Природа социально-философского познания

 

И в то же время мы не можем  ограничить свое познание рефлективным знанием мира. Не будем забывать, что познание есть отношение субъекта и объекта, познающего человека и  познаваемого им внешнего и внутреннего  мира, реалии которого много значат для людей. Наука стремится «упростить» это отношение до чистого любопытства, свести живого человека к его черепной коробке, холодному аналитическому мышлению о мире. Она обязана — насколько это возможно — изгнать из познания, «вынести за скобки» все прочие мотивы человеческой души, ее извечную «субъективность». Однако игнорировать ее вовсе невозможно. Склонности и предпочтения людей должны стать предметом осмысления, которому — к огорчению одних и радости других — не удается удержаться в рамках рефлективной парадигмы. Именно это обстоятельство ведет к возникновению особого ценностного взгляда на мир, качественно отличного, как полагают многие философы, от научного познания.

4. Ценностное понимание  мира

 

Для ценностного мышления предметом анализа становится уже  не мир, как он существует «сам по себе», а значения этого мира для людей, которые оценивают его пригодность  для жизни, соответствие или несоответствие человеческим потребностям и целям. Люди «примеривают» мир на себя, соотносят его с ценностями своего существования, характеризуя различные  явления, события, процессы как должные  и недолжные, благие и пагубные, справедливые и несправедливые, прекрасные и безобразные  и т. д.

 

Спрашивается: задаваясь  такими вопросами, не переходим ли мы из строгого мира верифицируемых истин  в иной мир, существующий по совсем другим законам, где нет и не может быть ни истин, ни заблуждений?

 

В самом деле, истинным или  ложным является суждение: пиво вкуснее  лимонада или блондинки красивее брюнеток? Вековая человеческая мудрость в подобных случаях советует не спорить  о вкусах, предоставив каждому  человеку право сделать свой выбор, не считая его истинным, единственно  возможным, обладающим «принудительною  силой факта».

 

Заметим сразу, что «запрет  на истинность и ложность» касается именно ценностных суждений, а не любых  оценок вообще. В этом плане важно  отличать оценки-предпочтения, связанные  с выбором должного или желаемого  людьми, от оценок-констатаций, представляющих собой фиксацию объективных, безальтернативных  соотношений между сопоставляемыми  явлениями.

 

В самом деле, разве мы грешим против истины, утверждая: «курить  — здоровью вредить»? Очевидно, что  это утверждение выходит за рамки  безоценочного анализа «собственных свойств» табака (будь-то его химический состав, молекулярная структура или особенности произрастания). Мы рассуждаем о значении этого вещества для употребляющих его людей, оценивая его по шкале «благое — пагубное». Но разве наша оценка не может быть верифицирована на истинность или ложность? Разве не факт, что медики всех стран утвердились во мнении о том, что курение табака вызывает в человеческом организме выраженные дисфункции, поражая органы дыхания и стимулируя рост злокачественных опухолей. Физиологический вред табака для человека как биологической системы, имеющей жесткие законы функционирования, бесспорен.

 

Точно так же, нам достаточно заменить слово «вкуснее» на слово  «слаще» или «питательнее», чтобы  сопоставление пива и лимонада приобрело  вполне научный характер. Любой диетолог популярно разъяснит нам сравнительную  калорийность напитков. Нам объяснят, что вкусовые рецепторы людей  устроены так, что в норме человеческого  восприятия пиво горше лимонада. Более  того, диетологи смогут сказать нам, во сколько именно раз лимонад  слаще пива, используя шкалу оценок, которая почти не уступает по своей  точности «сопроматовской» шкале сравнительной прочности металлов.

 

Все дело в том, что вопросы  о сладости или горечи напитков, полезности или вредности курения  для здоровья людей касаются физиологии человека, имеющей законы, вполне сопоставимые с законами физики. Верифицируемость оценок в этом случае связана с существованием объективной нормы в физиологических реакциях человеческого организма, никак не зависящей от его желания и воли.

 

Очевидно, что, если бы человеческая жизнь редуцировалась к иконам биологии, а наши предпочтения ограничивались бы предпочтениями «плоти», проблема верификации  оценок не вызывала бы ни малейших затруднений.

 

Увы, ситуация обстоит значительно  сложнее. Вопрос об истинности оценок обретает совсем иной характер, когда  от «естественных склонностей» человеческого  организма мы переходим к социокультурным предпочтениям людей как надприродных существ, обладающих разумом и свободой воли. Мы можем говорить об объективной физиологической норме организма, которому от природы положена одна голова и две руки, а не наоборот. Но можно ли судить об объективных нормах красоты и измерять ими превосходство Парфенона над собором Нотр Дам (или наоборот)? Можем ли мы найти астрономически непреложные нормы человеческого общения, сравнивая как «правильные и неправильные» обычаи различных стран? Истинно или ложно суждение о превосходстве буддизма над христианством, импрессионизма над экспрессионизмом, консерватизма над реформизмом, этики абсолютных принципов над «договорной» этикой, эпикурейства над стоицизмом и т. п.?

