Природа социально-философского познания

 

Давая отрицательный ответ  на этот вопрос, мы руководствуемся  принципом, восходящим к И. Канту, согласно которому конечные цели человеческого  существования в мире относятся  к сфере должного, которое не сводится и не выводится из сущего, интересующего науку. По внутренней своей природе такая цель отлична от наличного бытия, представляет собой не то, что есть, а то, что должно быть, то, к чему мы стремимся как к желаемому или должному15.

 

Для иллюстрации сказанного вернемся к уже использованному  нами примеру с курением. Бесспорно, мы вправе считать невеждой человека, который не знает о статистических зависимостях между курением и раком  легких.

 

Но можем ли мы считать  невеждами тех людей (в том  числе и докторов медицины), которые, осознавая физиологический вред курения, связанный с ним риск тяжелой болезни, столь же осознанно подвергают себя этому риску, находя в курении удовольствие для себя? Очевидно, что в этом случае мы имеем дело с системой приоритетов, в которой ценности «здорового образа жизни» уступают другим потребностям, средством удовлетворения которых выступает курение.

 

В самом деле, кому-то дым  сигареты помогает побороть волнение, снять смущение, психологически расслабиться или, напротив, мобилизоваться для решения  трудной задачи и т. п. Конечно, мы можем спорить с таким выбором, считая его нецелесообразным, «неразумным», но вправе ли мы утверждать, что он гносеологически  ошибочен, т. е. связан с незнанием  или непониманием человеком реального  положения дел? Откуда следует, что человек обязан беречь свое здоровье, отказывая себе в жизненных удовольствиях, которые делают жизнь более насыщенной и полной (даже сокращая ее продолжительность). Может ли наука доказать ошибочность той жизненной дилеммы, которую выразил пушкинский Пугачев в легенде об орле и вороне, или «неправильность» того выбора, который сделал герой «Египетских ночей», отдавший жизнь за единственное свидание с Клеопатрой?

 

Казалось бы, аргументы  такого рода должны убедить нас в  невозможности считать ценностные суждения аналогом суждений истины не только тогда, когда речь идет о духовных предпочтениях в сферах человеческих «хобби», но и тогда, когда ценностный выбор касается жизни и смерти человека.

 

Однако не все философы признают подобные доказательства достаточными. Неверифицируемость «практических оценок», полагают они, имеет место лишь в том случае, если мы замыкаемся в рамках индивидуального поведения людей, субстанциализируем его. В действительности отдельно взятый человек может свободно решать гамлетовскую проблему «быть или не быть», не опасаясь обвинений в ошибочности своего выбора, лишь в том случае и до тех пор, пока его выбор не влияет на жизнь других людей.

 

В последнем случае ценностные приоритеты людей обретают жесткую дисциплинарность, которая связана с их способностью служить средством коллективного выживания в мире. Именно поэтому общество ограничивает свободу ценностных ориентации своих членов, измеряя их мерками совместного блага людей. Средствами права и морали оно закрепляет «разумные» формы деятельности и запрещает неразумные, ставящие под угрозу общественную стабильность и безопасность.

 

Так, современные демократии не считают «делом вкуса» пропаганду и практику терроризма, расового и  межнационального насилия, религиозной  нетерпимости, считая их «неправильными»  и не стесняясь нарушать «экзистенциальное» право человека на любую близкую  себе систему жизненных ориентиров.

 

Руководствуясь подобными  фактами, некоторые философы считают, что высшим критерием ценностных предпочтений являются потребности  общественного выживания, самосохранения общества, а не отдельных человеческих индивидов, чье поведение может  быть более или менее правильным в зависимости от его соотношений  с общественной пользой.

 

Сторонников подобного подхода  ничуть не смущает тот факт, что  в человеческой истории отсутствует  единый и общепризнанный стандарт такой  «общественной пользы». В самом  деле, в истории самых разных стран  и народов нет и не было разумных людей, оспаривающих способность воды закипать при нагревании. В то же время представления об общественно необходимом поведении, существовавшие в родоплеменной общине, серьезно отличались от представлений средневекового общества; национальный стереотип целесообразного общественного поведения, присущий большинству немцев, всегда был далек от приоритетов «славянской души»; наконец, в одном и том же обществе у патрициев и плебеев, крестьян и феодалов, католиков и гугенотов «практические оценки» весьма отличались друг от друга.

 

Тем не менее многие философы убеждены в том, что реальное многообразие суждений об общественной пользе, существующее в человеческой истории, не означает отсутствия в ней универсальных ценностей, норм и критериев целесообразного поведения и не свидетельствует о правоте ученых, исключающих перспективу их возникновения16.

 

Множественность ценностных ориентации с позиций такого подхода  касается, как правило, операциональных средств поведения и не ставит под сомнение общечеловеческий характер конечных целей выживания и свободного саморазвития людей, к которым стремятся человеческие сообщества. Конечно, в одних исторических условиях алгоритмом выживания может являться военное перераспределение дефицитных ресурсов, а в других — мирное сосуществование. Но это не значит, что в человеческой истории отсутствуют универсальные цели самосохранения и развития, присущие всем странам и народам и выступающие как универсальный критерий целесообразности их ценностных ориентиров. Особо наглядными, считают философы, эти цели становятся в современную эпоху, когда единство человечества переходит (об этом ниже) из формы субстанциальной всеобщности в форму интегративной целостности, реального единства стран и народов, живущих во взаимосвязанном мире, стремящихся к одним и тем же целям свободы, политической и экономической безопасности, благополучия детей и т. д.

