Товарно-денежные отношения в условиях азиатского способа производства на современном этапе развития общества

Динамика эволюции и проблема взаимодействия обеих структур.

Саморегулирующийся механизм функционирования обеих докапиталистических структур во многом определял закономерности и пределы их эволюции. Правда, эти пределы были разными. Для античной структуры, более развитой и основанной на импульсах, по своему характеру динамичных и склонных к наращиванию нового качества (частнособственническая энергия, инициатива, предприимчивость), тенденцией было последовательное развитие частной собственности, которая наиболее энергично проявляла себя в городах — будь то полисы вроде Афин в древности, торговые республики типа Генуи и Венеции в раннем средневековье или европейские города со всеми их привилегиями и нормами самоуправления в период господства феодальных порядков. Как известно, эпохи Возрождения и Реформации создали новые благоприятные условия для дальнейшего быстрого и успешного усвоения и развития античного наследия, а первоначальное накопление капитала после Великих географических открытий создало материальную базу для вызревания на этой благоприятной основе капитализма. Капитализм в этом смысле — детище европейского городского хозяйства с его экономическими нормами, политической автономией и правовой культурой, а все это восходит, как на это правильно обратил внимание в своей статье Л.Б. Алаев, не к европейскому феодализму, а к наследию античности.

Итак, динамика эволюции античного типа общества через развитое товарное хозяйство Рима и городское хозяйство средневековой Европы вела к генезису капитализма, причем вся эта линия от начала до конца принципиально вписывалась в рамки одной структуры — той, что была основана на частнособственническом начале в качестве ведущего элемента, несущего стержня иерархической пирамиды связей античного типа.

Иная динамика и иные пределы роста были у неевропейских обществ. Здесь саморегулирующийся механизм, имевший тенденцию к укреплению власти-собственности и всесильного государства, не только не вел к расцвету частнособственнической инициативы и энергии, но и, напротив, был озабочен прямо противоположным, т.е. ограничением ее активности и созданием системы строгого контроля над ней. Города на традиционном Востоке пышностью, величиной и богатством, изысканностью изделий ремесла и обилием товаров ничуть не уступали европейским, а подчас и превосходили их. Но это никак не влияло на структуру общества в целом: под строгим контролем государства, без необходимой административно-правовой основы самоуправления, лишенные не только привилегий, но и приемлемого статуса городские жители, несмотря на их богатства, не имели перспектив для развития своей энергии и предприимчивости до такой степени, чтобы частнособственнический уклад стал ведущим способом производства и породил структуру античного типа, не говоря уже о капитализме. Динамика эволюции в этих условиях сводилась к цикличному развитию по туго сжатой спирали с межленным наращиванием количественных изменений (но также и со спорадическими крушениями, кризисами, сменами этносов, государств, династий, религий и т.п.).

Для неевропейских обществ залогом прогрессивного поступательного развития исторического процесса могло быть лишь взаимодействие структур обоих типов. Разумеется, не всякое случайное влияние давало позитивный результат. Длительный, растянувшийся почти на тысячелетие, период эллинизации, а затем романизации и христианизации ближневосточного региона (включая Древний Египет и древнее Двуречье, Сирию и часть Ирана) не привел к радикальной перестройке структуры, которая вновь обрела внутреннюю устойчивость после исламизации. Кстати, и германские племена, активно контактировавшие с Римом еще на рубеже нашей эры, начали заметно демонстрировать последствия античного влияния не ранее чем через тысячелетие (во многом благодаря их христианизации). Впрочем, это не должно вызывать удивление, ибо устойчиво-консервативный механизм саморегулирования для того и создавался веками, приобретая характер социального генотипа, чтобы быть достаточно надежным в случае внешнего влияния, о котором идет речь. Только когда неевропейские общества оказались внутренне ослабленными перед натиском европейского капитализма, ситуация изменилась: в ХVIII - XIX вв. эти общества были затянуты стихией капиталистического рынка в беспощадный водоворот колониализма (это коснулось не только Востока: для доколумбовой Америки альтернативой колониализма была латинизация). И вот тут-то децентрализованные или искусственно ослабленные вторжением колониального капитала традиционные структуры - прежде всего восточные - устоять не смогли. Они дали трещины в иерархической пирамиде традиционных связей, причем эти трещины-разрывы сразу же стали замещаться новыми связями, рожденными новыми условиями существования.

