Современная молодежная речь

СОВРЕМЕННАЯ МОЛОДЕЖНАЯ РЕЧЬ:

НОРМА ИЛИ АНТИНОРМА?

              Речь современной молодежи приводит в негодование преподавателей, родителей, представителей старшего поколения, остро реагирующих на режущие ухо выражения. В самом деле, есть о чем беспокоиться: по данным последних исследований, в студенческой среде степень жаргонизации речи (определенная в такой, казалось бы, безобидной сфере общеоценочных слов-синонимов: «хорошо» – «плохо») превышает 50% для юношей и 33% для девушек (т.е. зашибись, улет, отпад, супер, стремно и подобные словечки наполовину вытесняют литературные выражения). Такие цифры могут вызвать удивление и уныние у блюстителей чистоты русского языка: ведь речь идет о студентах, наиболее культурной части молодежи.

            Удивляться, однако, нечему. Молодежная речь отражает неустойчивое культурно-языковое состояние общества, балансирующее на грани литературного языка и жаргона. Так называемый общий жаргон – заниженный стиль речи, размывающий и нормы языка, и нормы речевого этикета, – становится привычным не только в повседневном общении, но и звучит в теле- и радиоэфире. Молодежь, являясь преимущественным носителем жаргона, делает его элементом поп-культуры, престижным и необходимым для самовыражения. Примеров тому достаточно в текстах песен («Стремный корабль» – название песни группы «Крематорий», «Мне все по барабану» – группа «Сплин», «Они торчат под рейв» – Макаревич, «Нам с тобою было супер» – группа «Леприконсы»), в передачах «Нашего радио» (ведущего языковую игру по искоренению суффикса -к- и порождающего ботины, майи, наклейи и под.).

              Чем сетовать на «испорченность» языка молодежи, лучше попытаться разобраться в том явлении, которое мы наблюдаем.

              Начать с того, что идеального, неиспорченного русского языка никогда и не существовало. Даже во времена Пушкина. Блюстителям чистоты языка всегда было за что бороться. И боролись – с Пушкиным. Вспомните: «...панталоны, фрак, жилет – всех этих слов на русском нет...», «Шишков, прости, не знаю, как перевести...», «...зовется vulgar (не могу... люблю я очень это слово, но не могу перевести...»). Искореняли заимствования, внедряли свое, самовитое – смехотворные мокроступы, позорище...

               В разные периоды развития языка и общества разным был и объект борьбы. В 20–30-е гг. разговорную речь захлестывали волны уличной стихии – беспризорников, воров, – а также митинговый язык революционных матросов и солдат (от них – обращение братишка). Остро встал вопрос о сохранении литературного языка, о путях его дальнейшего развития в связи с изменением контингента носителей – в этой формулировке выдающегося лингвиста Е.Д.  Поливанова чувствуется не только революционный энтузиазм эпохи, но и горечь, и сознание трагизма момента, вызвавшего изменение контингента носителей. И сохранился, выстоял русский язык – в соответствии с парадоксом Е.Д. Поливанова: развитие литературного языка заключается, в частности, в том, что он все меньше изменяется. И «шершавый язык плаката» стал языком поэзии Маяковского. Более того, в эпоху языкового строительства были заложены основы литературных языков и для тех народов, у которых и письменности еще не существовало.

                   Что же теперь? С какой же стихией бороться сегодня? Как изменяется сегодня контингент носителей?

Кажется, все ясно. Объект борьбы – жаргон. Как видим, явление  это не новое в нашей языковой истории. Да и не только в нашей. Жаргон – английский сленг, французское  арго – явление, характерное для  языкового развития. В разные периоды  истории сообщества людей, объединенные общим делом, общими интересами, а  более всего – сознанием братства и отчужденности от остального общества, изобретали и свои особые способы  общения, устные и письменные. Для  них важно было, чтобы посторонние  их не поняли, – и отсюда всякие приемы зашифровывания и метафоризации, переноса значений слов. Один из самых ярких  примеров – язык офеней, бродячих купцов на Руси в XVI – нач. XX в.; они использовали, в частности, прием замены слогов: кустра вместо сестра, кубы вместо бабы. Другой, не менее древний образец – французский верлен, прием перестановок и замен слогов, испокон веку используемый в воровском арго и в современном молодежном жаргоне (в имени некогда популярного Фанфана-Тюльпана первая часть – верленизированное enfant – дитя). Много изобретений подобного рода принадлежит детям: поросячья латынь у английских школьников, язык шоцы у русских гимназистов и под.

Множество примеров метафорического  переноса значений имеется в русском  воровском жаргоне (медведь –  сейф, пожар – арест, когти рвать  – убегать и под.), забавная пародия на них известна всем по фильму «Джентльмены удачи» (помните: редиска – плохой человек?).

