Роман Рабле «Гаргантюа и Пантагрюэль»

И вот под предводительством  Пантагрюэля флотилия, состоящая  из 12 кораблей, отправляется в путь. На борту, помимо Пантагрюэля и Панурга, находится брат Жан, великий путешественник Ксеноман, наставник Пантагрюэля  Эпистемон, Гимнаст и другие утопийцы, а также сам автор этой правдивой истории мэтр Франсуа Рабле.

По пути они посещают множество  удивительных стран, сталкиваются с  различными опасностями, почти не вспоминая  о брачных намерениях Панурга. Автор  отправляется вместе с утопийцами в  это опасное путешествие не для того, чтобы узнать следует или не следует Панургу жениться, а для того чтобы своими глазами увидеть: куда идет мир? что сталось с порослями новой культуры в это тревожное и опасное время? можно ли еще спасти Телемскую обитель?

Флотилия Пантагрюэля  движется от одного острова к другому. И перед утопийцами начинают все  более отчетливо вырисовываться очертания мира, окутанного дурманом фанатизма, населенного призраками средневековья, которые, казалось, уже  утратили власть над умами людей. В фантастических гротескных образах предстает перед читателем царство мирского неразумия, корысти, тупости, религиозной нетерпимости, презрения к правам человека, обветшалых форм и пустых абстракций.

На острове Прокурации — "земле сплошь перепачканной и перемаранной" — путешественники увидели жалких ябедников, живущих сутяжничеством , а через некоторое время, миновав ряд других островов, в открытом море повстречали девять судов, груженных монахами, ехавшими на Кесильский собор, "дабы защитить догматы истинной веры от новоявленных еретиков". Не нужно было обладать особой проницательностью, чтобы понять, что речь здесь шла о Тридентском соборе, на котором католическая церковь осудила протестантское вероучение как еретическое, тем самым закрепив распад христианского мира. Рабле назвал собор "Кесильским" потому, что у евреев звезда, считавшаяся вестником бурь и непогоды (Орион), называлась Кесиль. Слово это имело еще значение "безрассудный".

Встреча с монахами повергла Пантагрюэля в задумчивость и  печаль. Он предчувствовал бурю, и буря действительно вскоре разразилась: "Море вздулось и всколебалось до самой пучины; громады волн с размаху ударялись о борта; мистраль, сопровождаемый бешеным ураганом, неистовыми порывами, ужасными вихрями и смертоносными шквалами, засвистал в реях; небесный свод загремел, заблестел, засверкал, хлынул дождь, посыпался град". Древний хаос как бы вновь воцарился над вселенной. Во время этой страшной бури Панург смертельно трусит, причитает, дрожит и жалуется, в то время как Пантагрюэль, брат Жан и другие утопийцы борются со стихией.

А когда буря улеглась и утопийцы отдохнули, они завидели вдали остров Жалкий, где царствовал Постник, великий пожиратель гороха, плешивый полувеликан с двойной  тонзурой, питавшийся солеными кольчугами, шлемами, касками и шишаками. Этот "ревностный католик" (католики обязаны соблюдать пост) вечно воюет с жирными Колбасами (т.е. протестантами), населяющими соседний остров Дикий (протестанты пост отвергают). У Пантагрюэля появляется желание примирить враждующие стороны, но Ксеноман сообщает ему, что после Кесильского собора, который "обличил, заклеймил и осудил Колбас", о примирении уже нечего и думать. "Скорей вы помирите кошек и крыс, собак и зайцев, только не их".

Так из тихой дружелюбной  Телемской обители мы попадаем в мир неистовых религиозных распрей, сотрясающих землю. Грозным провозвестником их была уже страшная буря, чуть не погубившая отважных мореходов. С этого момента черная тень ложится на страницы книги. Мир предстает в образах уродливых и зловещих.

О религиозных распрях  свидетельствуют также острова  папефигов и папоманов, к которым  вскоре пристали утопийцы. Некогда  папефиги были богаты и свободны и  прозывались весельчаками, но однажды  их угораздило показать римскому папе фигу, и тогда папоманы вторглись на их остров, разграбили его и разорили дотла. С тех пор бедняги стали данниками врагов своих, их терзают нищета и прочие беды. Зато папоманы (почитатели папы) чувствуют себя отлично. Все их помыслы направлены на то, чтобы торжественно встретить на своем острове римского папу, этого земного бога и оказать ему великие почести. А в ожидании своего идола папоманы поклоняются папским декреталиям (постановлениям). Что же касается проклятых еретиков, не признающей этой божественной книги, то их следует "без всякой пощады сжигать, щипцами ущемлять, на куски разрезать, топить, давить, на кол сажать, кости ломать, четвертовать, колесовать, кишки выпускать, распинать, расчленять, кромсать, жарить, парить, варить, кипятить, на дыбу вздымать, печенку отбивать, испепелять".