К чему это привело? В небольшом числе случаев (Япония и некоторые другие страны, в основном из числа причастных к дальневосточной конфуцианской цивилизации) — к почти полной замене ведущего элемента старой структуры новым, к выходу на передний план в качестве структурообразующего стержня частнособственнического капиталистического принципа отношений. В подавляющем большинстве остальных — к тому, что традиционная структура оказалась разрушенной далеко не полностью. Степень этого разрушения в разных случаях различна, но во многих случаях она не очень велика, что привело к тому, что, испытав серьезную деформацию, нарушение привычных связей, сбой апробированного веками механизма нормального функционирования, структура в целом осталась жизнеспособной. Пережив шоковый период, растянувшийся где на век-полтора, а где на считанные десятилетия, структура начала регенерировать, продемонстрировав немалые адаптирующие возможности. Характер адаптации и ее формы весьма заметно варьируют в зависимости от самой с — раны, о которой идет речь, — от ее норм и принципов существования, культуры, религии, принадлежности к той или иной из великих традиций-цивилизаций. Но в целом результат сводится к одному — к появлению более или менее мощной отторгающей функции.

Конечно, такого рода функция как часть защитного механизма существовала в традиционных структурах и прежде. Но, когда встал вопрос об их жизни и смерти, роль этой функции должна была резко возрасти, что и произошло. Формы же ее проявления зависели от многих конкретных обстоятельств, причем в ряде случаев, как в современном Иране, они поражают своей откровенной апелляцией к фундаментально-безоговорочному культу древних традиций, глубинная суть которого — активная оппозиция западному капиталистическому образу жизни (антиимпериализм, антиколониализм, а то и просто антифорейнизм). Именно опирающаяся на родные традиции оппозиция Западу дает немалый импульс для усиления роли государства в жизни страны, т.е. для восстановления подорванного колониальным капитализмом привычного традиционного структурообразующего стержня в пирамиде связей. Пусть в структуре теперь много новых элементов, новых связей, с которыми нельзя не считаться, — основным стержнем ее, хотя и более слабым, менее подкрепленным старыми элементами, часть которых перестала функционировать либо оказалась малоэффективной в новых условиях, остается государственно-регулирующее начало.

Собственно, «азиатский» способ производства — это государственный способ производства, в своих различных модификациях хорошо известный как подавляющему большинству докапиталистических обществ всех континентов, включая доантичную и средневековую Европу, так и современным развивающимся странам. Суть его сводится к отсутствию частнособственнического начала в качестве ведущего стержня традиционной структуры и к господству в ней государственно-регулирующего начала, надежно защищенного всеми элементами и всей системой связей этой структуры, этого типа обществ.

История демонстрирует бесконечное множество конкретных вариантов обществ и государств с господством государственного способа производства. Как это ни парадоксально, но среди них немало и таких, где государство не представляет собой большой силы, — достаточно напомнить о доисламской Индии, о длительных периодах политической раздробленности и децентрализации в остальных странах, будь то мир ислама или средневековая Европа. Смысл здесь не в силе государства как такового, хотя это очень важный фактор. Государство не обязательно должно выступать в форме гнетущей власти (хотя так часто бывало). Суть способа производства, о котором идет речь, сводится к тому, что государство выполняет функции субъекта производственных отношений, что оно — элемент производства в том секторе, за счет активности которого в основном существует общество. Это особенно наглядно видно на примере современных развивающихся стран, где функции государства в принципе те же, что и на традиционном Востоке, хотя характер современного производства позволяет ставить вопрос о государственном капитализме, что обычно и делается.

Выдвижение на передний план в спорах о формациях проблемы государственного способа производства в любом ее варианте, в любой модификации весьма перспективно. Преимущество по сравнению, скажем, со стремлением сблизить европейский феодализм с обществами средневекового Востока — в том, что нет нужды перекраивать реалии ради того, чтобы втиснуть всех в единый эталон. Иначе не ответить на главный вопрос: почему европейский феодализм породил капитализм, а в чем-то близкие ему восточные структуры, как их ни назови, органически не могли сделать того же? В том-то и суть, что капитализм — как это ни непривычно звучит — был порожден не феодализмом, а позднесредневековой европейской структурой, и ничем больше. Конечно, можно назвать эту структуру феодализмом. Но при этом надо помнить, что в основе процесса генезиса капитализма лежала дефеодализированная и восходящая многими своими параметрами к античности структура предкапиталистической Европы. Не видеть этого — значит не понимать сути процесса генезиса капитализма: для возникновения его нужны были те элементы, отношения и связи, которые структурно восходили к античности и полностью отсутствовали в традиционных неевропейских обществах.