Для молодежного жаргона, в отличие от жаргонов других объединений, характерно, помимо отчужденности, эмоционально-игровое  начало. Почему, если молодежь знает, как  говорить правильно, она говорит  неправильно? Почему предпочитает использовать осуждаемые формы речи, зная престижные, нормативные? (Это именно случай жаргона, а не просторечия, когда подросток  и не знает, как правильно). Да просто потому, что у нее другая система  ценностей, другой престиж, другая норма  – антинорма. И в этой антинорме главный принцип – элемент шока, встряски, чтобы заколебать народ, и элемент насмешки, чтобы было не скучно, смешно, прикольно. В этом и вызов благополучному, преуспевающему обществу, и неприятие его норм, его образцов, его приличий. Улет, отпад, оргазм! – так может выразить восторг сегодняшняя студентка, скучную музыку назовет депрессняк, а примерного студента – ботаник.

Стихия, питающая молодежный жаргон, – все новое, нетрадиционное или отвергаемое: речь музыкальных  фанатов и речь наркоманов, компьютерный жаргон и городское просторечие, английский язык и воровское арго. Каждая из этих составляющих имеет  свою сферу, свой предмет и в то же время представляет широкое поле для метафоризации (не грузи меня – из жаргона компьютерщиков; тащусь, торчу от Prodigy – из жаргона наркоманов). Заимствованные из литературного языка элементы переосмысляются в игровом, ироническом ключе: новые игрушки – шоколад; мне это абсолютно параллельно, сугубо фиолетово, по барабану.

Метафоризация – очень  важный двигатель в развитии языка. Когда слово устаревает, затирается от частого употребления, появляется потребность его заменить, обновить образ. Обычно считается, что это  дело поэтов. Но не менее часто это  происходит в народной речи, в молодежном языке, среди людей, умеющих пошутить. Современных примеров тому достаточно. Для разнообразия приведем исторические примеры. Когда-то веселые римские  легионеры пошутили, заменив слово  caput (голова) словом testa (черепок), откуда и пошло современное французское tete (голова). Теперь французы шутят иначе, называя голову bobine (катушка). Не менее успешно пошутили и наши предки, употребив вместо уста ироническое рот (то, чем роют, рыло).

Другой игровой прием, используемый в жаргоне, – это  сближение слов на основе звукового  подобия, звуковой перенос: к примеру, лимон вместо миллион, мыло, емеля вместо e-mail (английский компьютерный термин электронная почта). Это также исторически заслуженный способ развития языка, вспомним хотя бы историю топонима Царское село (из Сарское село, от финского saari – остров) или слово зонт, из голландского корня которого убрали якобы уменьшительное -ик.

Итак, шутка, игра – это  позитивный элемент молодежной речи. Вряд ли кто-нибудь всерьез может  бороться с этим.

Другая важная характеристика молодежной речи – ее «первобытность». Ассоциация с языком какого-нибудь первобытного общества возникает, когда  мы наблюдаем нестабильность, постоянную изменяемость жаргона как во временном, так и в пространственном измерении. Не успев закрепиться, одни формы речи уступают место другим: так, не столь давнее жаргонное мани (деньги) заменили баксы и бабки. Аналогичные процессы отмечались в начале века исследователями-этнографами в языках южноамериканских индейцев, для которых миссионеры не успевали переписывать словари. Это естественное состояние любого языкового образования в период его становления.

Еще один признак «первобытности»  молодежного жаргона – неопределенность, размытость значений входящих в него слов. Шоколад, стремно, круто, я прусь могут быть и положительной, и отрицательной оценкой ситуации. Подобное явление было в свое время отмечено Д.С.   Лихачевым для уголовно-лагерного жаргона. Он охарактеризовал его как атавистический примитивизм речи, сходный с диффузностью первобытной семантики. Аналогичный пример приводил и Ф.М. Достоевский, наблюдая, как мужики обходятся в своем общении одним непечатным словом, вкладывая в него каждый раз новые смыслы. Этот первобытный атавизм Лихачев считал болезнью языка – «инфантилизмом языковых форм». Вот с этой болезнью и следует вести борьбу. Для нее характерно, что молодежь часто использует слова и выражения, значения которых до конца не осмысливает и не стремится осмыслить, играя на внешней яркости образа (меня колбасит; пойду поколбашусь). А нередко и затрудняется осмыслить, порождая в речи цепочки слов-«паразитов», на борьбе с которыми не так давно сосредоточивали основное внимание педагоги. (Но это уже другая болезнь – скудость собственных речевых ресурсов: «Я знаю три слова... Это весь мой словарный запас»; она характерна для носителей просторечия.)

Итак, основное заслуживающее осуждения качество молодежного жаргона – его выраженный атавистический примитивизм. Кроме расплывчатой семантики, он проявляется и в семантической заниженности тех сфер лексики, откуда черпаются ее ресурсы, и в стилистически заниженных грамматических средствах, используемых в речи; это, в частности, уничижительные суффиксы – -няк, -ня (отходняк, депрессняк, тусняк, тусня), усечения (ботан, преп), фамильярные суффиксы в личных именах (Димон, Колян, Юрец). И, наконец, в значительной доле заимствований из просторечной лексики. Все эти приемы – осознанный выбор, осуществляемый в речевом поведении. А речевое поведение также регулируется нормой или антинормой. Жаргон выбирает антинорму.

