Что такое миф?

На феноменальном уровне все парадоксально. Восточный традиционализм отражает стремление сохранить изначальный  образ, следуя дао, закону "возвращения к истоку". Дао называют еще матерью Поднебесной: "Я не знаю ее имени. Обозначая иероглифом, назову ее дао... Великое – оно в бесконечном движении. Находящееся в бесконечном движении не достигает предела. Не достигая предела, оно возвращается (к своему Истоку) ("Даодэцзин", §25). В этом причина "непрерывности" – в знании Предела. Но этот же традиционализм обусловил постоянное обновление форм, так что невозможно назвать двух похожих мастеров, школы, эпохи, несмотря на непрерывность единой "нити" дао). А на Западе резкие переходы от одного к другому, готовность, пренебречь прошлым, выбросить его из памяти вдруг оборачивались крайней ностальгией, тоской по прошлому, желанием вернуть утраченное, что давало прошлому новую жизнь. Загнанное вглубь, в подсознание, сохраняет, видимо, большую силу, нежели постоянно пребывающее на виду как образец для подражания.

И все же стремление к  законченности, завершенности, ради которой  греки пренебрегли Великим пределом, позволяющим сохранять равновесие во имя Единого, послужило, видимо, одной из причин тою, что на несколько веков были забыты и миф, и наука греков. Можно сказать, максимализм, страсть к завершенности, к безупречности формы дорого обошлись грекам. На такую высоту дважды не поднимаются.

Но по закону Целого достигшее  полноты не может исчезнуть, ибо  как Ставшее, осуществившее себя оно уже причастно Бытию. Созревший  плод отпадает от дерева, отчуждается  от него, но именно потому, что отпадает, продлевает жизнь дерева, делает ее вечной, дает бессмертие его индивидуальной форме, его образу, "идее". Так  и с греками. Культура, реализовавшая  себя в полной мере, достигшая расцвета, не могла более оставаться на греческой  почве и отправилась странствовать  по свету, и ее плодами до сих пор  подкармливается добрая половина человечества. Можно сказать, греки осуществили  собственный идеал (по край-лей мере стоиков), предоставив всемирное гражданство своему детищу. Странствуя по миру, греческий миф то уходил вглубь, то вновь появлялся, будто хотел напомнить о чем-то, оповестить человека о важном, о чем за века он запамятовал и потому не может понять себя, а не поняв себя, не может понять и мир и выстроить с ним свои отношения. Не случайно и не напрасно оживает миф в нашей памяти, хотя те, кто обращается к нему, возможно, и не отдают себе отчета в том, что "анализ мифов, – если воспользоваться определением К. Леви-Стросса, – есть средство выявления первичных структур сознания, исконной "анатомии" человеческого ума".

Как же проявляют себя эти "первичные структуры сознания", как сказывались и сказываются  на этической стороне Истории, творимой теми же людьми? Любое явление культуры не плохо бы рассматривать под  нравственным углом зрения, много  упущено, а проблема "цивилизованного  варварства" не страшнее озонной  дыры. Мировые войны, концлагеря, массовые убийства, опыты над людьми. Чтобы  избавиться от этого кошмара, нужно  знать его истоки. Нынешний интерес  к Истории вызван потребностью знать, как влияло на душу человека то или  иное явление социокультуры и что такое Культура сама по себе.

Мы привыкли восторгаться греческим искусством, и есть чем. Но нет ли в этом примеси традиционного  нарциссизма? Радует глаз пластика, величие  форм и вместе с тем – приятие  культа земли, плодородия, тела. Мы так  воспринимаем красоту. Но что-то в греческом  искусстве смущало душу не только истовых христиан, вроде настоятеля доминиканского монастыря во Флоренции, благочестивого Савонаролы, но и таких  просвещенных людей РОССИИ, как П. Я. Чаадаев.

Трудно не восторгаться красотой греков, свободной, раскованной, пусть  это не та красота, которая спасет мир и по которой томилась душа Платона, – созерцательная, возвышенная, не знающая "ни рождения, ни гибели, ни роста, ни оскудения" ("Пир", 211 А). Но и она близка людям. Красота  греков пульсирует в ритме борьбы, в ней противоборствуют два начала: дионисийское и титаническое, – она замешена на богоборчестве. Сама богиня красоты Афродита родилась из крови оскопленного Урана. Символично: прекрасное дитя поруганного Неба. Отсюда происходит то, что называют неудобоваримым словом "тератоморфизм" – смешение красоты и уродства, чудесного и зловещего. Вроде сирен Гомера, полуптиц-полуженщин, безупречных в красоте и коварстве. Они зазывают путника сладким пением, чтобы растерзать его. А если он устоит и проплывет мимо, как Одиссей, то сирены сами умирают. Любовь и смерть идут рядом (появляется даже понятие "либитино" – единство любви и смерти). Мир помешался на "демонической красоте", которая особенно ярко являет себя на закате эпох.

