Сциентизм и антисциентизм в русской философии

В философии науки наиболее типичными представителями сциентизма  были логические позитивисты, многие из которых после 1960 стали сторонниками аналитической философии. Придерживаясь  верификационного принципа, позитивисты  считали научными только такие утверждения, истинность или ложность которых  можно верифицировать или проверить  на опыте. Все другие утверждения, в  том числе философские они  объявляли лишенными смысла псевдоутверждениями.

Особую актуальность споры вокруг сциентизма приобретают в условиях современной научно-технической революции, когда развитие науки открывает новые возможности в познании и преобразовании мира, а вместе с тем исключительно острой и ответственной становится проблема социальных последствий применения науки. В ряде направлений буржуазной философии и в ревизионистских концепциях, претендующих на защиту гуманистических принципов, со сциентизмом связывается вообще всякое последовательное проведение научного подхода к философии и ее проблемам. В этой связи упреки бросаются и в адрес марксизма-ленинизма. Подобные упреки беспочвенны уже потому, что научность марксистско-ленинской философии не имеет ничего общего с сциентизмом, игнорирующим сложную проблематику, связанную с местом и функциями науки в системе культуры, с отношением науки и практики, конкретно-научного мышления и философского мировоззрения. Твердо отстаивая принципы научного подхода к любой проблематике, марксизм-ленинизм в то же время учитывает специфику теоретического анализа философско-мировоззренческих проблем по сравнению с теоретическим мышлением в конкретных науках.

Хотя оформление сциентизма как осознанной философской ориентации характерно для новейшей философии, его истоки восходят к возникающему в новое время столкновению двух типов мышления – умозрительно-философского и конкретно-научного. В самой философии это выразилось, в частности, в появлении учений, четко и последовательно ориентирующихся на научное мышление своего времени (Ф. Бэкон и др. представители английского материалистического эмпиризма, французские материалисты). Имплицитно заложенные здесь постулаты сциентизма поставили под сомнение Декарт и особенно Кант. Различив чистый и практический разум, Кант впервые отчетливо указывает на различие норм, регулирующих каждый из этих двух типов мышления. Анализ норм теоретического познания и деятельности практического разума тесно связан у Канта с попытками выявить специфические пределы мысли, полагаемые соответствующими типами норм постижения действительности. Переведя проблему из сферы гносеологии и методологии познания в более широкую сферу принципов отношения человека к окружающему миру, кантовская философия заложила основания для всех последующих постановок вопроса о том, каков наиболее высокий тип отношения человека к действительности. При этом дуализм системы Канта оставил почву для диаметрально противоположных решений, и в этом смысле из кантианства можно в равной мере выводить как сциентизм, так и антисциентизм.

Фихте и Шеллинг отказываются от кантовского плюрализма и отдают приоритет, соответственно, этическому и эстетическому способам обоснования позиции человека. Гегель попытался снять кантонское противопоставление в единой системе, которая ориентирована на научный способ построения знания, но не привязана к существующим нормам конкретно-научного мышления, а напротив, предполагает их преодоление и построение принципиально новой логики. Это не позволяет рассматривать Гегеля как одного из предшественников сциентизма.

Для всех крупных философских направлений конца 19 – начала 20 вв. характерна проблематика, выражающая борьбу сциентизма и антисциентизма, причем иногда это обнаруживается в противоречивости внутренней тенденций соответствующей философской школы (неокантианство, прагматизм). Так, для неокантианцев марбургской школы ключ к философскому осмыслению культуры лежит в раскрытии логических оснований науки; с другой стороны, они ставят вопрос об основаниях самого факта науки в области, запредельной естественнонаучному опыту, и приходят в конечном счете к телеологическому примату этического начала, моральной цели, идеи блага, не говоря уже о прямом обращении к религии и метафизике в поздних работах представителей этой школы. Ограниченность позиции сциентизма была продемонстрирована в позитивизме и нашла наиболее резкое выражение в неопозитивизме. Именно здесь естественнонаучное знание, трактуемое в духе узкого эмпиризма и феноменализма, было объявлено эталоном всякого знания, а способы и нормы его получения – имеющими единственно объективное значение. Последовательное ограничение сферы этого эталона и стремление вычленить его в наиболее чистом виде породило концепцию физикализма – попыток построить все познание но образцу физики. И хотя эти попытки с очевидностью обнаружили свою несостоятельность даже в глазах неопозитивистов, отказ от редукционизма не привел их к отказу от сциентизма, который лишь вновь принял менее жесткий и ультимативный характер. Аналогичные тенденции сциентистского редукционизма проявляются в понимании природы человеческой психики (бихевиоризм, классический фрейдизм, физиологизм в психологии). Специфические формы сциентизма имеют место также в области социального знания.[3]

