Тема кохання та особливостi її розкриття в сонетах Петрарки

 

3.5. Парадоксы любви Петрарки

 

Согласно Черноземовой, Петрарка исследует живущее в нем чувство и учится с ним жить. Он вскрывает новые законы и парадоксы любви.

Парадокс первый: неповторимый – значит непонятый и одинокий. Неодолимая тоска, как ни странно, рождается из открытия уникальности и единственности каждого человека. Если ты неповторим, то никто никогда не сможет тебя понять до конца. И планида твоя – так и жить никем и никогда не понятым, одиноким в своих радостях и горестях.

Парадокс второй: любовь – добровольное мучение. Отказ от него равносилен потере смысла жизни. Моля об избавлении от страданий, он вопрошает себя о том, что ему мешает собраться с волей и положить всему конец сейчас же. И, заглянув в себя, со всей откровенностью заявляет, что не хочет такого избавления. «Я мук своих хочу…» - восклицает он в CXXXIV сонете «Канцоньере».

Парадокс третий: близость в отдалении. Наблюдая за своими реакциями на близость возлюбленной, Петрарка отметит отдаленность, которую чувствует, находясь рядом с ней. Далее он заметит, что в удалении обретает возможность наслаждаться общением с возлюбленной, более полно и глубоко предаваться мечтам.

Парадокс четвертый: смерть при жизни, или Новая жизнь. Полностью, безраздельно отдаваясь чувству любви, влюбленный оказывается будто бы потерянным для обыденной жизни. Он ищет уединения, стремясь как можно чаще и дольше пребывать наедине со своими мечтами о возлюбленной, будто бы творя при этом иную действительность. Но, творя свой собственный, никому не доступный мир, он создает тем самым новую жизнь, которая ничуть не менее реальна, чем очевидная повседневность.

Парадокс пятый: спасенье – гибель? Петрарка настаивает на том, что, даже не зная о всех своих недостатках и несовершенстве своей способности любить, человек не в праве (или не в состоянии) судить о том, что ему такая любовь дает как человеку. Таким образом, страдать от любви – и значит менять что-то в себе, может быть, и не всегда осознавая, что именно меняется.

Парадокс шестой: бессмертие Любви и сближение после утраты. Когда любимая становится бесплотной, близости с ней можно больше не опасаться. В сближении больше не будет ничего грозящего непристойностью, унижением высокого чувства. Уход любимой – еще один рубеж в развитии чувства, грани которого кажутся нестерпимо болезненными, непереносимыми. Но и этот этап становится точкой отсчета нового хода времени.

Парадокс седьмой: нелюбимый любим. Невзаимной любви не бывает – весьма странное высказывание, но по существу своему абсолютно верное. Бог действительно привлекает к себе человека красотой и любовью, но человек может ошибаться в выборе предмета любви. Если при этом он упорствует, стоит на своем, то такое неразумное поведение грозит ему слезами и мучениями. Но Петрарка настаивает на том, что сердце его не обманывает. Мучения, подобные его мучениям, будут длиться веками.[8, c. 91-94]

 

 

Раздел IV 
        Петрарка и современники

 

4.1. Влияние Данте на  творчество Петрарки

 

Личность человека Возрождения дает основное содержание всему «Канцоньере» и обусловливает единство его автономных по отношению друг к другу лирических «фрагментов». Каждый сонет отражает какое-то реальное состояние внутренней жизни поэта, имеет свое собственное содержание и может быть эстетически воспринят сам по себе. В то же время он включается в художественное целое книги, определяемое новым, по сравнению со средневековым, пониманием любви, природы и общества, характерным для гуманизма эпохи Возрождения.

Единство «Канцоньере» реализовалось в единстве образной системы и поэтического языка. Петрарка создал в «Канцоньере» особый художественный стиль – стиль ренессанс, который полтора века спустя оказал влияние на поэзию всего европейского Возрождения. В XVI в. через школу петраркизма пройдут лирики Италии, Франции, Испании, Португалии, Англии, а также ряда стран славянского мира.[2, c. 318-320]

Поэтические аллегории, олицетворения, мифологические параллели остаются в поэзии Петрарки и дальше. Но они не мешают Петрарке стремиться к тому, чтобы говорить о своём чувстве без всяких философских абстракций. Правда, Петрарка не мог избежать влияние лирика Данте и его школы. Подобно Данте, он изображает свою возлюбленную образцом добродетели, делает её средоточием всех совершенств, утверждает очищающее и облагораживающее действие её красоты. Но в то же время он не отождествляет красоту с добродетелью, не превращает Лауру в некий бесплотный символ. Не смотря на идеально-платоническую окраску любви Петрарки, его Лаура не теряет своих реальных очертаний, и сам поэт не свободен от чувственного влечения к ней. Она остаётся прежде всего прекрасной женщиной, которой поэт любуется, находя всё новые краски для описания её красоты, фиксируя то своеобразное и неповторимое, что имеется в данной её позе, в данной ситуации. Петрарка описывает локоны Лауры, её глаза, её слезы(о слезах Лауры написано целых четыре сонета); он показывает Лауру, окутанную покрывалом, рисует её в лодке или в коляске, на лугу под деревом, показывает её осыпаемой дождём цветов.[1, c. 88-89]

