно  определил свое место в немецкой литературе. Он окрестил себя последним  поэтом романтизма и первым поэтом новой, революционной школы поэзии, признав, что после всех сокрушительных ударов, нанесенных им христианско-рыцарскому романтизму, он сам порой скучал по голубому цветку романтики, правда, в новой, “предельно дерзкой форме  современного юмора”. Он был новатором, первопроходцем в том единственном значении этого слова, которое предполагает синтез традиции и нововведений.

1. "Мир раскололся пополам" 

Останься Гейне автором  одной лишь “Книги песен”, своего лирического  первенца, он с полным правом вошел  бы в круг величайших поэтов Германии.

Вместе с тем этой романтической, хотя и далеко не безобидной, книгой он, к удовольствию ее либеральных  поклонников, ревнителей общественного  спокойствия, не вызвал бы против себя Столетней войны, отголоски которой  слышны еще сегодня. В этой ожесточенной войне кондотьеров реакции и  мракобесия, вроде Меттерниха и Геббельса, с кинжалом в одной руке и факелом  в другой, всегда окружали сонмы  вооруженных перьями подручных. Втайне вздыхая над страницами гейневских песен о любви, соловьях и розах, они гласно предавали анафеме и распинали на каждом журнальном кресте “совсем другого” Гейне - бунтовщика, врага порядка, хулителя всего “священного”. Одним словом, того Гейне, который, презрев обещанное ему всеобщее благорасположение при жизни и бестревожный сон в могиле, когда пришел срок социальных битв, отважно перевооружился, сменив “золотую лиру на тугой лук и смертоносные стрелы”.

Сверкать я молнией  умею,  
Так вы решили: я-не гром.  
Как вы ошиблись! Я владею  
И громовержца языком.

И только нужный час настанет,-  
Я должен вас предостеречь:  
Раскатом грома голос грянет,  
Ударом грозным станет речь.

Он с честью выполнил свой долг. “И когда в 1843 году молодой  философ и революционер Карл Маркс впервые встретился с маститым и прославленным поэтом, он мог уже видеть в нем образец того типа писателя, какого требовало время: они стали друзьями и соратниками”. По свидетельству Лафарга, “Гейне и Гете, которых Маркс в разговоре часто цитировал, он знал наизусть”. Он знал наизусть и цитировал не только громоподобные стихи Гейне той поры, когда дух его сатиры носился над “хаосом” немецкой политической поэзии и бунтовской философии, но и тихогласные мелодии “Книги песен” и “Новой весны”.

“Однажды Гейне сказал, что мир раскололся пополам, и  трещина прошла по его сердцу, сердцу поэта, которое есть центр мира” . В самом деле, великому философу было суждено стать средоточием стремительной, неустойчивой, переходной эпохи, когда в мире завершался цикл антифеодальных революций, но прежде чем капитализм очистил себе дорогу от обломков средневековья, он оказался перед лицом нового, им же порожденного врага - пролетариата, единственно революционного класса, который угрожал существованию самих основ буржуазного общества. При этом, чем ближе к поворотному моменту - революции 1848 года, тем очевиднее становился отход буржуазной демократии от ее прежней революционности, тем решительнее возвещала о себе молодая, созревшая в классовых боях пролетарская демократия.

Оказавшись в самом  водовороте общеевропейских событий  и идейных волнений, Гейне, обладавший отзывчивым сердцем поэта, прозорливым  умом мыслителя и острейшим пером  мастера, чувствовал сильнее, понимал  глубже, видел дальше всех своих  немецких сверстников и сумел  с большей мощью, чем все они  вместе, отразить свой век, его величие  и слабости и в то же время с  покоряющей откровенностью раскрыть противоречивый мир собственной души, ее взлеты и падения, радости и муки. Он никогда не выжидал, когда события или новые идеи отодвинутся на достаточное расстояние, чтобы их можно было, как большую картину, рассмотреть издалека. Стремясь идти в авангарде времени, он умел схватывать существеннейшие приметы и самое дыхание каждодневно творимой истории.

2. Художник 

Во всем, что писал Гейне, от нежной песни до газетной статьи, кипит мощный поток лиризма, звучит голос внутренне раскованной, познавшей  себя личности, художника-революционера, который, говоря о времени, не прячется за его широкой спиной, но с сознанием  своего права говорит и о себе, кого оно избрало своим певцом, глашатаем и судьей. Свое оружие - слово - Гейне недаром назвал “певучим пламенем”: это пламя, которое, подобно естественному огню, и светит, и греет, и сжигает.

С этим связано еще одно счастливейшее свойство философского дарования Гейне: в своей поэзии он с удивительной последовательностью  и полнотой воплотил не только все  этапы целой исторической эпохи, но и все возрасты собственной  жизни: юность, зрелость, старость в  их неподдельной физической и духовной сущности; причем, не однажды, особенно в стихах последних лет, когда  Гейне был уже неизлечимо болен, он поднимался до подлинного трагизма, но зато никогда не казался смешным  или жалким, как это бывает с  теми, кто тщится предстать в возрасте давно пережитом или еще не близком. Сознание и чувства Гейне, нередко спорившие друг с другом в решении этой огромной задачи - поэтического воссоздания жизни  художника, дружно трудились над  тем, чтобы он неизменно оставался  самим собой. Справедливо писал  Генрих Манн, что “когда к истрепанным  томикам Гейне обращается зрелый человек, он находит в нем зрелого  человека, как юноша находит в  нем юношу, ибо каждый возраст  одинаково ему присущ и узнает себя в нем”.