Нормой речевого поведения  принято считать вежливость. Есть грустная шутка о том, что вежливость люди придумали вместо доброты. На самом  деле это не так. В основе вежливости, этикета лежат извечные моральные  ценности: уважение к старшим, признание  человеческого достоинства, наконец, доброжелательное отношение к людям. Формулы вежливости помогают людям  жить вместе, соблюдать дистанцию  и уважать права друг друга.

Этикетные правила распространяются на все слои общества: существует придворный этикет и крестьянский, и нередко  среди простого народа этикетные  предписания оказываются жестче, чем в высших сферах. Во многих традиционных обществах этикет действует строже, чем в современных демократических. Особенно известны приверженностью к строгому этикету кавказские народы. Для них этикет – это целая система престижного поведения, основанная на иерархии нравственных ценностей, соблюдение которой – своего рода кодекс чести.

Само слово этикет появилось  сравнительно недавно. Как отмечают современные исследователи А.К.  Байбурин и А.Л.  Топорков, оно к нам пришло из французского языка, где etiquette имеет два значения: 1) ‘ярлык, этикетка, надпись’ и 2) ‘церемониал, этикет’, а во французский попало из голландского, где stickle (колышек) первоначально обозначало палочку с этикеткой – ярлыком с названием товара, затем сам ярлык, а затем и «записку с обозначением последовательности протекания церемониальных действий», откуда и развилось значение церемониал. В русском языке еще в начале ХХ в. словом этикет могли обозначать ярлык на бутылке или на обертке товара; потом за этим значением закрепилось слово этикетка.

Нормы речевого этикета различаются  у разных народов, но везде общеприняты  нормы приветствия и прощания, благодарности и извинения, хотя они могут различаться по условиям употребления. Так, в Таллине принято приветствовать незнакомого прохожего, прежде чем обратиться к нему с вопросом.

Сами формы приветствий  и прощаний также различаются  от языка к языку, но в основе приветствий  лежит, как правило, пожелание здоровья либо вопрос о здоровье, благополучии, не требующий ответа по существу.

«Законсервированные» формулы  этикета подолгу живут в языке, но от частого употребления их фонетический облик стирается, упрощается, иногда даже и первоначальный смысл приходится восстанавливать с трудом: Спасибо! когда-то звучало как Спаси Бог!; Прощай! связано с прости, английское good-bye! (до свидания!) – сокращенное God be with you! (да будет с вами Бог!).

Несмотря на то, что формулы  вежливости – это традиционно  «охраняемая» сфера лексики, на некоторые  из них мода меняется. Особенно в  среде молодежи. Бывают случаи заимствований из других языков: чао! (из итальянского), бай-бай! (из английского). А бывает, что из молодежной речи они переходят в общенародную. Так произошло с широко распространенным сейчас пока!, которое не так давно еще шокировало, например, Корнея Чуковского своей грубостью. В самом деле, представьте себе эпоху Пушкина: «Ну, пока, я пошел», – сказал бы Онегин Ленскому. Нет, не получается: изысканности не хватает. Но здесь дело даже не в грубости или изысканности: просто тогда так не выражались. Чуковский в конце концов принял это слово: «Ведь точно такая же форма прощания с друзьями есть и в других языках, и там она никого не шокирует. Великий поэт Уолт Уитмен незадолго до смерти простился с читателями трогательным стихотворением “So long!” – что и значит по-английски “Пока!”. Французское а bientot имеет то же самое значение. Грубости здесь нет никакой. Напротив, эта форма исполнена самой любезной учтивости, потому что здесь спрессовался такой (приблизительно) смысл: будь благополучен и счастлив, пока мы не увидимся вновь» (К.Чуковский. Живой как жизнь).

Этикетные формы поведения  – это правила общения на каждый день, для любой ситуации. Существуют они и для конфликтной ситуации, в которой еще важнее сохранить  лицо, не уронить собственное достоинство. Лет двести назад это обставлялось так: «Вы, сударь, мерзавец! – К вашим услугам» – перчатка, секунданты, дуэль. Никакой брани, никаких эмоций. Но это только между равными, а с низшими и браниться не считалось зазорным. Их социальный статус не требовал церемоний. Другой достойный прием, если дело не зашло слишком далеко, – пикировка (от французского piquer – колоть), обмен колкостями. Между противниками разыгрывались настоящие «словесные дуэли»; любезные улыбки и изысканные выражения не скрывали язвительной насмешки, истинного отношения друг к другу. Но все это происходило в рамках учтивости, литературных форм речи; грубости и непристойности являлись признаком поражения, а не свидетельством силы. Опустившийся до них был смешон и достоин презрения, сохранивший самообладание вызывал уважение. Умение вести словесный поединок – целое искусство. Многочисленные образцы этого жанра (например, в романах Александра Дюма) поражают блеском остроумия и отточенностью языка.