Софья в комедии А. С. Грибоедова «Горе от ума»

 

Софья в комедии А. С. Грибоедова «Горе от ума»

Пожалуй, самый загадочный образ во всей комедии – это Софья. Ее имя (в переводе с греческого языка – мудрость) – ключ к тайне характера. Но вот в чем парадокс: что мудрого в девушке, отказавшей в любви достойнейшему и выбравшей Молчалина. Попробуем разобраться, кто такая Софья, и как у нее складываются отношения с Молчалиным и Чацким.

Софья – одна из самых главных фигур комедии, пережившая свое «горе от ума». «Софья начертана неясно ... » - заметил Пушкин. Действительно, в ее поведении и настроениях ощущается противоречие между трезвым умом и сентиментальными переживаниями. Прекрасное понимание характеров отца и Скалозуба сочетается у нее с полной слепотой в отношении Молчалина. Софья гораздо выше своих сверстниц, столь ядовито изображенных Грибоедовым в лице шестерых княжон Тугоуховских. Для последних важна не любовь, а богатый «муж-мальчик», «муж-слуга». Софья живет только любовью. Невысокое и зависимое положение Молчалина как будто даже усиливает ее влечение к нему. Ее чувство серьезно, оно дает ей смелость не бояться мнения «света». Нельзя согласиться с тем, что «слова Фамусова о московских девицах: «Словечка в простоте не скажут, все с ужимкой» - имеют прямое отношение и к его дочке». Она всегда искренна. «Что мне молва? Кто хочет, так и судит»,- говорит она. Софья не чужда духовных интересов, не увлекается светской суетой. Чтение ею книг Фамусов называет «прихотью». Действительно, тогда это было новостью для дворянской девушки. Софья в ужасе от того, что отец прочит ей в женихи Скалозуба, который «слова умного не выговорит сроду». Не любит она и пустое умничанье, острословие и злоязычие, которыми отличались светские люди XVIII в. Однако ей чужда и неприятна беспощадно логичная, острая мысль Чацкого. Софья не доросла до нее, она слишком полна «чувствительности». Она воспиталась в век Карамзина и Жуковского. Ее идеал - робкий, мечтательный юноша, образ которого рисовала сентиментально-романтическая литература конца XVIII и начала XIX в. Именно таким представляется Софье Молчалин. Не разглядев его, она не сумела оценить Чацкого, не увидела, как увидела горничная Лиза, что Чацкий не только «весел и остер», но и «чувствителен», то есть не только умен, но и нежен. Софья, справедливо указывает Гончаров, «это - смесь хороших инстинктов с ложью, живого ума с отсутствием всякого намека на идеи и убеждения, путаница понятий, умственная и нравственная слепота - все это не имеет в ней характера личных пороков, а является как общие черты ее круга. В собственной, личной ее физиономии прячется в тени что-то свое, горячее, нежное, даже мечтательное. Остальное принадлежит воспитанию».

Еще в современной Грибоедову критике в журнале «Московский телеграф» наметилось правильное истолкование драмы Софьи, ее «горя от любви»:

«Прекрасная по наружности, умная, образованная Софья во время отсутствия друга своих детских лет, любимого ею Чацкого, достигла того возраста, когда потребность любви оказывается в полном смысле, когда уже не дружба, а необходимость быть любимой и привязаться к своему обожателю тревожит сердце молодой девушки. Софья, лишившаяся матери еще в младенческих летах, единственная дочь человека, который дышит одними честолюбивыми расчетами, Софья, беспомощная относительно к своей нравственности, не имеющая наставников и благоразумного надзора за собою, неприметным образом прилепляется к человеку, который во всех поступках отзывается низким своим происхождением. Чацкий мог нравиться и быть любимым дитятем, четырнадцатилетнею девочкою, которую он тешил своим остроумием и ласками. Семнадцатилетняя Софья невольно увлеклась хитростями покорного прислужника ее родителя, готового представить себя влюбленным и даже страстным как Вертер, для того чтобы удержаться на своем выгодном месте у значащего чиновника. Бедная девушка позабыла странствующего друга своей юности и полюбила негодяя Молчалина, который отвечает ее склонности умильными словами и между тем волочится за ее служанкою! Вот верное изображение того, что нередко делается в большом свете! Вот совершенное знание страстей и наклонностей человеческих!».

 В наше время М. В. Нечкина выдвинула оригинальное толкование драмы любви Софьи: «Она выдумала своего Молчалина по контрасту с уехавшим, бросившим ее ради «поисков ума» Чацким. Молчалин - это Чацкий наоборот. Раненая любовь к Чацкому лежит в основе образа выдуманного ею Молчалина. Если первое чувство к Чацкому является основным двигателем в создании нового чувства и нового образа любимого человека, значит, это первое чувство не умерло, а живо. Если был бы нужен совет артистке, как истолковать эту трудную и «неясно начертанную» автором роль,- совет, на мой взгляд, может быть только один: глубоко подсознательно, сама этого не сознавая, Софья любит Чацкого. Это и есть глубокая подоснова образа и поведения героини. Только с этой позиции весь словесный материал роли получит истинное - и надо признаться - совершенно новое звучание». Однако такое толкование драмы Софьи не было поддержано в грибоедоведении.

