Ранняя лирика И.Бродского. Ссылка поэта

 

Спи! У истории русской страницы

хватит для тех, кто в пехотном строю

смело входили в чужие столицы,

но возвращались в страхе в свою.

 

Поражает спокойная взвешенность оценки эпохи, смешавшей солдатский подвиг и народное унижение. Поэт говорит, не считая нужным припоминать факты, объяснять, почему же Жуков окончил «дни свои глухо в опале». Болью наполнено пронзительное замечание о том, что советские солдаты смело входили в чужие столицы, но возвращались в страхе в свою.

Наконец, Бродский прямо говорит о том, что «спасший родину» Жуков кончил свои дни «в опале» (после войны прославленный полководец не раз оказывался в немилости у партийно-государственной верхушки; от должности главнокомандующего в 1946 г. его освободил Сталин, от обязанностей министра обороны в 1957 году — Хрущёв; Брежнев лично редактировал его воспоминания):

 

Воин, пред коим многие пали

стены, хоть меч был вражьих тупей,

блеском маневра о Ганнибале

напоминавший средь волжских степей.

Кончивший дни свои глухо, в опале,

как Велизарий или Помпей.

 

 

Но и сквозь властную убеждённость, стихотворение звучит плачем. Именно звучит! С первой строки, в которой — мерная поступь похоронной колонны; затем вторая строка, обрамлённая (как траурной рамкой) траурным звуком — звуком трубы, подсказанным и самой рифмой. Поэт сожалеет, что этот звук не достигает его слуха.

Впрочем, мужественная и торжественная интонация заимствована, и откуда — не вызывает сомнения: из державинской оды «Снигирь», написанной на смерть А.В.Суворова:

 

Бей, барабан, и, военная флейта,

громко свисти на манер снегиря.

 

И.Бродский заставляет не только здесь, но часто (если не всегда) много припоминать, а  наиболее основательная подсказка — сам стих. Даже не будь в стихотворении державинской цитаты, достаточно собственного поэтического впечатления, достаточно порой одного эпитета, как, например, того, что дан в первой  строфе — «пламенный» Жуков! И мы возвращаемся и в мир русской оды, в XVIII век, а через него — в мир европейской классики, за которым общая культурная родина — античность.

Таким образом, лишний раз подтверждается кровная связь поэта с русской культурой, причём с такими её реалиями, которые мы начинаем забывать.

 

 

 

 

Большую часть своей творческой жизни Бродский прожил в англоязычном мире. Впрочем, эта фраза, верная для других уехавших, неверна для него: он прожил в культуре, овладев языком настолько, чтобы писать на нём сначала прозу, а затем и стихи. Порой возникает ощущение, что он стесняется своего русского происхождения. На вопрос интервьюера, что чувствует поэт, живущий в чужой стране, но продолжающий писать на родном языке и думает ли он перейти на английский, Бродский уверенно заявил: «Что касается изящной словесности, — это определённо не так. Что до прозы, — это, о, Господи, полный восторг, конечно. И я ужасно рад… Когда приходится писать на иностранном языке, это подстёгивает. Может, я переоцениваю своё участие в русской литературе (именно участие), но мне это в общем надоело». Таков итог, к которому пришёл пятый русский Нобелевский лауреат.

Большинство писавших о Бродском-поэте отмечали его тягу к повествовательности, виртуозное владение стихом, набегающие, словно волны, и несколько монотонные ритмы, а также служение «поэзии ради поэзии». Интересно понимание Бродским назначение поэта: «То, что мы называем голосом Музы, на самом деле — диктат языка… писатель — орудие языка». И именно способность почувствовать подобные языковые течения, потребность говорить, даже не слыша ответного отклика, стремление положить свой ряд кирпичиков в строительство этой Вавилонской башни слов, которая никогда не будет достроена, позволили поэту сохранить свою самостоятельность и самобытность, даже будучи оторванным от огромных читательских масс родной страны:

 

Эти слова мне диктовали не

любовь и не Муза, но потерявший скорость

звука пытливый, бесцветный голос;

я отвечал, лёжа лицом к стене.

 

«Как же ты жил в эти годы?» — «как буква «г» в «ого».