 

Отвечая на эти вопросы, многие философы полагают, что суждения ценности не подлежат проверке на истинность или  ложность, поскольку порождены бесконечным  богатством человеческих приоритетов, в которых отсутствует объективная  универсальная норма. Природа человека как социокультурного существа достаточно широка, для того чтобы в ней сочетались, уживались самые разнообразные ценностные ориентации, позволяющие людям предпочитать Толстого — Шекспиру, Дюрера — Рембрандту, Будду — Магомету без риска быть обвиненными в фактической или теоретической ошибке.

 

Благодаря этому между  суждениями ценности отсутствует «гносеологическая  конкуренция» истины и лжи, из-за которой  современная физика перечеркивает  идею теплорода, отправляя ее в архив  человеческих заблуждений (куда со временем могут попасть многие идеи современной  науки, претендующие ныне на место в  общечеловеческом фонде истин).

 

Совсем иным, кумулятивным по типу, является развитие ценностных форм сознания. В отличие от науки, как бы «отпиливающей» пройденные ступени своего развития, в сферах искусства, религии, морали, философии самые альтернативные взгляды сосуществуют в едином поле человеческой культуры, находя своих поклонников и ценителей через сотни и сотни лет после своего создания. Неудивительно, что физические или астрономические воззрения многих древних мыслителей имеют ныне лишь «музейное» значение, в то время как их суждения о месте человека в мире «работают» и поныне, поскольку отвечают свойствам человеческой души (позволяющим нам спустя века скорбеть вместе с Софоклом

Природа социально-философского познания

и смеяться вместе с Аристофаном).

 

 

Такова одна из точек зрения, настаивающая на различии ценностей  и истин и противопоставляющая  ценностное познание науке. С ней  спорит другой подход, сторонники которого полагают, что истины и ценности не столь противоположны, способны пересекаться друг с другом, делая  ценностный выбор истинным или ложным. Попробуем разобраться в этом сложном вопросе, который имеет  важные следствия для понимания  природы философского познания.

 

Прежде всего зададимся вопросом: не преувеличено ли представление о «необязательности» ценностных суждений, сугубо произвольном выборе их людьми? Разве предпочтения человеческого духа лишены «дисциплинарного начала»? Им не присуща общезначимость, вполне сопоставимая и даже превосходящая общезначимость истин науки?

 

В самом деле, как остроумно  заметил Крупнейший немецкий философ  и социолог Макс Вебер, «мнение, следует  ли данного человека считать подлецом, оказывается в ряде случаев значительно более единодушным, чем согласие (именно специалистов) по поводу толкования испорченной рукописи»13. Важнейшие представления о добре и те, справедливости и несправедливости, красоте и уродстве могут быть существенно общими для целых стран, цивилизаций, исторических эпох, каждая из которых имеет свои доминирующие системы ценностей, считает их столь же обязательными, как и таблицу умножения, рассматривает отступление от них как ересь, пагубное невежество.

 

Конечно, во многих случаях  такая общезначимость ценностных приоритетов не выводит их за рамки человеческой субъективности, оставляет их «делом вкуса». Из того факта, что не только отдельные люди, но и целая нация может быть убеждена в гастрономической привлекательности лягушачьих лапок не следует, что суждение об их аппетитности является объективно истинным. Однако бывают случаи, когда общезначимость ценностных приоритетов представляет собой нечто большее, чем культурную конвенцию, условное соглашение множества людей, закрепляемое и воспроизводимое силой традиции.

 

Действительно, в случае ценностного  выбора между брюнетками и блондинками, лягушачьими ножками и жареной  картошкой мы имеем дело с коллективным «делом вкуса», о котором не спорят даже тогда, когда его разделяет не один человек, а множество людей. Можно смело утверждать, что норма человеческого отношения к этим явлениям если и наличествует, то имеет, по сути, негативный характер, т. е. исключает из сферы гастрономических предпочтений явно несъедобные вещи. Во всем остальном и отдельные люди и целые нации, расы или цивилизации свободны выбирать то, что им нравится и не должны канонизировать свой выбор как единственно верный.

 

Но чем определена эта  безграничная свобода выбора? Лишь тем, что он осуществляется в сфере  духовных пристрастий людей, не влекущих за собой значимых последствий для  практических жизнеобеспечивающих  сфер деятельности, т. е. не ставящих под  угрозу само существование человека и общества.

