Идеи и взгляды, возникшие в связи тесного контакта с Западной Европой

Две формы «западничества» сами уже порождали неизбежно и  критику Запада — ибо в самой  культуре Запада русские люди находили ее, а с другой стороны, выбирая  между одним или другим ее направлением, невольно сознавали неудовлетворенность  чуждыми ей явлениями западной жизни. Такая «критика» была, по существу, случайной, обращалась не к культуре Запада в целом, обычно относилась к какому-либо отдельному народу. Эти черты случайности и ограниченности критических замечаний о Западной Европе, собственно, сохранялись очень долго; лишь оформление «западничества» и «славянофильства» (в 40-х годах XIX века) сняло эти случайные наскоки и поставило вопрос об отношении к Западу по существу. Мы приведем дальше несколько образчиков такой случайной полемики с Западом, сейчас же еще раз подчеркнем, что в самой западной жизни русские люди находили немало самокритики, и часто знакомство с такой самокритикой служило поводом к выражению и собственных мыслей об этом.

Так, первые критические замечания  о французской жизни и культуре, которые мы находим в «письмах из-за границы»  Фонвизина, по-видимому, были связаны, как утверждает кн. П. А. Вяземский в своей книге  о Фонвизине, с одним французским  автором, едко и остро осмеивавшим  некоторые стороны французской  жизни, — а именно Дюкло (Considerations sur les moers de ce siecle. См.: Кн. П. А. Вяземский. Соч., т. V, стр. 87 и др.). Однако не следует и преувеличивать значение «заимствований» Фонвизина (если они только были, ибо то, что сообщает кн. Вяземский, нельзя считать «доказательством»); вся личность Фонвизина, все его творчество и его духовный путь находятся в полном внутреннем согласии с его отзывами о Франции (которые писались до Французской революции). Не забудем и о Стародуме, о насмешках над подражанием всему французскому в «Бригадире» (см. выше об Иванушке); кстати тут же упомянуть и о той критике «русских французов», какая находила себе место в сатирических журналах того времени, особенно у Новикова.

 Духовный уклад, какой мы находим у Фонвизина, внутренне очень близок к Новиковскому, и в письмах Фонвизина можно видеть типичную оценку французской жизни со стороны тех русских, которые, оставаясь «западниками» критически относились к «просвещению» Европы. Приведем несколько мест из писем Фонвизина. «Приехал я в Париж, сей мнимый центр человеческих знаний и вкусов... Все рассказы о здешнем совершенстве — сущая ложь». «Внутреннее ощущение здешних господ, что они дают тон всей Европе, вселяет в них гордость. Но... надлежит отметить, что при неизъяснимом извращении нравов есть у французов доброта сердечная. Божество француза — деньги... корыстолюбие несказанно заразило все состояния, не исключая самих философов нынешнего века. Воспитание... у французов пренебреженно до невероятности... все юношество учится, а не воспитывается. Дворянство французское по большей части в крайней бедности, а невежество его ни с чем не сравнимо. Рассматривая состояние французской нации, научился я различать вольность по праву от действительной вольности. Французы, имея право вольности, живут в сущем рабстве». «Пребывание мое во Франции, — пишет в одном месте Фонвизин, — убавило сильно ее цену в моем мнении; я нашел доброе в гораздо меньшей мере, нежели воображал, а худое в такой большой степени, которой и вообразить не мог». Характерное признание Фонвизина о том, что в его воображении Франция рисовалась в ярких и радужных красках, с большим правом может быть распространено не только на его современников.

Во всяком случае, у Фонвизина  заметно подлинное  разочарование во Франции. «Ни в чем в свете я так не ошибался, — читаем в одном его письме, — как в мыслях моих о Франции. Радуюсь сердцем, что я ее сам видел и что не может уже никто рассказами своими мне импозировать... Славны бубны за горами — вот прямая истина!» Интересно отметить еще один мотив в письмах Фонвизина, впоследствии с такой силой зазвучавший у Достоевского. «Если казнят кого-нибудь несчастного, — читаем в одном письме, — и палач хорошо повесит, то публика аплодирует битьем в ладоши палачу точно так, как в комедии актеру. Не могу никак сообразить, как нация чувствительнейшая и человеколюбивая может быть так близка к варварству».

Все это были случайные или еще  пока поверхностные реакции, до настоящей  критики Европы еще далеко, —  однако в свете всего, что впоследствии выдвинула русская мысль, и эти  беглые заметки любопытны.

По существу проблема Европы впервые  встала перед русским сознанием  благодаря французской революции.