Различные формы антисциентизма весьма сильно варьируют по степени  критичности в отношении к  науке. Умеренный антисциентизм  выступает прежде всего не столько  против самой науки, сколько против агрессивного сциентизма, стремящегося абсолютизировать роль науки и принизить культурную значимость других форм деятельности и ориентации человека в мире искусства, нравственности, религии, философии, обыденного сознания, эмоционально-личностного отношения к миру. Такого рода антисциентизм критикует сциентистскую абсолютизацию науки прежде всего с позиций гуманизма, отстаивая необходимость многообразия различных форм человеческого опыта и отношения человека к миру, которые не могут быть вытеснены научной рациональностью. Более радикальные варианты антисциентизма переходят от критики сциентистской абсолютизации науки к критике науки как таковой. В крайних своих проявлениях они оценивают науку с экзистенциалистско-персоналистических позиций, например, у Н. А. Бердяева или Л. Шестова, как силу, противостоящую отношению человека к миру, прежде всего его свободе. Религиозный антисциентизм отвергает возможности мировоззренческой независимости науки, настаивает на необходимости религиозной мотивации научного познания.

    Если ранние  формы антисциентизма возникали  на основе иных, чем наука, форм  сознания, таких, как религия,  искусство, нравственность, то для  современности характерно появление  тенденций антисциентизма на  почве критического самосознания  самой науки. Такова, например, критика  науки как “мифа современности”  представителем постпозитивизма  П. Фейерабендом. В некоторых современных  вариантах умеренного антисциентизма  признается мощное воздействие  науки на прогресс научно-технической  цивилизации, но вместе с тем  справедливо указывается на противоречивость  этого прогресса, который наряду  с бесспорными достижениями влечет  за собой и деструктивные последствия,  за что должна нести ответственность  и наука. Антисциентистская критика  такого рода способствовала более  объективной и многомерной оценке  науки, ее роли и возможностей, привлекая, в частности, внимание  к этическим аспектам науки. “Наукоборчество” же радикального антисциентизма (наприммер, у И. Иллича) несовместимо с признанием необходимости научного познания как важнейшего условия стоящих перед современным человечеством проблем[2].

Защитниками антисциентизма в новейшей европейской философии являются русский "конкретный" идеализм, философия жизни, экзистенциализм и персонализм. При довольно значительных различиях в подходе и аргументации – от умеренного антисциентизма, связанного, например, с отстаиванием независимости ценностного подхода, до открытого иррационализма и мистики – эти философские системы объединяет непризнание ими всеобщности естественнонаучного мышления и его норм. Антисциентизм как таковой не тождествен иррационализму и интуитивизму, хотя, конечно, в нем заложены возможности их развития. Для крайних форм антисциентизма (Ницше, Хайдеггер, Ортега-и-Гасет, Бердяев и др.) характерно стремление рассматривать действительность с позиции человека, трагически борющегося с враждебно противостоящим ему миром, причем среди этих враждебных сил находится и наука. В соответствии с этим самым высоким типом отношения к действительности признается религиозное или нравственное отношение. В русле борьбы сциентизма и антисциентизма различие спекулятивно-философского и конкретно-научного мышления приняло характер противоположности, когда обе стороны рассматривают по сути дела одну и ту же систему принципиальных положений, но с противоположными аксиологическими знаками, при этом на обоих полюсах фактически признается, что научные методы недостаточны для решения коренных проблем человеческого бытия.