 

Его стихи пространны и являют собой редкий в русской поэзии пример монументализма. Бродский находит новый жанр — большое стихотворение («Большая элегия Джону Донну», «Холмы», «Исаак и Авраам»). По словам историка и поэта Якова Гордина, «это не поэмы. Это развёрнутые на огромном пространстве стихотворения… Нужны, может быть, утомительные длинноты, завораживающие. Это некая новая магия. Это тоже имеет отношение к проблеме языка, к проблеме повторов, к проблеме протяжённости такого чисто языкового пространства, когда даже уже и смысл не явен, а играют роль сами по себе слова, фонетика, ритмика и т. д. Тут можно вспомнить одический стиль Ломоносова». Здесь стоит добавить, с одной только существенной разницей, что Ломоносов во всём остальном, кроме «пространства», является полным антиподом Бродского, ценя в поэзии прежде всего смысл, подчинив Музу интересам державной России и воспевая её вождей.

Бродский удивительно вольно обращается с поэтическими размерами, очень любит разрывать предложения, иронически и неожиданно делая ударения на словах, как будто не несущих основной смысловой нагрузки:

 

Полдень в комнате. Тот покой,

Когда наяву, как во

сне, пошевелив рукой,

не изменить ничего.

 

Но он насквозь ритмичен, ритм его и сух и чёток, как метроном. Бродский бесцеремонен с пространством, но все его стихи —  организация и наполнение смыслом времени, это ужас и наслаждение, и азарт войны. И мудрое смирение перед тем, чем нельзя овладеть и чему невозможно сдаться:

 

Мне всё равно —  где, имеет смысл — когда.

 

Бродский — поэт не столько эмоций, сколько мыслей. От его стихов остаётся ощущение неспящей, неостанавливающейся мысли. Он действительно живёт не где, а когда. И хотя в его стихах Древний Рим возникает не реже, чем советский Ленинград или Америка, «когда» Бродского всегда современно, сиюминутно. Он уходит в прошлое, чтобы ещё раз найти настоящее. Так, в «Письмах римскому другу» шумит Чёрное море, связывающее ссыльного Овидия Назона и изгнанника Бродского где-то в вечности, с которой обручены все поэты:

 

Нынче ветрено, и волны с перехлестом.

Скоро осень. Все изменится в округе.

Смена красок этих трогательней, Постум,

Чем наряда перемена у подруги.

 

Отдельная тема его стихов — Бродский и христианство. Поражает напряжённое, очень личное переживание поэтом библейских и евангельских сюжетов: жертвоприношение Авраама, Сретение, но особенно настойчиво повторяется Вифлеем, Рождество:

 

В Рождество все немного волхвы.

Возле булочной — слякоть и давка.

Из-за банки турецкой халвы

Производят осаду прилавка…

 

Богатые волхвы принесли чудесные дары младенцу, спящему в яслях. Бедные питерские волхвы несут случайные дары своим младенцам. Что общего?

… смотришь в небо — и видишь: звезда.

 

Оценки творчества Бродского колеблются в самом широком диапазоне — от восторга до отрицания. Белла Ахмадулина находит, что «Бродский и есть единственное доказательство расцвета русской поэзии». С другой стороны, отдающий должное таланту Бродского Е.Рейн не воспринимает его «такой всемирной звездой, новым Элвисом Пресли мировой литературы». Жёсткому разбору подверг Виктор Кривулин творчество Бродского, заявив, что его присутствие в русской поэзии свидетельствует о ее тупичке, о «состоянии затяжного кризиса». Дальше других в этом направлении пошел А.Солженицын: «Бродский — очень талантливый поэт, но характерно у него следующее: лексика его замкнута городским интеллигентским употреблением, литературным и интеллигентским. Это облегчает его перевод на иностранные языки и облегчает ему самому быть как бы поэтом интернациональным. И естественно, он пользуется на Западе таким большим успехом».

III

 

Многие стихи Бродского подсказывают прощальный  эпиграф. Можно брать почти наудачу. Особенно из поздних стихов, когда он сделал небытие своей темой, ибо жил ощущением покинутого пространства, оставленного телом и навсегда сохраняющего память о нем:

 

Навсегда расстаёмся с тобой, дружок.

Нарисуй на бумаге простой кружок.

Это буду я: ничего внутри.

Посмотри  на него — и потом сотри.