Ей долго не придавали большого значения или отделывались случайными репликами (необыкновенно характерны в этом отношении «Письма русского путешественника» Карамзина, — в  них время от времени касается Карамзин французской революции, но скользит мимо или ограничивается какой-либо сентенцией), лишь значительно позже  Карамзин написал о французской революции свои знаменитые патетические строки, которые сочувственно цитировал впоследствии Герцен.

В «Переписке московских масонов XVIII века», изданной Барсковым, мы находим любопытное свидетельство того, как постепенно случайные и отдельные замечания о французской революции сменяются тревожной думой. Еще в 1790 году И. В. Лопухин довольно спокойно говорит о том, что «дух ложного свободолюбия сокрушает многие в Европе страны»; как бы между прочим отмечает он, что «гнев Божий обрушился на Францию» (письмо от 10 июня 1791 года), а в письме от марта 1792 года он уже пишет: «У нас все занимаются французской революцией... таковы планы новомодной философии! Мой друг, я часто, размышляя, скорблю, предвидя страшные последствия». Месяцем позже тот же Лопухин пишет: «Все занимаются состоянием несчастного ослепленного французского народа и злодействами их тиранов». А. М. Кутузов (масон) писал немного позже: «Новые XVIII  века каннибалы. Что я назвал Францию обитательницей каннибалов, сие нимало не излишне».

Действие французской революции  на русские умы было очень продолжительным, как это видно из истории русской  журналистики, — эта тема долго  еще тревожила различных людей.

В 1795 году Карамзин в «Переписке Мелиадора к Филарету» впервые в русской литературе обобщил и выразил горестное удивление русских людей перед событиями, совершавшимися во Франции. Очень характерно здесь то, что для Карамзина, как и для масонов, французская революция имела не только местное значение, но связывалась уже со всей системой европейской цивилизации. «Кто более нашего, — пишет он, — славил преимущество XVIII века, свет философии, смягчение нравов, всеместное распространение духа общественности, теснейшую и дружелюбнейшую связь народов?.. Конец нашего века почитали мы концом главнейших бедствий человечества и думали, что в нем последует соединение теории с практикой, умозрения с деятельностью... Где теперь эта утешительная система? Она разрушилась в самом основании... Кто мог думать, ожидать, предвидеть? Где люди, которых мы любили? Где плод наук и мудрости? Век просвещения, я не узнаю тебя; в крови и пламени, среди убийств и разрушений я не узнаю тебя... Сердца ожесточаются ужасными происшествиями и, привыкая к феноменам злодеяний, теряют чувствительность. Я закрываю лицо свое!..»

 

Эти сильные искренние слова (впоследствии сочувственно приведенные Герценом) содержат в себе зерно многого  из того, что развернулось впоследствии в критику Европы; пока это был  лишь взрыв горестных чувств, особенно мучительных для тех, кто верил  в европейское просвещение. Даже в 1818 году Карамзин писал Дмитриеву: «По чувствам останусь республиканцем и в то же время верным подданным  русского царя». Эта фраза интересна вовсе не для политических воззрений Карамзина, ибо увлечение идеей республики, по позднейшему комментарию Герцена («слово республика имело у нас нравственный смысл»), далеко выходило за пределы чисто политической сферы и было связано с общей верой в торжество разума в историческом движении, с верой в возможность построить жизнь на началах рациональных. Этот-то исторический оптимизм, эта вера в просвещение и прогресс и были потрясены у русских людей французской революцией; первые сомнения в ценности самых основ европейской жизни выросли именно отсюда. Правда, долгое время они всплывали случайно, не связывались всегда со всей системой европейской жизни, обрушиваясь преимущественно на Францию, но отсюда именно побежали первые тяжелые думы о Западе.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Заключение.

Путь на который вступила Россия 18 века был тесно связан с Западной Европой.  Эта тесная связь даровала нам эпоху просвещения, в которой происходит раскрытие личности человека и вынесение её на первый план.

Русские мыслители испытавшие на себе сильное влияние Запада, сумели его обратить на пользу стране. У наших мыслителей появилась «духовная и мыслительная свобода, способность к незаимствованным художественно-философским обобщениям и анализу общества». Увидев первоначально только «блеск»   Европейской культуры смогли добраться и постичь саму суть и осознать свою роль. Возможно хоть  и говорится в некоторых работах, что в тот период многие русские чувствовали себя европейцами, хочется отметить , что душой они оставались русскими способными трезво оценивать Европу если того требовали обстоятельства. 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Список литературы:

1. Зеньковский В., прот. Русские мыслители и Европа . 1997год.
2. Владимир Кантор «Русский Европеец как явление культуры» 2001 год.