Связь «фалсафы» с наукой и практической деятельностью. Опыт как элемент знания

Работая над теорией образования камней, Авиценна пытался изучить состав встречающихся ему различных  природных образований, испытывал  их. «В Хорезме, — писал он, — я задался целью расплавить один такой наконечник», представляющий упавшее с неба во время грозы тело в форме наконечника стрелы. Там же Авиценна говорит о необходимости знания различных признаков тех или иных субстанций как основы для «создания или устранения» вещи.

Практика  понимается здесь не как пассивная  деятельность, а как деятельность, нацеленная на создание нового или  на разрушение, уничтожение субстанции, причем не механическое, а связанное  с изменением сущности. Таким образом, устанавливается корреляция между  знанием истины и умением воздействовать на природу вещи, и нужен только один шаг, чтобы перейти к экспериментальной  практике как методу познания.

Представление об эксперименте не было чуждо античной и тем более средневековой  науке. Мы имеем в виду представление  о мысленном эксперименте, правда, не оформленное понятийно. Например, отвергая притяжение и доказывая  перипатетический тезис о естественном движении тел (стремлении их к своему месту), Ибн Сина строит «мысленный эксперимент». Если бы, рассуждает он, тела притягивались — огонь небом, камень землей и т.д., — то тяжелые и большие тела было бы притянуть труднее, а маленькие и легкие — легче; но в действительности мы видим обратное. Значит, движение имеет природу.

Элементом вызревавшего методологического принципа эксперимента, в частности мысленного эксперимента, было широкое использование  доказательства «от противного», которое  хотя уже имело место в античности, практически не выходило за пределы  математики. У мыслителей средневекового Арабского Востока оно было введено  как способ построения мысли в  разные сферы науки. Иногда аргументом «от противного» становились  реальные факты, отклонения и нарушения  в реальных объектах исследования, например, описывая работу мозга, Авиценна замечает: «Хранилище общего чувства  есть сила представления, и она находится  в передней части мозга. Вот почему, когда эта часть повреждена, действие представления нарушается… Хранилищем идеи является сила, называемая памятью, и она находится в задней части  мозга. Вот почему, когда она повреждена, наступает нарушение в том, чему свойственно сохранять идею».

Очень важным моментом становления нового метода было развитие такой формы  анализа, как логическая критика, состоящая  в опровержении какого-либо положения  путем доведения его до абсурда. Подобную работу по выяснению достоверности  сомнительной посылки проделал уже  аль-Фараби: «Ясно, что тот, кто не хочет в своих убеждениях и  мнениях ограничиваться презумпциями (а это такие убеждения, обладатель которых не уверен в себе), — тому необходимо перейти от них к противоположностям».

С целью критики недостоверного суждения Авиценна вводит в анализ «испытательный»  и «противодействующий» силлогизмы, позволяющие выяснить действительный характер знания, истинность которого утверждает оппонент, дать отпор невежественному  претенденту. Ученый с помощью логических приемов стремится «обнаружить  недостоверность» (а не просто доказать достоверность), требует «опровергнуть  все эти возможности, чтобы осталась одна». Это уже серьезная тенденция  в развитии метода научного исследования — если и не сознательная ориентация на использование антитетики в качестве одного из центральных приемов анализа, то все же достаточно частое обращение  к такому стилю мышления.

Обращение к антитетике как методологическому  приему вызывалось опять-таки необходимостью определения достоверности знания, достоверности исходных посылок, на которых базировалось знание. Исходными  посылками, принимаемыми без доказательства, признавались не только первичные принципы аксиоматического характера, но и ощущения, накопленные опытом впечатления, знания, приобретенные путем воспитания, общепринятые мнения и даже предположения, допущения и тому подобные тезисы. Естественно, что и аподиктические, а тем более диалектические и  софистические конструкции требовали  постоянной проверки, пристального надзора  за правильным оперированием мысли. Необходимо было проделывать работу по выделению сферы достоверного знания, отделению его от сферы  мнения. А это уже само по себе означало утверждение антитетики, противоположение истины лжи, достоверности недостоверности, «склонности души верить чему-то, но в то же время сознавать возможность  противоположного». Что же касается области мнения, к которой Аристотель и его средневековые восточные  последователи относились как к  основной, повседневной жизненной сфере  формирования начального, условного  знания, то это область меняющейся ситуации.