Стадиально «классический» доренессансный европейский феодализм совпадает с ранней фазой в цикле развития традиционного Востока, близкой к первобытности и связанной с децентрализацией. Такого рода фазы встречались в истории не раз, а в наиболее яркой форме представлены, скажем, в чжоуском Китае. Но если говорить о динамике цикла, то нельзя забывать, что основные свойства и закономерности неевропейских обществ более рельефно проявляют себя в фазе расцвета централизованного государства (стадиально аналогичной европейскому абсолютизму с его дефеодализацией). А на этой фазе сравнивать традиционный Восток с Европой уже не приходится: европейский абсолютизм не чета восточному государству; он в постренессансной Европе уже существует в условиях вышедшего на передний план и трансформирующегося в направлении к капитализму античного наследия, с добавлением к нему мощного воздействия со стороны протестантизма. Словом, формационно это принципиально разные структуры... Поэтому, оставляя в стороне вопрос о феодализме как формации в Европе, следует заметить, что вне Европы нечто аналогичное было лишь элементом цикла в рамках иного — государственного («азиатского» по Марксу) — способа производства».

1.2. Азиатский способ  производства и отечественная  историческая наука 

Серьезное изучение древневосточной истории началось лишь в первой половине XIX в. с успехами ближневосточной археологии и дешифровкой египетских иероглифов и месопотамской клинописи. К этому времени в европейской литературе уже сложилось представление об особом пути развития восточных обществ, опиравшееся на материалы средневекового и нового Китая, частью Индии. Именно он лег в основу концепций Ш. Монтескье и Г. Гегеля, представлявших Восток как особое застойное общество.

Сравнение постепенно вырисовывавшихся древнеегипетского, ассирийского, вавилонского обществ с европейской античностью Греции и Рима еще более укрепляло историков в этом мнении. В древней истории Европы отчетливо просматривался республиканский строй, демократия, активная личность античного гражданина, динамичность развития. Одновременно исследователи уделяли большое внимание рабству, широко распространенному в Древней Греции и в Риме. В немалой степени это внимание определялось аболиционистским движением в США, некоторые идеологи которого пытались видеть в судьбе Древнего Рима прямое предупреждение современному рабовладельческому обществу. Поэтому для литературы XIX в. общим местом были представления о том, что античность — это рабовладельческий строй, экономическую основу процветания древнегреческих государств и Рима составлял труд рабов, эксплуатация рабов принимала наиболее жестокие формы, рабы были отделены от свободных резкой экономической и социальной гранью.

Древневосточный же материал рисовал совсем иную картину общества: крупные дворцы и храмовые комплексы, мощная деспотическая власть правителей, резко противостоявших основной массе трудящегося населения. На Востоке не просматривалось и намека на демократию, обеспеченность прав личности, его культура была резко отлична от античной. Зато прослеживались явные параллели в культуре и общественном строе древнего и средневекового Востока. Естественно, что по крохам поступавший материал осмыслялся в русле уже сложившихся теоретических установок об отсутствии динамики и застойности Востока.

Внимание в это же время европейских ученых к общинному строю и вышедшие работы А. Гакстгаузена и Г. Маурера об общине дали возможность высказать предположения, объясняющие застойность восточного общества. Зависимая община, существовавшая в Китае, Индии и других странах Востока в средние века, была встречена здесь европейскими колонизаторами и в новое время. Ориентированная только на самовоспроизводство, она выглядела очень логичной социальной ячейкой противного динамике общества. Поэтому общинный строй с его ограниченным развитием ремесленного производства, патриархальностью быта, слабой дифференцированностью личности и другими характерными чертами стал рассматриваться в качестве основы восточного деспотизма, сознательно поддерживавшего этот строй в состоянии стагнации.

Таким образом, представление об особом общественном строе на Востоке стало достоянием науки. В таком виде оно вошло в вызревшие к этому времени концепции, осмыслявшие исторический путь человечества. Во второй половине XIX — начале XX вв. в социологии наиболее популярными были концепции К. Бюхера и Э. Мейера. К. Бюхер резко разделял промышленное капиталистическое общество и докапиталистические традиционные, ориентированные не на расширенное воспроизводство, а на самообеспечение. Поэтому он сближал рабовладельческие и феодальные общества Европы, как имевшие сходную экономическую основу. Эта идея нашла крайнее выражение у М. Вебера, отрицавшего рабовладельческий строй в античности. Для Вебера все докапиталистические общества были феодальными. Восточные же общества в рамках такого взгляда на историю рассматривались как особый азиатский строй, параллельный европейскому, но не ведущий к капитализму.