Мрачную шопенгауэровскую картину
мира я принимал, но с предлагаемым
им решением проблемы не мог согласиться.
Я был убежден, что под Волей
философ в действительности имеет
в виду Бога, Создателя, и утверждает,
будто Бог слеп. По опыту мне
было известно, что Бог не обижался на
подобное богохульство, а напротив, мог
даже поощрять его, как поощряет Он не
только светлые, но дурные и темные стороны
человеческой натуры, поэтому суровый
приговор Шопенгауэра я принял спокойно.
Но крайне разочаровала меня его мысль
о том, что интеллекту достаточно превратить
слепую Волю в некий образ, чтобы заставить
ее повернуть вспять. Возможно ли это,
если она слепа? Почему она должна непременно
повернуть вспять? И что такое интеллект?
Он функция человеческого духа, не все
зеркало, а лишь его осколок, который ребенок
подставляет солнцу в надежде ослепить
его. Для меня было загадкой, почему Шопенгауэр
довольствовался такой слабой идеей, это
выглядело абсолютно неправдоподобным.»
Я детально занялся Шопенгауэром
и остановился на его полемике
с Кантом, обратившись к работам последнего,
и в первую очередь к его "Критике чистого
разума". Это стоило мне значительного
серьезного напряжения, но в конце концов
мои усилия оказались не напрасными, потому
что я открыл, как мне казалось, фундаментальный
просчет в системе Шопенгауэра. Он совершил
смертный грех, переводя в некий реальный
план категорию метафизическую, чистый
ноумен, "вещь в себе". Я понял это
благодаря кантовской теории познания,
которая просветила меня гораздо более,
нежели "пессимистическое" мироощущение
Шопенгауэра.»
Альберт
Эйнштейн, "Собрание научных трудов",
Москва, "Наука", 1967. Том IV, стр.127-128.
"...существует еще и
третья ступень религиозного
чувства, хотя в чистом виде
она встречается редко. Я назову
эту ступень космическим религиозным
чувством. Тому, кто чужд этому чувству,
очень трудно объяснить, в чем оно состоит,
тем более, что антропоморфной концепции
бога, соответствующей ему, не существует.
Индивидуум ощущает ничтожность человеческих
желаний и целей, с одной стороны, и возвышенность
и чудесный порядок, проявляющийся в природе
и в мире идей, - с другой. Он начинает рассматривать
свое существование как своего рода тюремное
заключение и лишь всю Вселенную в целом
воспринимает как нечто единое и осмысленное.
Зачатки космического религиозного чувства
можно обнаружить на более ранних ступенях
развития, например, в некоторых псалмах
Давида и книгах пророков Ветхого завета.
Гораздо более сильный элемент космического
религиозного чувства, как учат нас работы
Шопенгауэра, имеется в буддизме"
Фридрих Ницше посвящает Шопенгауэру
целый параграф в своей работе Веселая наука («La Gaya Scienza») »
Вторая книга
«То, что доводится видеть
при соприкосновении культурных
народов с варварами, когда низшая
культура поначалу последовательно заимствует
у высшей ее пороки, слабости и излишества,
затем отдается их соблазнам и, наконец,
через посредничество усвоенных пороков
и слабостей перенимает и некоторую толику
подлинной силы высшей культуры, - это
можно изучать и здесь, не путешествуя
в варварские страны, конечно, в несколько
утонченном, одухотворенном и не столь
осязательном виде. Что же обыкновенно
и первым делом перенимают последователи Шопенгауэра в
Германии от своего учителя? – те самые,
которые сравнительно с его преимущественной
культурой должны казаться себе достаточными
варварами, чтобы чисто по-варварски поддаться
на первых порах ее очарованию и соблазнам.
Его ли резкое чутье на факты, его ли взыскание
ясности и ума, придающее ему часто столь
английскую и столь мало немецкую стать?