 

В последнем случае свобода  выбора ценностных ориентаций оказывается  далеко не столь очевидной. Спрашивается: многим ли людям «нравится» прыгать  головой вниз с десятого этажа (если речь не идет о каскадерах, использующих надежные средства страховки) или заедать  свой обед цианистым калием? Разве  механизмы самосохранения, присущие большинству людей, не блокируют  возможность такого выбора, создавая ту самую объективную норму человеческого  отношения к жизни и смерти, которая напоминает норму физиологических  реакций организма и явно отсутствует  в случае с выбором гастрономических или эстетических пристрастий?

 

Положительный ответ на этот вопрос исходит из того, что человек, как и всякая «негэнтропийная» система, имеет объективную цель существования, каковой является адаптивное самосохранение в окружающей среде. Эта цель предписана людям их биологической, психологической и социокультурной организацией, подобно тому, как желудю предписана независящая от его «желаний» цель превращаться в дуб, а не в березу или осину. Единственное различие между человеком и биологическими системами состоит в том, что информационная предзаданность нашего существования дополняется системой сознательных целей, выступающих как идеальный прообраз желаемого результата. При этом объективная цель самосохранения является тем критерием, который позволяет оценивать цели второго порядка, выраженные в стремлениях, замыслах, планах людей, как «истинные» (если они способствуют адаптации человека к существующим природным и социальным условиям) и «ложные» (если они ведут к обратному эффекту, провоцируют на разрушительные способы поведения).

 

Руководствуясь такой  посылкой, философы полагают, что суждение «благом является все, что способствует самосохранению человека», не уступает по своей проверяемости утверждениям о физиологическом вреде курения. Мы не грешим против истины и тогда, когда переводим подобные оценки-предпочтения в целевые предписания и утверждаем: «человек должен стремиться к жизни и избегать смерти, поскольку таково объективное свойство его родовой природы».

 

Спрашивается: соответствует  ли истине такое понимание ценностных суждений? Содержательный ответ на этот сложный вопрос предполагает знание законов человеческой деятельности, которые нам предстоит рассмотреть  ниже. Мы увидим, в частности, что  наше поведение направляется присущими  нам объективными потребностями, которые  представляют собой «полагание отсутствующей необходимости» или свойство людей нуждаться в необходимых условиях жизни. Мы увидим, что потребность самосохранения и свободного саморазвития, потребность информационной ориентации в среде существования, потребность эстетического переживания и другие присущи в той или иной форме всем людям, составляют в своей системной совокупности «родовую природу» человека.

 

Однако наличие таких  объективно свойственных человеку потребностей, как будет показано ниже, не автоматизирует поведение людей, не унифицирует  их жизненные реакции на манер физиологических реакций организма.

 

Все дело в том, что социокультурные потребности реализуются лишь в том случае, если осознаны людьми, прошли через идеально-регулятивные механизмы их поведения, именуемые сознанием. Последнее же — в отличие от психики животных — обладает способностью к самоиндукции, нередко называемой «свободой воли». Речь идет о способности сознания вырабатывать такие импульсы поведения, которые не заданы напрямую наличными условиями бытия, сферой сущего, но выражают представления человека о должном поведении в среде существования.

 

В результате сознание, будучи детерминировано потребностями, в  свою очередь обретает способность  влиять на процесс их реализации, и  частности наполнять их весьма различным содержанием14. Более того, сознание способно, как мы увидим ниже, ранжировать потребности как более или менее приоритетные, т. е. ставить их удовлетворение в зависимость от ценностных мотивов и принципов, выражающих стратегические цели поведения.

 

К примеру, мы можем согласиться  с тем, что каждому из людей  свойственна потребность в самосохранении. Однако в отличие от животных, для  которых самосохранение выступает  как инстинкт выживания (видового или  индивидуального), у человека дело обстоит  значительно сложнее. Благодаря  «возмущающим» импульсам сознания люди обретают возможность выбирать «подходящую» для себя форму самосохранения. В одном случае это самосохранение понимается как безусловное физическое выживание, сохранение биологического факта жизни, а в другом — как  сохранение социокультурной идентичности человека, определенного качества жизни (в жертву которому нередко приносится сам факт жизни).

 

Конечно, нетрудно доказать, что статистическое большинство  людей делает выбор в пользу факта  жизни, руководствуясь принципом —  «живая собака лучше мертвого льва». Но означает ли это, что иные, убежденные в том, что «лучше умереть стоя, чем жить на коленях», совершают  фактическую или теоретическую  ошибку? Можем ли мы верифицировать подобные цели и связанные с ними ценностные приоритеты как истинные или ложные?