Своей “лирической юностью” называл Гейне “Книгу песен” (1827) - поэтическую хронику его первого  творческого десятилетия. Создавалась  она в годы жестокой реакции, сковавшей, после крушения наполеоновской империи, все европейские страны, в особенности отсталую полуфеодальную дворянско-поповско-чиновничью Германию.

С самого начала работы над  будущей книгой Гейне сознательно  ставил себе цель быть оригинальным, выработать свой поэтическо-философский стиль. Разъясняя в одной ранней статье свое представление о романтизме, он бросил вызов реакционным романтикам, выдвинув два радикальных требования: изгнать из поэзии христианско-рыцарский  дух и отказаться от смутной, туманной, призрачной образной формы. “Образы, которым  надлежит вызывать подлинные романтические  чувства, должны быть столь же прозрачны  и столь же четко очерчены, как  и образы пластической поэзии”. “Вся “Книга песен” станет широкой ареной борьбы Гейне за демократический  романтизм” .

Обычно принято говорить о мрачном тоне “Книги песен” и  пессимизме ее автора. Спора нет, свинцовые  тучи “арестованного времени” не прошли мимо Гейне, и черная тень их лежит  на его стихах. Стихотворный цикл “Сновидения”, которым открывается первый раздел - “Юношеские страдания”, - не только дань начинающего поэта традиции немецких романтиков, рассматривавших мир  сквозь кошмарно-фантастическую призму ночной мглы, но живой стон одинокой, бесприютной, оскорбленной души философа-плебея.

Сквозной темой книги, ее ведущей осью является неразделенная  любовь. Строгий отбор поэтического материала и вдумчивое его  расположение превратили стихотворный сборник в своеобразную лирическую повесть, внешне завершенную, внутренне  единую и динамичную, в которой  каждый из четырех разделов ощущается  как ступень в развитии любовного  сюжета, как стремительное восхождение  всей поэтической системы к просторам  реализма. С каждой страницей “повести”  все отчетливей проступает живой, многогранный образ ее лирического героя. Не беспечно веселый подмастерье народной песни, ставшей животворным источником гейневской философии, а современный образованный и мыслящий молодой человек смотрит на нас широко раскрытыми то печальными, то озорными глазами, юноша с пылким и беспокойным сердцем, распахнутым и для радости бытия, и для чужого горя, сердцем, жаждущим счастья и борьбы, но обреченным на одиночество и страдания в этом темном филистерском царстве господ и рабов.

Сходство между героем и его творцом очевидно, ибо  философ создавал его по собственному образу и подобию. Обоим тесно  и душно в мире, где справляют  свой маскарад “рыцари, монахи, государи”. Оба хотели бы бороться, но еще не свершились желанные сроки: вокруг - сумерки, страх и безмолвие. Оба парят  в небе сладостно-утешительной мечты, но это романтическое небо - иллюзорное убежище для слабых духом, золотой  сон с безрадостным пробуждением.

Остается любовь - неотчуждаемый  дар молодости; остается упоение  хмелем первой, чистой страсти, со смехом и слезами, горькой радостью и  светлой скорбью, - всем, что люди называют счастьем.

Но в этом мире и любовь - трагедия. Она заключается не в  том, что ныне, как тысячу лет назад, действует стихийный закон естества, когда 

Юноша девушку любит,  
А ей полюбился другой  
Но тот - не ее, а другую  
Назвал своей дорогой

За первого встречного замуж  
Девушка с горя идет,  
А юноша тяжко страдает,  
Спасенья нигде не найдет.

3. Любви все гении покорны 

Старая, но вечно новая  история. С каждым она хоть раз  в жизни случилась, и поэтому  лирический рассказ о ней заставляет сердце одного дрогнуть еще не утихшей  болью, сердце другого - грустью ожившего воспоминания. “Себе самому и всем жертвам этого недуга Гейне в  таком случае дает простой совет: забудь ее и полюби другую" . Вот если недуг повторился, тогда это уже горе, но и против него есть лекарство: посмейся над собой, дай ему раствориться в смехе:

Тот, кто любит в первый раз,  
Хоть несчастливо, тот - бог;  
А кто любит во второй  
Безнадежно, тот - дурак.

Я - дурак такой: люблю я  
Без надежды вновь.  
Смеются Солнце, месяц, звезды, с ними  
Я смеюсь - и умираю

С другой стороны, в голове влюбленного философа-поэта, опьяненной близостью “милой”, соловьиной ночью, ароматом цветов, бьется мучительно трезвая  мысль, что между ним, простолюдином, и его “жестокой” избранницей  сердца стоит не вечный закон взаимного  притяжения, а закон социальный, отделивший каменной стеной отчуждения всех благоденствующих от обездоленных. В этом трагедия современной любви.