Или силу его интеллектуальной совести, выдержавшую пожизненное
противоречие между бытием и волей и принуждавшую
его постоянно и почти в каждом пункте
противоречить себе и в сочинениях? Или
его чистоту в вопросах церкви и христианского
Бога? – ибо здесь он был чист, как ни один
из немецких философов до него, так что
он жил и умер "вольтерьянцем". Или
его бессмертное учение об интеллектуальности
созерцания, об априорности закона причинности,
об орудийной природе интеллекта и несвободе
воли? Нет, все это не очаровывает и не
ощущается чарующим: но вот мистические
увертки Шопенгауэра в тех местах, где
опирающийся на факты мыслитель позволяет
совращать и портить себя тщеславному
влечению быть разгадчиком мира, недоказуемое
учение о единой воле ("все
причины суть только случайные причины
появления воли в данное время на данном
месте", "воля к жизни во всяком существе,
даже самом ничтожном, наличествует вполне
и безраздельно, столь же полно, как и во
всех, которые когда-либо были, суть и будут,
вместе взятых"), отрицание индивида ("все
львы суть, в сущности, лишь один лев",
"множественность индивидов есть видимость";
в равной мере и развитие есть
лишь видимость – он называет мысли Ламарка
"гениальным абсурдным заблуждением"),
грезы о гении ("в эстетическом
созерцании индивидуум не есть уже индивидуум,
но чистый, безвольный, свободный от страдания
и от времени субъект познания", "субъект,
вполне растворяясь в созерцаемом предмете,
становится сам этим предметом"), бессмыслица
о сострадании и
об осуществляемом в нем прорыве principii
individuationis как источнике всякой моральности,
добавим сюда и такие положения: "Смерть
есть настоящая цель бытия", "а priori
не может быть прямо отрицаема возможность
магического действия, исходящего от уже
умершего" – эти и подобные распутства и
пороки философа всегда принимаются прежде
всего и делаются предметом веры: пороком
и распутствам всегда легче всего под
жать, и они не требуют долгой подготовки.
Но поговорим о знаменитейшем из живущих
шопенгауэрианцев, о Рихарде Вагнере.
– С ним случилось то, что уже случалось
со многими художниками: он ошибся в толковании
созданных им образов и не опознал невыраженную
философию собственного искусства. Рихард
Вагнер до самой середины своей жизни
был сбиваем с толку Гегелем; с ним еще
раз произошло то же самое, когда он позже
вычитал учение Шопенгауэра из своих образов
и начал формулировать самого себя в терминах
"воли", "гения" и "сострадания2.
Несмотря на это, истинным останется то,
что ничто не идет так вразрез с духом
Шопенгауэра, как собственно вагнеровское
в героях Вагнера, - я имею в виду невинность
высочайшего себялюбия, веру в великую
страсть, как в нечто само по себе хорошее,
одним словом, зигфридовское в облике
его героев. "Все это пахнет скорее Спинозой,
чем мною", - сказал бы, возможно, Шопенгауэр.
Таким образом, сколь бы достаточны ни
были основания, по которым Вагнеру следовало
высматривать себе как раз других философов,
а не Шопенгауэра, очарование, которому
он подпал в связи с этим мыслителем, сделало
его слепым не только ко всем другим философам,
но даже к самой науке; его искусство все
больше стремится выдать себя за подобие
и дополнение шопенгауэровской философии,
и все выразительнее отрекается оно от
более высокого честолюбия стать подобием
и дополнением человеческого познания
и науки. И к этому совращает его не только
вся таинственная роскошь названной философии,
которая совратила бы и какого-нибудь
Калиостро: соблазнителями были всегда
даже отдельные жесты и аффекты философов!
Шопенгауэровской является, например,
вагнеровская горячность в связи с порчей
немецкого языка; и если это подражание
следовало одобрить, то не может быть умолчано
и то, что стиль самого Вагнера не в малой
степени страдает нарывами и опухолями,
один вид которых приводил Шопенгауэра
в такое бешенство, и что в отношении пишущих
по-немецки вагнерианцев вагнерщина начинает
выказывать себя столь опасным образом,
как выказывала себя разве что какая-нибудь
гегельщина. Шопенгауэровской является
и ненависть Вагнера к евреям, которым
он не способен воздать справедливости
в самом великом их деле: ведь евреи суть
изобретатели христианства! Шопенгауэровской
является попытка Вагнера истолковать
христианство, как завеянное зерно буддизма,
и предуготовить Европе, путем временного
сближения с католически-христианскими
формулами и ощущениями, буддийскую эпоху.