Таким образом, «возможность», «вероятность», «противоречивость» вводятся в перипатетическую науку как фундаментальные характеристики исследования. Но тем самым предполагается признание «недостоверности» обширной зоны знания, его приблизительности, неабсолютности, относительности, а  следовательно, и сомнение в нем. Однако сомнение это не становится у восточных перипатетиков методологическим принципом исследования, а только отвечает попытке выделить область  истинных достоверностей, которые составляют достояние интуитивного опыта, непосредственной очевидности.

Так же в итоге обстоит дело и с  отношением к опыту. Несмотря на достаточно широкое введение его в структуру  научного исследования, научного знания, опыт и тем более эксперимент  не стали еще главным компонентом  деятельности ученого. Математические главы «Даниш-намэ» очень наглядно показывают, что во всех областях науки (в сельском хозяйстве, астрономии, медицине и пр.) господствующим остается такой способ познания как наблюдения. Не испытание, не эксперимент направляют работу ума, а, наоборот, ум ученого  подлаживается под наблюдение. Мир  может наблюдаться, но в происходящие в нем процессы нельзя вторгаться — это противобожественно. В общении  человека с предметным миром преобладала  установка на субъект — на его  преобразование, совершенствование  с тем, чтобы он мог лучше видеть, распознавать и объяснять наблюдаемый  объект, в котором всегда уже наличествует истина.

Находясь  в пределах античной средневековой  конструкции науки, Авиценна часто  смешивает тончайшие наблюдения душевных явлений с метафизическими  концепциями, представлениями о  душевных «силах».

Еще ярче и определеннее взгляд на научное  знание выражен в отношении Ибн  Рушда к алхимии: «Весьма сомнительно, существует ли алхимия (как действительная наука); если да, то ее искусственные  произведения не могут быть тождественны с произведениями природы; в лучшем случае искусство может только подражать  природе, но оно никогда не достигнет  действительности самой природы». Здесь  справедливый скепсис сочетается с  пиетистским почтением к природе, с неприятием вторжения в нее  человека. В свете сегодняшних  экологических проблем в этой позиции можно усмотреть позитивное начало, но понятно, что оно отнюдь не способствовало осознанию науки  как теоретико-экспериментальной  системы знания.

Само  собой разумеется, что в эпоху  арабо-мусульманского средневековья  для эксперимента еще не было достаточной  технической базы (инструментов, приборов). Не было и точности интуитивно схваченных концептов галилеевского времени, выражающих самые простые реальности, такие как «масса» и т.п. Близкие  обыденному опыту понятия «простые вещества», «элементы», «силы», нерасчлененность обыденного опыта и научных представлений  не позволяли расширить сферу  антитетики, развить метод противопоставления, опровержения до принципа методологического  сомнения, а повседневный опыт наблюдений превратить в опыт научный, предполагающий практику эксперимента. Роль последнего могла быть понята только в условиях выдвижения опыта на передний план, осознания его значимости.

Экскурс в средневековую науку арабо-мусульманского Востока показывает, что в научной  мысли этой эпохи, несмотря на естественные для нее слабости, наметилась серьезная  тенденция, выводящая эту мысль  на новый путь. Опытно-экспериментальная  практика давала ищущему достоверные  основы, сознанию — дополнительную опору к разуму. Помимо интеллектуально-интуитивных  очевидностей сознание обрело еще методологическое оружие, усиливающее возможности  разума. Опыт заострял деятельность таких  средств познания, как наглядное  восприятие и рациональное мышление, выявляя некоторые структуры  вещей, которые без него были бы неясны. В эксперименте разум находил  подспорье своей виртуозности в  настойчивых поисках истины. И  хотя прорыва разума из умозрительной  системы науки во времена творчества великих арабо-мусульманских философов  не произошло, идейная потребность  в нем уже явно назрела.