 

Согласно такому подходу  многообразие ценностных ориентации, де-факто существующих в истории, отнюдь не означает их практическую равноценность. Нередко ценностные предпочтения людей, которые представляются им практичными, целесообразными, являются (или становятся) де-факто неразумными, дающими результат, обратный ожидаемому. Безусловно, французское дворянство времен Людовика XVI имело свои ценностные ориентиры, отличные от взглядов «третьего сословия». Точно так же в человеческой истории существовали государства, считавшие полезным переоборудовать храмы под бассейны, рассматривавшие взятки не как реальное зло, а как законный «довесок» к зарплате чиновников.

 

Однако печальная судьба таких сословий и таких государств доказывает нам, что адаптивный эффект альтернативных воззрений в сфере  практической жизни далеко не одинаков. Существование ценностных альтернатив  в подобной ситуации нельзя интерпретировать как «плюрализм истин» — напротив, они соотносятся как истинные, подтвержденные исторической практикой, и ложные, отвергнутые ею представления  о нормах индивидуального и социального  поведения людей.

 

Таковы наиболее распространенные аргументы в пользу идеи взаимопересечения рефлективного и ценностного познания, суждений истины и суждений ценности. Комментируя эту точку зрения, мы можем согласиться с тем, что адаптивный эффект ценностных ориентации дает нам объективные, практически проверяемые критерии их полезности и вредности, целесообразности и нецелесообразности в аспекте выживания. Но означает ли это, что критерии общественно полезного совпадают с критериями истинного, что мы нашли объективную основу гносеологической верификации ценностных суждений?

 

Ответ по-прежнему остается отрицательным. Переход от целей  индивидуального выживания к  целям коллективного самосохранения не меняет самой природы этих целей, по-прежнему принадлежащих сфере  должного, а не сущего, интересующего  науку.

 

Ясно, что, если бы все люди на Земли вели бы себя как герой  «Египетских ночей», человеческая история  давно бы прекратилась. Очевидно, что  с общественной точки зрения такое  поведение нерационально, так как  не соответствует целям коллективного  выживания17.

 

Но откуда следует, что  общественная Польза эквивалентна Истине или является критерием ее проверки (как в этом убеждены, к примеру, сторонники философии прагматизма)? Может ли наука верифицировать конечные цели общественного существования  — доказать, к примеру, что человеческая история обязана продолжаться? Мы хотим этого, мы надеемся на это, мы стремимся к этому, мы считаем человеческую историю чем-то должным, но это не значит, что ее существование объяснимо некой внешней объективной причиной, делающей жизнь людей чем-то непреложным — на манер непременного существования кислорода в молекуле воды.

 

Ниже мы постараемся показать, что общество относится к разряду  самопорождающихся и самоподдерживающихся субстанциальных систем, все цели существования которых находятся внутри них. Такие цели, как отмечалось выше, не могут быть верифицированы как истинные или ложные, поскольку не имеют внешнего объективного основания — той «гиперцели», адекватным средством достижения которой они могли бы являться. Постулирование подобных трансцендентальных целей человеческой истории — к примеру, божественной предопределенности возникновения и развития человеческого общества — едва ли решает задачу, поскольку выводит нас за рамки научной достоверности, подрывает основу рефлективного мышления, которое не может руководствоваться религиозной верой18.

 

Итак, наука может констатировать факт существования человеческого  общества, разъяснить те объективные  механизмы, с помощью которых  обеспечиваются цели выживания и  развития, и даже оценить эффективность  средств, которые используются для  достижения этих целей. Но она не в  состоянии верифицировать ихПрирода социально-философского познания

как истинное или ложное, поскольку цели нашего существования лежат в сфере должного, а не в сфере сущего, подвластного науке.

 

 

Соответственно ценностное познание качественно отлично от познания рефлективного. Конечно, это  не значит, что они разделены китайской  стеной. Чрезвычайно важно понимать, что ценностное мышление, как правило, включает в себя элементы рефлективного  познания. Это происходит в ситуации, когда мыслители, рассуждающие о  благом и пагубном, разумном и неразумном для человека, переходят от постулирования конечных целей существования к анализу реальных способов их достижения, т. е. обращаются к процедурам «отнесения к ценности», вполне доступным для научного мышления19.

 

Подробно этот вопрос будет  рассмотрен нами при изложении дискуссионной  проблемы общественного прогресса. Пока же повторим главный вывод: ценностное познание — в той мере, в какой  оно есть выражение реальных ценностных приоритетов людей, а не только деятельность «общественного воображения», — отлично  от рефлективного познания действительности. Общезначимость, «интерсубъективность» ценностных суждений, определяемая и проверяемая их адаптивностью, не равна безразличной к любому субъекту объективности истин20.

 

 

Именно это положение  лежит в основе представления  о двух формах философствования, которым  мы руководствуемся при определении  целей и задач социальной философии.