 

Из опыта изгнанничества развилось поэтическое зрение. Может быть, этот опыт позволил Бродскому взглянуть на русскую поэзию со стороны и исполнить свою судьбу в ней — быть завершителем. Завершить столетие, до конца которого он немного не дожил (умер поэт в 1996 г.).

С уходом далеко не каждого, даже великого поэта остаётся ощущение глобальной завершённости. Всё бывшее до себя завершил и всё идущее вослед начал Пушкин («наше всё»). Потом эта идея возникла со смертью Блока: от Пушкина до Блока —  выражение, ставшее формулой завершённости культурного периода. А со смертью Бродского?

Что-то, безусловно, кончилось в нашей литературной ситуации; какой бы ни была литература впредь, она уже никогда не будет играть той роли, которая ей выпала в России на протяжении двух веков, — быть центром духовной, общественной, политической жизни. Наверное, никогда прежней популярности не вернёт себе поэзия, во время «бума» 60-х г.г. собиравшая тысячные аудитории на стадионах и при этом интимно достигавшая слуху и сердца каждого.

Будет ли наша поэзия менее лиричной, исповедальной после Бродского, согласимся ли мы сами принять его опыт? Во всяком случае, поэзия Бродского — повод задуматься и подвести итоги.

24 мая 1980 года, в день своего сорокалетия, Бродский написал стихотворение, которое подвело итоги не только его собственной жизни за предшествующие годы, но в известной степени исканиям русской поэзии в области языка, поэтической формы, культурного и исторического контекста, художественной и этической свободы. Здесь не только судьба Бродского, но, в обобщении, судьба русского поэта вообще:

Я входил вместо дикого зверя в клетку,

выжигал свой срок и кликуху гвоздем в бараке,

жил у моря, играл в рулетку,

обедал черт знает с кем во фраке.

С высоты ледника я озирал полмира,

трижды тонул, дважды бывал распорот.

Бросил страну, что меня вскормила.

Из забывших меня можно составить город.

Я слонялся в степях, помнящих вопли гунна,

надевал на себя, что сызнова входит в моду,

сеял рожь, покрывал черной толью гумна,

и не пил только сухую воду.

Я впустил в свои сны вороненый зрачок конвоя,

жрал хлеб изгнанья, не оставляя корок,

позволял своим связкам все звуки, помимо воя;

перешел на шепот. Теперь мне сорок.

Что сказать мне о жизни? Что оказалась длинной.

Только с горем я чувствую солидарность.

Но пока мне рот не забирали глиной,

из него раздаваться будет лишь благодарность.

Безусловно, поэт и жизнью, и творчеством оплатил своё право на покоряющий душевным благородством итоговый вывод. Единственным долгом поэта перед обществом Бродский считает долг "писать хорошо". В сущности, даже не только перед обществом, но и перед мировой культурой. Задача поэта - найти свое место в культуре и соответствовать ему. Что, думается, Бродский с успехом сделал.

Использованная литература

 

1. Бродский И.А. Избранные стихотворения: 1957-1992. – М., 1994. – 496с.
2. Гордин Я. Странник / Предисловие к кн.: Бродский И. Избранное. М.: Третья волна, 1993. С. 5-18.
3. Егорова Н.В., Золотарева И.В. Поурочные разработки по русской литературе XX века. 11 класс. II полугодие. М.: «ВАКО», 2003, 336 с.
4. Журавлёв В.П. Русская литература XX века. 11 кл. Учеб.для общеобразоват. учреждений. В 2 ч. – М.: Просвещение, 2002. – 384 с.
5. Михайлов О.Н. От Мережковского до Бродского:Лит.Рус.Зарубежья: кн.для учителя. – М.: Просвещение, 2001. – с.330
6. Памяти Иосифа Бродского//Лит. газета.- 1996. – 2.02.1996.  
   
7. Русова Н., Шевцов В. Читаем русскую лирику. Хрестоматия с пояснениями. – Нижний Новгород: «Деком», 1996. – 250 с.
8. Якимчук Н. "Я работал – я писал стихи": Дело Иосифа Бродского//Юность.-1982.-№2.-с.80-87.  
    
    
   
9. Для подготовки данной работы были использованы материалы с сайта http://www.ed.vseved.ru/