 

 

4.2. Особенность образа  Лауры

 

В отличие от Беатриче и мадонн стильновистов Лаура в «Книге песен» изображена как живая реальная женщина. Однако реальность ее образу придают отнюдь не отдельные жизненные, житейские детали в ее внешнем облике: золотые волосы, эбеновые брови, красивая рука, зеленый цвет ее платьев и т.д., и вовсе не указания на ее взаимоотношения с поэтом: приветствие, которым она его одаряет или в котором она ему отказывает, ее болезнь и связанные с нею тревоги, похищение перчатки и т.п. Такого рода «реалии» в «Книге песен» скудны и сами по себе ничего новаторского не представляют. Они вполне традиционны и связывают «Книгу песен» c предшествовавшей ей средневековой литературой – с трубадурами, стильновистами, Данте, не говоря уж о «комическо-реалистической» поэзии Тосканы, в которой реальные предметы повседневного быта играли огромную роль. Новым в «Книге песен» была не проза быта, а внутренний мир поэта, восприятие поэтом окружающей его действительности. Лаура получает жизнь от того потока реальных человеческих воспоминаний, в котором она все  время возникает как прекрасное видение и вне которого в «Книге песен» она никогда не существует. Вот почему между умершей и живой Лаурой не существует там принципиальных различий, и вот почему самые традиционные внешние черты оказываются пригодными для создания очень жизненного и принципиально новаторского образа. Реализм «Книги песен» - реализм психологический. Читатель видит Лауру такой, какой ее созерцает и какой ее воспринимает влюбленный поэт, для которой она не аллегория истины или веры, а земная, вполне реальная женщина и который сам, как автор и герой «Книги песен», тоже является реальным человеком только что начавшегося Возрождения.

Для «Книги песен» очень типичен образ Лауры, возникающий в канцоне «Chiare fresche e dolci acque», которая, в свою очередь, может рассматриваться как одно из самых характерных проявлений стиля раннего Ренессанса.

Сладостное воспоминание воскрешает в сознании поэта не только красочную, но и живописную картину, причем движение воспоминаний вносит в нее оживляющую ее динамику: оно как бы воспроизводит поток цветов, падающих на прекрасную женщину, сидящую под весенним деревом.

Это просто прекрасная женщина в окружении прекрасной природы.

Воспоминания влюбленного поэта придают чертам Лауры некоторую идеальность и создают вокруг нее атмосферу легкой грусти,но не ставят под сомнение самую реальность ее существования. Малейшая попытка ее истолкования видения поэта как аллегории немедленно уничтожила бы стихи, лишила всю эту картину ее живописного и поэтического смысла. «Содержание красоты, некогда столь абстрактное и ученое, вернее, даже схоластическое,- писал Фр. Де Санктис, - здесь впервые выступает в своем чистом виде, как художественная реальность». У Данте красота была атрибутом бога, Петрарка делает ее принадлежностью человека. Поэзия «Книги песен» открывала и утверждала красоту земного мира.

Оттого, что мир этот существовал в «Книге песен» только в восприятии влюбленного «я» поэта, только в потоке его воспоминаний, он не становился чистой субъективностью. Воспринимающее «я» объектировано Петраркой в художественный образ. Несмотря на то что образ поэта обладает еще меньшим, чем Лаура, количеством черт, по которым можно было бы представить его внешний облик, он индивидуализирован достаточно четко.

Обратившись к теме любви, Петрарка следовал поэтическим традициям народного языка. Еще Данте писал: «Следует осудить тех, которые слагают на народном языке стихи с рифмами не на любовную, а на какую-нибудь иную тему, ибо поэзия на народном языке изначально была создана именно для любовных песен».

Так же как Данте, Петрарка возвращался к народным истокам поэзии, и, так же как для Данте, изображение любви не было для него самоцелью. Но шел он совсем иным путем. Его поэзия была еще ближе к наивной реалистичности средневековых народных песен (см. CCCLIII). Используя их язык, сравнения, метафоры и отдельные ситуации, Петрарка создавал художественный образ нового отношения человека не к трансцендентному,  а к окружающему его посюстороннему, земному миру, к природе. Лаура почти никогда не вспоминается лирическим героем Петрарки в ее городской, авиньонской обстановке, и сам этот герой, как правило, рассматривается вне связей с окружающим его социальным миром. В «Книге песен» постоянно подчеркивается одиночество героя. Вот одна из самых типичных для «Книги песен» ситуаций:

От мысли к мысли, от горы к другой

нехожеными я иду путями:

душа когда-то отдохнуть должна

над тихою пустынною рекой

или в долине меж двумя горами,

где, безутешна и любви полна,

то весело она,

то в слезы, то бесстрашна, то страшится

и лик меняет мой, отобразив

на нем любой порыв,

так, что не скрыть того, что в ней творится.

…Для глаз моих угла живого вид –

смертельный враг. Ищу отдохновенья

в горах высоких и в лесах глухих.

Иду – и мысль на месте не стоит,

о милой думаю и наслажденье

порой в страданьях нахожу своих.