Так вот он, мир, в котором  уже больше нет места для телемитов, питомцев свободы и человечности! Как одиноки стали внезапно мудрый Пантагрюэль и его соратники! Авторитарный принцип вновь овладел  землей. Одни во славу Кальвина и  Лютера, другие во славу папы и его несравненных декреталий готовы пролить потоки человеческой крови. Люди превращаются в многоголовое стадо, которое в силу слепого фанатизма способно, не задумываясь, ринуться в пучину бедствий. В этом, видимо, и заключается смысл известного фаблио о панурговом стаде, с которым мы встречаемся в четвертой книге романа.

В заключительной пятой  книге утопийцы высаживаются на острове  Звонком, населенном птицами, живущими в больших дорогих клетках. У  птиц разнообразное оперенье. У одних  оно белое, у других — черное, у третьих — серое, у четвертых — наполовину белое, наполовину черное, у пятых — красное и т.д. Птицы эти назывались клирцы, инокцы, священцы, аббатцы, епископцы, кардинцы и, наконец, единственный в своем роде папец. Прилетают эти птицы на благословенный остров из обширной страны Голодный день и из страны под названием Насслишкоммного. Прилетают сюда те, кому угрожает голод, кто не умеет и не хочет работать, кому не везет в любви, кто не достиг намеченной цели и совершил какое-нибудь преступление. Прилетев сюда тощими, как сороки, они быстро становятся жирными, как сурки. "Здесь они в полной безопасности, неприкосновенности и полной свободе". Птицы не обрабатывают и не возделывают землю. Они знай себе, прыгают, щебечут да поют "под неумолчный колокольный звон. Благолепие и благоденствие царят на этом острове. Но горе тем, кто хоть как-нибудь затронет или оскорбит достопочтенных птиц!".

Сатирические стрелы автора обращены здесь против католической церкви, беспощадной к реформаторам и всем инакомыслящим. Легко догадаться, что папец — это папа, клирцы — клирики, аббатцы — аббаты, что красное оперение намекает на алые мантии кардиналов, а оперенье серое — на серые сутаны монахов и т.п.

Поспешив покинуть злопамятных  птиц, путники через некоторое время попадают на остров Застенок, где живет алчный Цапцарап, эрцгерцог пушистых котов. Этот обагренный кровью остров не что иное, как французский суд: несправедливый, продажный, жестокий. Пушистые коты, по словам автора, "животные преотвратительные и ужасные". Они разоряют и губят все без разбора, и доброе и дурное. Девизом их служит грабеж. Это царство кривды, злобы и ужаса. Здесь говорят о том, чего не знают, сознаются в том, чего не думали делать, рассуждают о том, чему никогда не учились. Никто не уходил отсюда, "не оставив шерсти, а чаще всего и шкуры". Зато золото совершает здесь чудеса, оно превращает порок в добродетель, отмыкает замки застенка. Только бросив котам кошелек, туго набитый червонцами, утопийцы вырвались на свободу.

Не менее отвратительными оказались и следующие острова, к которым пристали путники. Один из них (остров Апедевтов, т.е. невежд) аллегорически изображает счетную палату, ведавшую во Франции налогами, недоимками и прочими финансовыми мероприятиями. Здесь ловко стригут кошельки, а господа начальники, обитающие в огромном давильном прессе, выжимают с великой пользой для себя золотой сок из достояния всех сословий.

Итак, вместо свободного религиозного чувства — братоубийственная возня папеманов и папефигов, угрюмая косность острова Звонкого. Вместо торжества справедливости и гуманности  крючкотворство острова Прокурации, страшные морды пушистых котов, обрызганные кровью невинных жертв, и мученики давильного пресса. Но, быть может, в царстве науки утопийцы найдут наконец обетованную землю? Ведь недаром же гуманисты наносили сокрушительные удары средневековой схоластике.