В романтическую ткань  книги время от времени вплетаются стихотворения, которые раскрывают этот социальный мотив, озаряя своим  уже не призрачным, а реальным светом печальную повесть о не осуществившейся  любви. Вместе с “Фреско-сонетами”, балладами “Гренадеры” и “Валтасар”, со многими космическими метафорами “Северного моря” они напоминают нам о том, что за поэтом-волшебником, неподражаемым певцом любви, стоит суровый, с гневно сжатыми губами поэт-гражданин, решивший освободиться от великого груза сердечных страстей и выйти на ратное поле жизни.

Смело ломая окаменевшие  традиции романтизма, не выходя при  этом из его русла, Гейне ломал  и самого себя.” В этой двойной борьбе он пускает в ход сильнейшее свое оружие - иронию. Она - не озорство, не надуманный прием". Во всех ее гранях - саркастическая, юмористически добродушная, исполненная горечи или грусти - она вырастает из самых глубин его противоречивого духа, из столкновения живущего в нем бойца, порывающегося к реальному действию, и романтика, вынужденного предаваться мечтательному созерцанию. В лирическую стихию “Книги песен” ирония входит не как чуждое ей начало, а как ее живой фермент, призванный стоять на страже того, чтобы поэзия, рожденная в разорванном, дисгармоническом мире, сама, вопреки правде жизни, не превратилась во всепримиряющую гармонию, чтобы чувства философа, стремящегося в романтическую высь, и критический разум, стоящий на почве земной действительности, не теряли друг друга из вида. В “сентиментально-коварных” песенках Гейне ирония то звучит как вторая, насмешливо диссонирующая мелодия, то неожиданно взрывается в финале, разрушая так любовно и бережно возведенное здание мечты.

В иронии Гейне таится не только разрушительная, но и созидательная  сила. С помощью иронии он преодолевает свою одержимость одной страстью с ее трагической безысходностью, формирует в себе нового человека, свободного от моральной скверны  старого общества и готового идти навстречу своей тяжелой, но единственной судьбе. Вместе со своей обоюдоострой иронией он отрывается от романтической  созерцательности и учится видеть мир  глазами реалиста.

Действительно, после “Лирического интермеццо”, где действие любовной повести все еще происходит во сне или в тайниках души, окутанной  дымкой, в разделе “Опять на родине”  нам предстает в графически четких линиях немецкий город, его реальные обитатели, да и сама возлюбленная поэта  выходит наконец из тумана, и оказывается - она не королевская дочь, не безликая в своей многоликости красавица, а обыкновенная женщина, к тому же еще несчастная, обремененная нуждой и житейскими заботами.

В великолепно-грандиозных  “эпиграммах” “Северного моря”, венчающего книгу, перед нами неожиданно распахивается  такая ширь пространства и времени, что человеку, кажется, в пору растаять в ней. Но именно здесь, оставшись один на один со своими думами, со всеми стихиями природы, столь созвучными его душе, поэт сам обретает рост и голос исполина.” В метрически-вольных, как море, стихах, овеянных всеми ветрами, пропитанных соленой влагой прибоя, то убаюканных штилем, то вздыбленных штормом, ведет он раздумчивые и веселые беседы с небесными светилами, со своими собратьями древними эллинами и их вечно прекрасными очеловеченными богами". В этом одухотворенном, величественном, всегда юном организме природы все сущее, от цветка до галактик, равноценно и равноправно.

Стихи “Северного моря”, прозвучавшие как гимн торжествующей молодости, были предвестьем нового, оптимистического восприятия жизни и любви у  Гейне. Оно сказалось во втором сборнике его лирики “Новая весна”, последней  книге, созданной поэтом на земле  своей родины. Он оставил позади юность, пропев ей прощальную песню  в стихах этой книги, но взял с собой  в новую дорогу окрепшее мужество, свободу духа и решимость стать  солдатом в “общественной войне  человечества”.

Чуть не в каждой галерее  
Есть картина, где герой,  
Порываясь в бой скорее,  
Поднял щит над головой.

Но амурчики стащили  
Меч у хмурого бойца  
И гирляндой роз и лилий  
Окружили молодца.

Цепи горя, путы счастья  
Принуждают и меня  
Оставаться без участья  
К битвам нынешнего дня.

“Сквозь лирическую поэзию Гейне, этот сплав чувственности  и целомудрия, пробивается одна мысль, которая поднимет голос в его  первой прозаической книге “Путешествие по Гарпу”, а в дальнейшем станет сердцевиной его философских и социальных воззрений - возмущенная мысль о том, что аскетическая мораль христианской религии с ее требованием обуздания “греховной” плоти ради спасения “вечной” души в корне враждебна самой природе человека, его естественному стремлению наслаждаться радостями земного бытия, не ожидая небесных благ”. Все любимые наставники Гейне, от гуманистов Возрождения до сенсимонистов и “великого язычника” Гете, внушали ему, что человек - высшее творение природы, более высокое, чем сам бог, которого он же придумал, и создан он для счастья на земле.