IV. Сциентизм и антисциентизм в русской философии.

      Русская  философская мысль также не  остается вне обсуждения вопроса  о недостатках науки. Н.П. Огарев (1813 – 1877) уверен, что «наука не  составляет такой повсеместности, чтобы движение общественности  могло совершаться исключительно  на ее основании; наука не  достигла той полноты содержания  и определенности, чтобы каждый  человек в нее уверовал». Другая  часть критических замечаний  сыплется на науку со стороны  эзотерически ориентированных мыслителей. П.Д. Юркевич (1804 – 1860), например, усматривает второстепенность, подсобность  и зависимость науки от более  главенствующего мира скрытых  духовных постижений. Здесь уже  аргументы направлены из сферы,  наукой не являющейся, но с  самых ранних времен, со времен  тайного герметического знания  ей сопутствующей. «Каждая наука,  – пишет он – имеет цену  только как пособие к какому-нибудь  ремеслу, пока она не дает  замечать или чувствовать, что  за внешним, являющимся миром  есть мир высший, духовный, мир  света и истины». Суждения русских  философов, в частности Н. Бердяева (1874 – 1948), Л. Шестою (1866 – 1938), С.  Франка (1877 – 1950), занимающих особую  страницу в критике науки, имеют  огромное влияние не только  в силу приводимых в них  заключений, но и благодаря яростному  пафосу и трогающему до глубины  души переживанию за судьбу  и духовность человечества. «Вера  в бога науки ныне пошатнулась,  – убежден Н. Бердяев, –  доверие к абсолютной науке,  к возможности построить научное  мировоззрение, удовлетворяющее  природу человека, подорвано». Причины  того он видит в том, что  «в область научного знания  вторгаются новые явления, которые  казенный догматизм ученых недавно  еще отвергал как сверхъестественное... А с другой стороны, философия  и гносеология выяснили, что наука  сама себя не может обосновать, не может укрепить себя в  пределах точного знания. Своими  корнями наука уходит в глубь,  которую нельзя исследовать просто  научно, а верхами своими наука  поднимается к небу. Даже для людей научного сознания становится все ясней и ясней, что наука просто некомпетентна в решении вопроса о вере, откровении, чуде и т.п. Да и какая наука возьмет на себя смелость решать эти вопросы? Ведь не физика же, не химия, не физиология, не политическая экономия или юриспруденция? Науки нет, есть только науки (в значении дисциплины). Идея науки, единой и всеразрешающей, переживает серьезный кризис, вера в этот миф пала. Наука есть лишь частная форма приспособления к частным формам бытия».  Бердяев по-своему решает проблему сциентизма и антисциентизма, замечая, что «никто серьезно не сомневается в ценности науки. Наука – неоспоримый факт, нужный человеку. Но в ценности и нужности научности можно сомневаться. Наука и научность – совсем разные вещи. Научность есть перенесение критериев науки на другие области, чуждые духовной жизни, чуждые науке. Научность покоится на вере в то, что наука есть верховный критерий всей жизни духа, что установленному ей распорядку все должно покоряться, что ее запреты и разрешения имеют решающее значение повсеместно. Научность предполагает существование единого метода... Но и тут можно указать на плюрализм научных методов, соответствующий плюрализму науки. Нельзя, например, перенести метод естественных наук в психологию и в науки общественные». И если науки, по мнению Н. Бердяева, есть сознание зависимости, то научность есть рабство духа у низших сфер бытия, неустанное и повсеместное сознание власти необходимости, зависимости от «мировой тяжести». Бердяев приходит к выводу, что научная общеобязательность – это формализм человечества, внутренне разорванного и духовно разобщенного. Дискурсивное мышление принудительно. Л. Шестов метко подмечает, что «наука покорила человеческую душу не тем, что разрешила все ее сомнения, и даже не тем, что она, как это думает большинство образованных людей, доказала невозможность удовлетворительного их разрешения. Она соблазнила людей не своим всеведением, а житейскими благами, за которыми так долго бедствовавшее человечество погналось с той стремительностью, с какой измученный продолжительным постом нищий набрасывается на предложенный ему кусок хлеба. Толстой, Достоевский и другие пытались восстановить против науки мораль – но их усилия в этом направлении оказались бесплодными. Нравственность и наука – родные сестры, родившиеся от одного общего отца, именуемого законом или нормою. Временами они могут враждовать меж собой и даже ненавидеть одна другую, как это часто бывает меж родными, но рано или поздно кровь скажется, и они примирятся непременно». Шестов обращает внимание на реальное противоречие, гнездящееся в сердцевине ставшей науки, когда «огромное количество единичных фактов выбрасывается ею за борт как излишний и ненужный балласт. Наука принимает в свое ведение только те явления, которые постоянно чередуются с известной правильностью; самый драгоценный для нее материал – это те случаи, когда явление может быть по желанию искусственно вызвано. Когда возможен, стало быть, эксперимент. Но как же быть с единичными, не повторяющимися и не могущими быть вызванными явлениями? Если бы все люди были слепыми и только один из них на минуту прозрел и увидел бы красоту и великолепие Божьего мира, наука не могла бы считаться с его показаниями. А между тем, свидетельства одного зрячего значат больше, чем показания миллиона слепых. В жизни человека возможны внезапные озарения, хотя бы на несколько секунд. Неужели о них нужно молчать, потому что при нормальных обстоятельствах их не бывает, и что их нельзя вызвать в каждую данную минуту?! Наука этого требует». Шестов обращается к современникам с призывом: забудьте научное донкихотство и постарайтесь довериться себе.[4]