Но, оказывается, она еще жива и могущественна — ложная наука, сухопарая Квинтэссенция, на землю которой вскоре вступили злополучные путники. Ей по малой мере уже 1800 лет, но она по-прежнему молода и изящна. Одежды ее отличаются пышностью. Как и ее речь, хотя часто она и сама не понимает того, что говорит. У нее удивительные обычаи и свойства. Она лечит больных музыкой. Она ничего не ест, за исключением категорий, абстракций, антитез, снов, кошмаров и т.п. Ее придворные обладают поразительным искусством совершать самые невероятные вещи. Один из них излечивал все виды истощения, постригая больных сроком на три месяца в монахи. При этом он уверял, что "если уж они в иноческом чине не разжиреют, значит, и врачебное искусство, и сама природа в сем случае бессильны". Иные оттирали добела эфиопов, стригли ослов и получали отменную шерсть, доили козла или ловили сетями ветер. "Иные из ничего творили нечто великое, а великое обращали в ничто. Иные резали огонь ножом, а воду черпали решетом". Иногда они вступали между собой в ожесточенные споры, касаясь таких "сверхфизических проблем", как тень осла, дым от фонаря или козья шерсть.

Наконец, миновав еще  несколько островов, Пантагрюэль и его спутники прибывают к цели своего путешествия, к оракулу Бутылки. На изящном яшмовом портале, который вел во дворец оракула, они прочли изречение, написанное чистым золотом: "Истина в вине", и вот прозвучали долгожданные слова оракула. Собственно это было лишь одно краткое слово: "Тринк!" (т.е. "пей"). Итак, истина в вине. Или оракул советовал путникам припасть к источнику мудрости? По словам верховной жрицы божественного оракула, вину "дарована власть наполнять душу истиной, знанием и любомудрием". Человек неустанно должен идти по пути познания. Ведь неодолимое время на стороне истины.

Так вот ради чего утопийцы пустились в открытое море и подвергали себя многочисленным опасностям! Это "тринк" звучит, как будто лопнула туго натянутая струна. Да, людям не следует падать духом. Им надлежит верить, что будущее за истиной. А настоящее? Оно окутано мраком. Что же делать? Быть человеком. На этом и заканчивается роман.

Работая над своим  произведением свыше 20 лет, Рабле  сумел отразить в нем пути и  перепутья французского гуманизма первой половины XVI в. Когда Рабле приступил к писанию романа, французский гуманизм переживал пору своей золотой юности. Все еще пребывало в брожении бурном порыве. Энергия бурлила и вздымалась, как горячая лава. Все казалось доступным и возможным.¹⁰

И не случайно Рабле героями  своего романа делает великанов. В них, как в мифических гигантах, воплощается  молодость мира. Рабле любуется их массивной плотью, их чудовищным аппетитом, их титанической силой. Отправляясь  на войну с Пикрохолом, Гаргантюа вооружается огромным деревом, которое он без всяких усилий вырвал с корнем. Пантагрюэль, желая защитить свою рать от проливного дождя, покрывает ее своим исполинским языком. Он один уничтожает три сотни великанов, закованных в каменные латы, вместе с их предводителем Вурдалаком.

Гигантским телам великанов  под стать необъятные груды снеди  и всяческих предметов. Читатель узнает, что на рубашке малолетнего  Гаргантюа пошло 900 локтей полотна, на его куртку — 813 локтей белого атласа и т.д. Аппетит великанов вполне соответствует их гигантскому росту.

Гигантские натюрморты Рабле наполняют роман животворной  тяжестью. Из царства хмурых и тощих  подвижников мы входим в мир, который  сотрясается от оглушительного хохота, от грузной поступи упитанных  великанов. Материя мстит за себя средневековому спиритуализму. Рухнула темница, в которую она была так долго заключена. И физический мир во всем своем первозданном великолепии громоздится на страницах романа. Роман Рабле - это неслыханный доселе апофеоз тучной земной стихии, вышедшей из берегов. Мир только что создан. Все в нем свежо и прочно. Все огромно и ярко.

2.3  Плотское  начало в человеческой истории глазами Рабле

Рабле стремится осмыслить  роль и значение плотского начала в человеческой истории. Бросая вызов средневековой концепции исторического процесса, которая отводила плотским потребностям исключительно негативную роль, Рабле в четвертой книге романа вводит нас в обиталище мессера Гастера (по-гречески: желудок, чрево), которому, по мнению автора, человечество обязано всеми своими успехами в области культуры и искусства. Все только и думают, как бы Гастеру угодить, все на него трудятся. "Но и он в долгу у нас не остается: он облагодетельствовал нас тем, что изобрел все науки и искусства, все ремесла, все орудия, все хитроумные приспособления". Мессер Гастер не только строгий властелин, но и благодетель человеческого рода. Это второй Прометей, выведший людей из состояния дикости, открывший перед ними путь прогресса и творческих исканий.

Конечно, царству Гастера приданы в романе фантастические очертания, и здесь Рабле не обходится без гротеска и буффонады. Но за фантастическими образами таятся смелые для того времени мысли. Ведь страницы, посвященные всемогущему Гастеру, представляют собой попытку материалистического истолкования истории.