Шопенгауэровской является проповедь
Вагнера в пользу милосердия к животным;
предшественником Шопенгауэра в этом
был, как известно, Вольтер, который, возможно,
уже умел, подобно своим последователям,
маскировать свою ненависть к известного
рода вещам и людям милосердием к животным.
По крайней мере, ненависть Вагнера к науке,
звучащая в его проповеди, внушена отнюдь
не духом мягкосердечия и кротости – ни,
тем паче, как это разумеется само собой,
вообще духом. – В конце
концов философия художника мало что значит,
если она представляет собою как раз философию
задним числом и не причиняет никакого
вреда самому его искусству. Было бы достаточно
опрометчивым невзлюбить художника из-за
какого-то случайного, крайне неудачного
и надменного маскарада; не будем все-таки
забывать, что милые художники вместе
и порознь суть немножко актеры, и должны
быть актерами, и едва ли протянули бы
долго без лицедейства. Останемся верными
Вагнеру в том, что есть в нем подлинного и
самобытного, - и тем именно, что мы, его
ученики, останемся верными себе в том,
что есть в нас самих подлинного и самобытного.
Оставим ему все его интеллектуальные
прихоти и конвульсии и рассудим лучше
по справедливости, какое диковинное питание
и какие потребности вправе иметь
искусство, подобное его искусству, чтобы
быть в состоянии жить и расти! Ничего
страшного в том, что, как мыслитель, он
бывает кругом неправ; справедливость
и терпение – не его дело. Достаточно
и того, что его жизнь права перед собою
и остается таковой: эта жизнь, которая
взывает к каждому из нас: "Будь мужчиной
и следуй не за мной, а за собой! сам за
собой!" И наша жизнь должна
оказаться права перед нами! И мы должны
свободно и бесстрашно, в невинной самостийности
расти и расцветать из самих себя! И вот,
при размышлении об этом человеке, у меня
еще и сегодня, как и прежде, звучат в ушах
следующие слова: "что страсть лучше
стоицизма и лицемерия, что быть честным,
даже во зле, лучше, чем утратить себя,
подчиняясь традиционной морали, что свободный
человек равно может быть и добрым и злым,
но что человек несвободный – позор для
природы и для него нет ни земного, ни небесного
утешения, что, наконец, каждый, кто хочет
быть свободным, должен достигнуть этого
сам и что свобода никому не падает
в руки, как чудесный дар" ("Рихард
Вагнер в Байрейте" I 431)»
Заключение
Итак, для Шопенгауэра
воля к жизни - это та первичная
ничем не обусловленная сущность,
что обуславливает бытие мира,
"принцип бытия мира не имеет
решительно никакого основания, т.е. представляет
собою слепую волю к жизни".
Таким образом, мы рассмотрели
философские взгляды Артура Шопенгауэра,
которые оказали огромное влияние на ряд
известных людей и их работы своей пессимистичностью.
«Новая» идея до сих
пор вызывает огромное количество споров
и разногласий и маловероятно,
что она когда-нибудь потеряет свою актуальность
в будущем, ведь вопрос счастья и человеческих
страданий никогда не покидал и не покидает
умы философов всех времен.
Литература
- Фридрих Ницше «La Gaya Scienza» Перевод К.А. Свасьяна
- Эйнштейн, "Собрание научных трудов", Москва, "Наука", 1967. Том IV, стр.127-128.
- http://www.chaskor.ru/article/normalnaya_zhizn_artura_shopengauera_19956
- http://ru.wikipedia.org/wiki/%D0%A8%D0%BE%D0%BF%D0%B5%D0%BD%D0%B3%D0%B0%D1%83%D1%8D%D1%80
- http://www.yourdreams.ru/biblio/pages/carl-gustav-jung-mdr-17.php