Марксизм-ленинизм в вопросе об отношении философского сознания и научного мышления исходит из тезиса о научности мировоззрения и решительно отвергает антисциентистское принижение роли науки. Последовательность и действенность марксистского гуманизма коренится в выявлении средств преобразования социального мира всецело на путях научного познания. Вместе с тем, рассматривая науку как один из решающих факторов общественного прогресса, марксизм-ленинизм отнюдь не отрицает существенного значения других форм культуры. Суть позиции диалектического материализма в этом вопросе наиболее полно и точно раскрывается в марксистском учении о практике как основании всех форм человеческого бытия.

V. Заключение.

Дилемма сциентизм — антисциснтизм предстает извечной проблемой социального и культурного выбора. Наука много сделала для облегчения человеческого существования, но мы знаем, что у каждой медали есть оборотная сторона. Многие «технические достижения» в итоге превратились в мины замедленного действия: это и затонувшие в мировом океане подводные лодки с ядерными ракетами на борту, и токсичное воздействии диоксинов, образующиеся при сжигании мусора, и загрязнение околоземных орбит, и успехи трансплантации, породившие такие преступления, как торговля людьми. И так практически в каждом сегменте науки – есть что-то, что нам помогает, но есть и другая сторона науки, призванная разрушать. Современный мир напоминает собой скорпиона, убивающего себя своим же жалом. Мы можем быть интеллектуальными гигантами, разрабатывать сверхмощные компьютеры и планировать межпланетные перелеты, но все же остаемся беспомощными младенцами в мире сознания, поскольку не обладаем способностью предвидеть катастрофические последствия собственных же изобретений. Согласно публичным данным, расходы государств на военные расходы в 2012 году составили около 1 500 млрд долларов. Достаточно было бы всего 0.01% от этих расходов, чтобы разработать научные методы оценки взаимодействия человека и Природы, и показать, что от качества развития внутреннего мира индивида зависит и его персональное будущее, и будущее всего человечества. Именно подобные конкретные действия смогли бы изменить ситуацию в мире, и позволили бы ученым восстановить утерянную честь искателей Истины, направив свои знания не на разрушение, а на созидание.

Список  литературы:

1. Кохановский В.П. Философия для аспирантов: Учебное пособие. Изд. 2-е/ Кохановский В.П., Золотухина Е.В., Лешкевич Т.Г., Фатхи Т.Б -Ростов н/Д: "Феникс", 2003. - 448 с.