Мы любим греков, что  говорить! Но если любовь истинная, ее не убудет, если нет, – может быть, явится другая. Время покажет. Ведь и оно двойное – благодатно и коварно, но никуда от него не денешься, не обойдешь. Если что-то и не имело  достаточно времени, чтобы вызреть, его и не будет, сколь ни утешай себя мыслью, что оно есть. Можно  позаимствовать приемы, предметы культуры, технологию, можно взять знания, по нельзя взять дух. Он есть или  его нет. Дух, или те нравственные навыки – душевную тонкость, деликатность, такт, словом, то, что называется внутренней культурой – культурой чувства  и мысли и что вынашивается веками, не может появиться вдруг.

Греки – баловни судьбы. И они возникли не на пустом месте. Но их демократизм не свидетельство  высокого духа. Страсть к походам  и знаниям принесла им славу победителей. Они привыкли побеждать и не были разборчивы в средствах. Их боги расправились с титанами, бросая в них камни с такой силой, что сотрясали землю и затмевали солнце. Олимпийцы покоряли природу. Победив врагов, они загнали их в Тартар, а заодно и всех несогласных, и неугодных, и даже тех, кто помогал им в борьбе. Так греки созидали свой Космос, упорядочивали жизнь на земле. И неизвестно, что было для них важнее – языком мифа заговаривать природу или самовыразиться, дать волю своим чувствам, своей необузданности, которую они приписывали богам, на них похожим. Они привыкли к победам и решили, что все дозволено, что они ничем не хуже самих богов.

Они то боролись с богами, то соединялись с ними узами брака, – плод одного из них – Геракл, сын смертной женщины Алкмены и Зевса. И нет ничего, что было бы ему не под силу, чем не мог бы он завладеть, даже золотыми яблоками из сада Гесперид, дарующими вечную молодость. А в результате – мучительная смерть в конце земной жизни: пропитанный ядом хитон срастается с телом, и Геракл избавляется от мук, сжигая себя на костре.

Богоборчество неизбежно  оборачивается богоманией. Саломней у Вергилия вообразил себя Зевсом, римский император Калигула – богом, и известно, чем это кончилось. До сих пор идея богомании не оставляет в покое художников и писателей (вспомним драму А. Камю "Калигула"). Возвещали же философы: "По прямому пути бог приводит все в исполнение, хотя по природе своей он вечно обращается в круговом движении. За ним всегда следует правосудие, мстящее отстающим от божественного закона". Но греки не вняли своим пророкам.

Вставший на путь Борьбы не может остановиться, пока не пройдет  его целиком. Причастное борьбе несет на себе ее печать – образ поверженного. Ничто не исчезает, и те, кто уничтожает, вбирают в себя уничтоженное: кровь призывает кровь. И потому победитель всегда и побежденный, что ясно было уже Лао-цзы. Но и 25 веков спустя Р. Тагор вынужден напоминать: "Из оружий своих он сотворил себе богов, и, когда побеждает его оружие, – он сам побежден". Такова человеческая карма, закон мира. Добро существует, зло творится. Цель никогда не оправдывает средства.

Зевс оказал людям недобрую услугу, сотворив их из пепла титанов. По наущению Геры, жены Зевса, титаны растерзали и проглотили сына его – Диониса-Загрея. С тех пор и противоборствуют в человеке два начала, божественное, дионисийское, и злая титаническая природа. Но и с божественной природой не все благополучно. "Светлый" бог Зевс, обернувшись змеем, вступил в брачный союз с "темной" богиней – Персефоной. От этого союза и родился Дионис-Загрей, который, по словам Гераклита, "тождествен Аиду" (В 15). Но это не смущало греков: Дионис – любимец народа, ему посвящали праздники плодородия и виноделия.

Судя по "Работам и  дням" Гесиода, к его времени  уже сменилось пять поколений  людей: золотое, серебряное, бронзовое, героическое и железное (заметьте, железное после героического). Три последних существуют при Зевсе, и жизнь человеческая становится все хуже: Дети – с отцами, с детьми – их отцы сговориться не смогут. Чуждыми станут товарищ товарищу, гостю – хозяин. Больше не будет меж братьев любви, как бывало когда-то. Старых родителей скоро совсем почитать перестанут... Правду заменит кулак. Города подпадут разграбленью. И не возбудит ни в ком уваженья ни клятвохранятель, ни справедливый, ни добрый. Скорей наглецу и злодею  
Станет почет воздаваться. Где сила, там будет и право стыд пропадет.

"Работы и  дни",

Да, все металлы перепробованы, и надолго затянулся "железный век". Оказалось, что вознесший себя до бога беззащитен. По словам Гомера,

Все на земле изменяется, все скоротечно;  
Всего же, что ни цветет, ни живет на земле,  
Человек скоротечней.