Все же справедливо И. А. Гончаров находил, что «вообще к Софье Павловне трудно отнестись не симпатично: в ней есть сильные задатки недюжинной натуры, живого ума, страстной и женской мягкости. Она загублена в духоте, куда не проникал ни один луч света, ни одна струя свежего воздуха. Недаром любил ее и Чацкий. После него она одна из всей этой толпы напрашивается на какое-то грустное чувство, и в душе читателя против нее нет того безучастного смеха, с каким он расстается с прочими лицами.

Ей, конечно, тяжелее всех, тяжелее даже Чацкого, и ей достается свой «мильон терзаний».

Софья испытывает горе от ложного «ума», то есть от чисто книжных идеалов и представлений, навеянных чтением сентиментальных романов весьма далеких от реальной действительности. Образом Софьи Грибоедов в какой-то мере продолжал свою полемику с сентиментально-романтическим направлением в русской литературе. В то же время он показал и реальную правду отношений: незаурядная девушка, обманутая фамусовщиной, губящей все живое, терпит сердечную драму.

 

Посмотрим, как Чацкий появился в фамусовском доме, и как Софья отнеслась к этому.

 Чацкий вбегает к Софье, прямо из дорожного экипажа, не заезжая к себе, горячо целует у нее руку, глядит ей в глаза, радуется свиданию, в надежде найти ответ прежнему чувству - и не находит. Но его прерывистое дыхание, бурная радость, громкий и неудержимый смех, искренняя нежность и пылкое негодование неуместны здесь. В доме, где все построено на притворстве и обмане, где дочь прячет свою влюбленность в Молчалина от отца, а отец свои «шалости» с Лизой от дочери, искренность Чацкого - «незваная гостья». Здесь откровенность под запретом и пылкие признанья Чацкого кажутся странными. В доме, где смиренное безмолвие Молчалина почитается добродетелью, красноречие Чацкого выглядит дерзким. В доме, где все расписано по календарю, порывистость Чацкого сулит лишь неприятные неожиданности. В обществе, где тот и славился, чья чаще гнулась шея, независимость Чацкого делает его «опасным». Раболепие не уживается с вольностью, а Чацкий «властей не признаёт», так же как не признаёт чинов и богатства «отцов отечества», которые «грабительством богаты», и права их суда над ним. И потому в доме Фамусова Чацкий встречен холодно и неприязненно, потому его «дичатся, как чужого». Но зачем он здесь? Зачем он терпит холодность и колкости Софьи, поучения и сожаления Фамусова, спесь и остроты Скалозуба? Ведь Чацкий знает, что «к свободной жизни их вражда непримирима». Он почти предсказал свою судьбу в монологе второго действия:

Теперь пускай из нас один,

Из молодых людей, найдется - враг исканий,

Не требуя ни мест, ни повышенья в чин,

В науки он вперит ум, алчущий познаний;

Или в душе его сам Бог возбудит жар

К искусствам творческим, высоким и прекрасным,-

Они тотчас: разбой! Пожар!

И прослывет у них мечтателем! Опасным!!

Чацкий превосходно понимает свою несовместимость с миром Фамусовых и Молчалиных. Его афоризмы резки и тверды: «Служить бы рад, прислуживаться тошно»; «Дома новы, да предрассудки стары. Порадуйтесь, не истребят ни годы их, ни моды, ни пожары»... Эти отточенные реплики Чацкого как бы очерчивают границу между ним и «веком минувшим», но не отжившим еще, не умершим. Что же заставляет Чацкого самого переступать эту границу, посещать дом, где ему не рады? Любовь к Софье. Уехавши влюбленным, он возвращается с чувствами, усиленными разлукой. Его признанья трепетны и стремительны, и он пытается отбросить все очевидные возражения, преграды для любви.

Когда он приехал его поразили две перемены: она необыкновенно похорошела и охладела к нему - тоже необыкновенно.

Это его и озадачило, и огорчило, и немного раздражило. Напрасно он старается посыпать солью юмора свой разговор, частью играя этой своей силой, чем, конечно, прежде нравился Софье, когда она его любила, - частью под влиянием досады и разочарования. Всем достается, всех перебрал он - от отца Софьи до Молчалина - и какими меткими чертами рисует он Москву - и сколько из этих стихов ушло в живую речь! Но всё напрасно: нежные воспоминания, остроты - ничто не помогает. Он терпит от нее одни холодности, пока, едко задев Молчалина, он не задел за живое и ее. Она уже с скрытой злостью спрашивает его, случилось ли ему  хоть нечаянно «добро о ком-нибудь сказать», и исчезает при входе отца, выдав последнему почти головой Чацкого, т. е. объявив его героем рассказанного перед тем отцу сна.