                               (CXXIX, Перевод Е.Солоновича)

Канцона дает меру психологической реалистичности лирики Петрарки. Образы внешнего мира строят образ души, отражаясь в ней и отождествляясь с нею. Движение героя в пространстве («от горы к другой») совпадает с движением его раздумий («от мысли к мысли»), и это придает своего рода зрительную наглядность колеблющемуся потоку воспоминаний, в котором время от времени возникает образ любимой женщины:

Остановясь порой в тени холма

иль под сосной и выбрав наудачу

скалы обломок, я пишу на нем

прекрасный лик. Когда же от письма

вернусь к себе, замечу вдруг, что плачу;

и удивлюсь: «О чем же ты? О чем?»

Пусть о себе самом,

забыв, когда не отрываю взгляда

от милой, заблуждаюсь глубоко!

Мадонна далеко,

но собственной ошибке сердце радо.

Повсюду вижу я мою любовь,

готовой заблуждаться вновь и вновь.

Она не раз являлась предо мной

в траве зеленой и в воде прозрачной,

и в облаке не раз ее найду.

И Леда перед этой красотой

сочла бы дочь-красавицу невзрачной –

так затмевает солнца свет звезду.

Чем дальше забреду,

чем глуше место, тем мою отраду

прекрасней нахожу.

        (CXXIX, Перевод  Е. Солоновича)

Лаура здесь не только воспоминание – она также часть природы. В «Книге песен» Лаура – женщина, которую любит поэт и которая волнует не только его дух, но и его плоть. Вместе с тем ее красота, подобно красоте Беатриче, больше чем просто красота любимой женщины: это уже красота всего реального мира. Радостное чувство любви, которое испытывает к Лауре поэт, перерастает у негов захлебывающуюся радость, приятие того самого земного мира, который отвергался, высмеивался и попирался всем официальным средневековьем.[6, c. 20-26]

Тем же настроением проникнуты сонеты XC и CXXXI. Последний заканчивается словами надежды на взаимность. Поэт верит в силу своего чувства и своей новой поэзии:

Я так могуче стану петь любовь,

Что в гордой груди тысячу желаний

Расшевелю и тысячью мечтаний

Воспламеню бездейственную кровь.

               (CXXXI, Перевод А. Эфроса)

 

 

4.3. Любовь – грустное, мучительное чувство

 

Однако любовь в «Книге песен» далеко не всегда чистая, ясная, ничем не омраченная радость светлых воспоминаний (XC). Чаще всего это грустное, а порой и мучительно тревожное чувство, граничащее с отчаянием тоски. В ней много от ацедии из «Тайны». Любовь изображается в «Книге песен» не только как радость, но и как боль и страдание потому, что любовь эта – реальна. Она печальна прежде всего потому, что это любовь отвергнутая. Счастливых минут поэт может вспомнить не так уж много.

Мгновенья счастья на подъем ленивы,

Когда зовет их алчный зов тоски;

Но, чтоб уйти, мелькнув, - как тигр легки.

Я сны ловить устал. Ндежды лживы.

                          (LVII, Перевод Вяч. Иванова)

Изображая свою печаль, Петрарка часто проецировал ее на природу, и тогда его внутренний мир, так же как и Лауры, оказывался частью природы и приобретал поразительную пластичность:

 

Уж хмурый воздух с въедливым туманом,

Клубящийся под набежавшим ветром,

Вот-вот готов заморосить дождем,

Уже кругом кристаллом стали реки,

И вместо злаков, покрывавших долы,

Куда ни глянь – лишь изморозь да лед.

                      (LXVI, Перевод А. Эфроса)

Это вполне реалистическая картина зимы в Воклюзе, свидетельствующая о совершенно новом отношении поэта к природе, но в секстине картина эта существует не сама по себе, а только как образ внутреннего мира лирического героя, как образ его печальных раздумий:

И у меня на сердце стынет лед,

И тяжко думы стелются туманом,

Таким, как тот, которым полны долы,

Куда нет доступа любовным ветрам

И где вокруг лежат недвижно реки,

А небо каплет медленным дождем.

                    (LXVI, Перевод А. Эфроса)

Секстина зафиксировала своеобразную классическую гармонию между человеком и природой. Однако для «Книги песен» в целом такая гармония чаще всего идеал, чем реальность. Печаль Петрарки, так же как и его радость, перерастает пределы просто любви к реальной, земной женщине. Поэт всматривается в свое чувство и сам дивится его противоречивости:

Коль не любовь сей жар, какой недуг

Меня знобит? Коль он – любовь, то что же

Любовь? Добро ль?.. Но эти муки, боже!...

Так злой огонь?.. А сладость этих мук!..

 

На что ропщу, коль сам вступил в сей круг?

Коль им теснен, напрасны стоны. То же,

Что в жизни смерть, - любовь. На боль похоже

Блаженство. «Страсть», «страданье» - тот же звук.

 

Призвал ли я иль принял поневоле

Чужую власть?.. Блуждает разум мой.

Я – утлый челн в стихийном произволе,

 

И кормщика над праздной нет кормой.

Чего хочу, - с самим собой в расколе, -