"Одиссея", XVIII,

Листьям в дубравах древесных  подобны сыны человеков:  
Ветер одни по земле развевает, другие – дубрава.  
Вновь расцветая, рождает, и с новой весной возрастают;  
Так и человеки: сии нарождаются, те погибают.

«Илиада»,

И что толку, что семь мудрецов Греции наставляли в своих гномах: "ничего сверх меры". Как раз  Меры не ведали греки, и потому демократия превращалась в тиранию. По Платону, тирания зреет в недрах демократии, когда нет истинного понимания  свободы, нет нравственного регулятора, причастия культурой – тогда  рабская душа тирана преисполнена страха. В V в. до н.э. победа над персами принесла Афинам славу и могущество, а уже в IV в. неудачи в Пелопонесской войне и "тирания тридцати" положили конец их могуществу.

Многое у греков объясняется  их молодостью. Все поначалу кажется  доступным, посильным. Однако можно  взять знания, что и сделали  греки, посещая Египет, Индию, но нельзя, как уже говорилось, взять духовность, которая не берется и не дается, а произрастает на ниве Культуры. Многое объясняется несовпадением исторических фаз. Одни народы старели, другие нарождались. Греки пришли, когда близкие и  далекие соседи, пресыщенные битвами  и знаниями, уже устали от борьбы. Греки явились в мир вовремя, в благоприятный для них момент. Им coпутствовала удача: молодость, для которой нет ничего непосильного, и случай – возможность воспользоваться готовыми знаниями, над которыми древние трудились тысячелетия. Египетский жрец говорил Солону: "Вы, греки, вечно останетесь детьми, и не бывать эллину старцем; ведь нет у вас учения, которое поседело бы от времени!" (Платон, Тимэй, 236). И это правда. Греки так и не узнали старости, но не узнали и мудрости, которая приходит (если приходит) на закате дней. Мир мужал, а греки оставались теми же. И теми же в каком-то смысле оставались те, кто следовал за ними – "вольноотпущенники природы", сохранявшие до последней поры свою радужную неосведомленность.

Греки не выстрадали своей  свободы. Они бросили вызов судьбе, поставив себя вровень с богами. Ничего невозможного, значит, все дозволено, – ничего святого! И дело не в  том, что "все, что есть у людей  бесчестного и позорного, – по мнению Ксенофана, – приписали богам Гомер и Гесиод: воровство, прелюбодеяние и взаимный обман". Богоборчество греков имело свои причины, о которых сказал Гегель, вспоминая изречение Геродота о том, что Гомер и Гесиод создали для греков их богов:

"Ведь почти каждый  народ в большей или меньшей  степени имел перед собой у  самых ранних своих истоков  какую-нибудь чужую культуру, иноземный  культ богов и был привлечен  ими. Ибо именно в этом и  состоит плененность духа, его суеверие и варварство: все величайшее узнается как чужое, вместо того чтобы быть чем-то родным и почитаться как вышедшее из собственного национального и индивидуального сознания".

Отсюда, видимо, и чувство  вседозволенности, безбожия, унаследованное потомками, теми, кто очаровывался греками.

Многое греки взяли  у Востока, главным образом из Египта, Сирии, Малой Азии, Индии, –  представления о мироустройстве, законы геометрии, астрономии, медицины. Фалес из Милета (ок. 625-547 гг. до н.э.) был в Египте и позаимствовал у жрецов идею происхождения всего сущего из воды, обучался геометрии и астрономии. Но для него Вода не была символом Нила. "Пифагор научился у египтян священному слову, геометрическим теоремам и учению о числах". Алфавит греки заимствовали у финикийцев, цивилизация которых, как сообщает об этом В. К. Чалоян, "играла роль соединительного звена между цивилизациями Древнего Востока, Египта и Вавилона, с одной стороны, и цивилизацией греческого мира – с другой".

Греки тайное сделали явным, знание, пришедшее с Востока, не вызывало у них священного трепета, и потому невозможно оценить этот факт однозначно. С одной стороны, они раскрыли тайны, преображенное их дерзким  гением знание оплодотворило мир  человеческий. Но Знание может возвысить  человека, если он способен правильно  воспринять его, и может повредить  человеку, если опережает его нравственное развитие, если его душа не способна постичь сокровенный смысл законов, скрываемых жрецами от непосвященных. Лишь тогда наступает Благо, когда  Исполнитель конгениален Творцу, греки же нравственно не созрели  для приятия древней мудрости. Уже Плотин говорил о пифагорейской "двоице" как первом различии и "дерзости", послужившей причиной падения или распаденияединого на множество: вследствие того что ум отпал от единого, отпала от ума и душа.