С этой минуты между ней и Чацким завязался горячий поединок, самое живое действие, комедия в тесном смысле, в которой принимают близкое участие два лица - Молчалин и Лиза.

Чацкий, уже слыша, как Софья защищает Молчалина, уже видя, как волнует Софью его падение с лошади, все-таки хочет еще и еще раз убедиться в обратном тому, что видит.

Однако не только чувства, которые «надежду подают», но и благородный ум Чацкого не может смириться с привязанностью Софьи к Молчалину. Чацкий не понимает, как можно любить ничтожество. И в надвигающихся перед балом сумерках он расспрашивает Софью и пытается открыть для себя заново Молчалина: а может быть, Молчалин имеет достоинства?

Это последние встречи, продиктованные надеждой, последняя попытка увидеть в людях человеческое, прежде чем окончательно отвергнуть их. И потому эти два диалога так драматичны, так волнующи. Но как трудно Чацкому осветить лица своих собеседников! Так и кажется, что Чацкий пытается втянуть их в полосу света, тянущуюся от одной из раскрытых дверей - может быть, из дверей комнаты Софьи (ведь она всегда озарена для Чацкого светом воспоминаний), где уже зажжены свечи, чтобы осветить зеркало, в котором она будет осматривать себя перед балом. Но Софья, а потом Молчалин ускользают из этой полосы света и отступают в сероватую тень сумерек.

Искренняя, грустная и взволнованная интонация Чацкого в диалоге с Софьей сталкивается с ее ироническими и холодными словами (в самой односложности ее ответов - холодность, желание уйти от разговора). Но почему же Софья от этого резкого отталкивания переходит к откровенности, пусть очень осторожной, но искренней? Ее, вероятно, вынуждает к этому горестный порыв Чацкого:

И я чего хочу, когда все решено?

Мне в петлю лезть, а ей смешно.

Тогда-то. Софья и отважилась сказать « истины два слова » - сказать, что отталкивает ее от Чацкого. Оказывается, прежде всего ей мешает в нем «особенностей бездна», его непохожесть на других. Это признание удивляет Чацкого, удивляет настолько, что он забывает об осторожности:

Я странен, а не странен кто ж?

Тот, кто на всех глупцов похож;

Молчалин, например…

Но стоило прозвучать этому имени в устах Чацкого, как Софья опять замкнулась, спряталась в сумерках, захотела прервать разговор. Чацкий «держит ее», но, чтобы удержать, чтобы узнать истину, ему приходится скрыть свое отношение к Молчалину, сказать себе: «Раз в жизни притворюсь». Все несуществующие достоинства готов приписать Молчалину Чацкий, все, кроме искренности и самоотверженности чувств, их силы:

Но есть ли в нем та страсть? то чувство? пылкость та?

Чтоб, кроме Вас, ему мир целый

Казался прах и суета?

Чтоб сердца каждое биенье

Любовью ускорялось к Вам?

Чацкий уже не требует от Софьи ответных чувств, он хочет только одного - разобраться в логике ее поступков, увидеть в них какую-то основу; он хочет знать те достоинства, которые заставили ее выбрать Молчалина. И если она назовет их, он откажется, как он говорит, от всего, что «теперь во мне кипит, волнует, бесит».

 В третьем акте он раньше всех забирается на бал, и с целью «вынудить признанье» у Софьи - и с дрожью нетерпенья приступает к делу прямо с вопросом: «Кого она любит?»        После уклончивого ответа, она признается, что ей милее его «иные». Кажется, ясно. Он и сам видит это, и даже говорит:

И я чего хочу, когда всё решено?

 Мне в петлю лезть, а ей  смешно!

Однако лезет, как все влюбленные, несмотря на свой «ум», и уже слабеет перед ее равнодушием. Он бросает никуда не годное против счастливого соперника opyжие - прямое нападение на него, и снисходит до притворства:

Раз в жизни притворюсь,-

решает он, - чтоб «разгадать загадку», а coбственно, чтоб удержать Софью, когда она рванулась прочь при новой стреле, пущенной в Молчалина. Это не притворство, а уступка, которой он хочет выпросить то, чего нельзя выпросить, - любви, когда ее нет. В его речи уже слышится молящий тон, нежные упреки, жалобы:

Но есть ли в нем та страсть, то чувство,

             пылкость та …

Чтоб, кроме вас, ему мир целый

 Казался прах и суета?

Чтоб сердца каждое биенье